По следам луны

— Как думаешь, наши отношения странные? — склонившись над раковиной, чтобы заглянуть в окно, за которым разливался истеричный дождь, спросил Минхо, стоило ощутить руки на своей талии. — О чём ты? — Хёнджин прижимался со спины и дрожал от холода квартиры, поэтому нагло и воровал чужое тепло. Уверен был, что не отпихнут. — Мы касаемся друг друга достаточно интимно временами. Много обнимаемся, до сих пор спим вместе, знаем друг в друге всё. Каждую родинку, мелочь, характерную черту того или иного поведения, — перечислял тихо Ли, изучая умирающие одна за одной капли ледяного ливня по ту сторону уютной обители. — Руки, ласка, поцелуи… Это разве нормально? — Почему ты задумался об этом?       Никогда они не обсуждали подобного и не задавались вопросами, всё происходило само собой и не требовало слов, пояснений, просьб. Кроме поцелуев, конечно. Сейчас, с самого пробуждения после короткого сна, в Минхо что-то переменилось. Точнее Хван точно знал, что именно, однако не пытался подыгрывать, старался отсрочить неизбежное. Себя он чувствовал вполне хорошо, ещё согревая у сердца положительные эмоции от поездки и её результатов. Потому днём ранее и забрал Минхо, чтобы этим всем делиться, создавать кокон безопасности. Побывать в шкуре стороннего свидетеля проявления чужого безумства, искренне, щекотало нервы. Ведь за этим следовало и собственное: такова была ежегодная ярмарка получения подарков судьбы. Хоть ты настраивай себя, хоть нет. Ходи к злой тётке и прорабатывай травмы прошлого, помогай себе всеми подручными способами — ничего не спасёт. Не спасало все эти годы. В моменте найденного успокоения в Ли Феликсе, с которым переживалась тяжёлая дата проще по какой-то неведомой причине, Хван думал, что выбрался из петли, под потолком подвешенной. Занимался же самообманом, просто растворившись в своей любви к этому человеку, аж старался позабыть на мгновения о произошедшем, о Минхо. О пролитой крови и надрывном плаче части своей души.       Уже продолжительное время Хёнджин не мог сдержать приближающуюся волну ужаса в себе перед годовщиной, словно ощутимо старел и поддавался внутренним тревогам. Сглаживал углы в последнее время Феликс, который знал лишь лживую историю о некогда произошедшем кошмаре. Теперь же рядом его не находилось. Зато впервые перед этим днём Хван очутился с Минхо и видел то, о чём рассказывал Чан. Иногда самолично приходилось задаваться вопросом, откуда же взялось негласное правило закрываться в себе перед чёрным днём, вместо того, чтобы объединиться? Ли сбегал в свой внутренний мир задолго до того, как Хёнджин повстречал Феликса, и, как и следовало отражению, Хван отзеркалил поведение. Размышлял над тем, чувствовал ли Минхо в сердце вину, раз отказывался от единственного луча света в этой непроглядной тьме. Точного же ответа на это отыскать не выходило, потому что ещё ни разу не звучал терзающий рассудок вопрос — задать его было страшно. Но если в юношестве Хван знал, что Ли оберегали его приёмные родители, а уже после переезда в Сеул этим занимался и Чан, кому Минхо доверил всего себя, то теперь он внимал одной простой истине: на стороне Ли никого не было. В городок он не возвращался по причинам слишком очевидным, а после событий пятилетней давности ему пришлось оттолкнуть и Бан Чана, даже если разыгрывался иной спектакль. Поэтому тотальное отстранение в какой-то период жизни стало чем-то ожидаемым, принятым Хёнджином, пытающимся выстроить свою личную жизнь. Но было ясно одно. Оба ошиблись, выбрав прожить свои судьбы и внутренние трагедии порознь. Наступило время искупления. Или же Хван начинал чувствовать острую вину за то, что знал намного больше, чем Минхо. Хранил в секрете события, которые собирались навредить и без того изувеченному внутри человеку.       В запасе до полного обнуления всего хорошего было ещё много дней, но перед кровавой датой теперь стоял момент сорванной свадьбы, который однозначно ударит сильнее по Ли. У Хвана не оставалось сомнений в том, что оно так и произойдёт, потому что пьяный Чанбин — трепло, каких ещё поискать надо. Они с Чаном не укладывались в сроки из-за самих же заказчиков, так им и работы подкинули, словно на их имени пытались очень хорошо заработать. Оборвать контракт уже виделось чем-то постыдным и неправильным, а записать созданные песни с неумеющей петь группой предстояло. При всём желании они не смогли бы вернуться к назначенному сроку из Америки в Корею. И ситуация складывалась таковой ещё до вылета из страны, о чём Бан Чан знал, понимал, принимал и проглатывал, при этом же соврал Минхо. А ведь именно Ли недавно разговаривал с родителями Чана и мягко сообщал им о том, что сам ожидает озвученной даты для покупки билетов в Австралию — Хван подслушивал и губы кусал, уже заведомо обо всём осведомлённый. Там их всех уже ждали, подготавливали спальные места, интересовались любимыми блюдами. Оно же всё было зря. И на самом деле понимания этому не находилось: почему не сказать правду? Ладно, выдать ложь за истину для Минхо, вероятно, лучшее, что можно сделать, дабы срыва избежать. Но родителям? Или тому же Чанбину, который и поругался с Чаном до посадки как раз по этой причине. Всё раздражало до кипения крови в венах, аж сломать что-то хотелось, только одного взгляда на мягкого Минхо хватало, чтобы образумиться. Потому Хван лишь увеличил отопление полов в жажде отогреться. — Хён? — позвал задумавшегося Минхо Хван, подкравшись. — Не знаю, — наконец ответил Ли и повернулся лицом к нему, улыбаясь невесомо. — Просто стало любопытно, что ты думаешь об этом. Согласись, даже самые близкие друзья так себя не ведут, — то было неоспоримой правдой, хотя совсем не волновало Хёнджина. — Меня всё устраивает, не подумай дурного, — казалось, что и речь поменялась, не только повадки. — Но во сне почему-то ко мне пришла мать, ругающая меня за неподобающее поведение по отношению к тебе. — Ты же знаешь, это просто так твоё сознание подводит тебя к краю, — спокойно, пусть в душе бушевал чёрный океан тоски, отозвался Хёнджин и подошёл вплотную вновь. — Я буду тебя трогать столько, сколько захочу. Когда захочу. Потому что ты — часть меня. И плевать мне на мнение кого-то там.       Во взгляде Минхо Хван поймал смягчение и неверие, потому что оба осознавали спрятанное за каждым словом. Да, им было несомненно плевать на окружающее осуждение, когда с таковым приходилось сталкиваться, а его существовало в избытке. Поначалу оно основывалось на том, кто такой Ли Минхо, и чьё он дитя, и уже после переезда в другое место — судили за непозволительную тактильную близость. Ничего особенного они прилюдно не делали, но весь путь попыток в социализацию Минхо сопровождался открытыми объятиями и сжатиями руки в руке. Потому что по сей день только Хёнджину можно было. Лишь ему одному. И принятие истины — что под такими действиями не располагалось двойное дно, не пыталось разворошить душу и рассудок. Плевать на всех. С детства они спали вместе, ели вместе, принимали ванну вместе, покидали дом вместе: даже после переезда Ли в новую обитель. Они не друзья в любом из смыслов этого слова. Они не братья. Они намного больше, чем то, что кто-либо живущий мог себе представить. Отсюда вытекало: объяснить кому-либо их отношения не по силам было, а после стараний изрядных начинало надоедать. Главное, что понимали родители, принимали, никогда не порицали. Чан принял тоже, хотя в первое время с недоверием относился к тихим переговорам и моментам, когда ловил парней за переплетением пальцев. Чанбин вникал постепенно, пока невиданные ранее отношения познавал всё больше, а после рассказа откровенного от Минхо перестал размышлять об этом вовсе. Да и две подруги близкие просто вняли чему-то особенному между ними и никогда не влезали. Единственный момент не понимания оставался с Феликсом, да в итоге и он сошёл на нет спустя время. Остальные люди и их мнение, думы, выводы совсем не волновали. Только Хёнджин переживал в мгновения чудного диалога не менее противоречивые чувства: почему эти мысли вообще появились на свет? — Поцелуй был всегда самым действенным способом тебя заткнуть, — утянув Минхо обратно в неубранную кровать, пропел Хван, насмехаясь дружелюбно с неожиданно появившегося смущения на похудевшем лице, и включил телевизор. — Странные ли наши отношения? Определённо. Но меня это не ебёт. — Грубо, — фыркнул Ли и забрался в подушки, словно обернулся маленьким ребёнком. С Хёнджином часто так бывало из-за всплеска уровня защищённости. Тем более ощущения складывались такие, как когда-то в доме его родителей. — Однако, думаю, ты прав. Хорошо, что тебя это не тревожит. — Почему ты вообще продолжаешь говорить за это? — Хван нахмурился. — Тебя кто-то задел? Оскорбил? Чан?! — Нет, никто не задел. Ты же знаешь, что это почти нереально сделать, — подавленный звук согласия от Хвана, и Минхо улыбнулся, расплываясь в мягкости подушек. — Просто… Эх, чего пытаться убежать, когда некуда? Скоро тот самый день. И он тяжёлый. Всегда был и навсегда таковым останется. Но ведь пострадал и ты. — О, нет, пожалуйста! — взмолился Хёнджин и уставился недовольно на Ли. — Не подтверждай мои мысли. Ты вину что ли чувствуешь? — Мгм, — брови надломились, а губы поджались. — Хён! Ты подраться хочешь? — всё же осознание таких дум в голове Минхо оказалось триггером, вынудившим настроение резко сменить вектор. — Твоей вины в том, что я принёс вам закуски тем вечером — нет! — Мой папа любил тебя. Он всегда говорил, что я нашёл хорошего друга.       Минхо разлёгся на кровати и уставился в потолок, позволяя растерянному от услышанного Хёнджину рассмотреть себя. Руки сжимали одну из пушистых подушек, словно антистресс, а кадык плавно перемещался вверх и вниз при осторожном сглатывании слюны и невысказанных слов. Но всё же они полились с пухлых, чуть растянутых в улыбке губ воспоминаниями детства. Хорошими воспоминаниями. Когда редкими моментами его папа играл с ними обоими в тихом дворе или же брал с собой к небольшой речушке неподалёку. Рассказывал придуманные истории, дабы детский смех и восторг вызвать, а поздними вечерами всегда сопровождал Хёнджина вместе с Минхо до дома. И по сей день в голове звучали отголоски бархатного голоса, нашёптывающего, чтобы Ли держался такого друга, пусть и казалось, что они из разных вселенных. Даже без отцовских наставлений Ли бы так и поступил, потому что с первой встречи ощутил родное тепло. А та связь, укрепляющаяся годами, лишь глубже позволяла проникнуть корням особенной любви в сердце и душу. Корил себя Ли совсем не за то, чему Хёнджин когда-то стал свидетелем, а за всё произошедшее после. О чём вещал шёпотом сбивчивым, шелестящим, ведь делился своими чувствами, такими вот испепеляющими, первый раз. Его судорожное дыхание прерывало поток слов, но всё же история признания продолжалась. Извинения сыпались осторожно за каждую сорванную ночь, за крики, за слёзы, за собственное неконтролируемое поведение. За подаренное взросление в среде истерик и срывов. И даже если Хёнджин был не согласен и пытался оборвать уничижительный для Ли монолог, то Минхо не давал возможности.       Его тёмные глаза обратили всё своё внимание на испуганное лицо Хвана, который банально не мог поверить, что столько лет самый близкий человек изводился тем, за что никто не держал зла. Хёнджин и предположить этого не мог, ведь они оба проживали одно и то же. Пусть первое время, когда Ли привели в его дом, к Минхо требовалось много внимания, любви и заботы, как раз то, что Хван и дарил. Но с месяцами оно меняло полярность, и Хёнджин забирал больше. До сих пор это происходило, несмотря на то, кто именно являлся сломленным и уничтоженным. В любое непонятное состояние Хван сразу бежал к Минхо, желая оказаться в его объятиях. Тревоги, сложности, грусть, тоска, неуверенность — всё развеивалось руками Ли и его своеобразной манерой поведения. Его поддерживающими словами и вариантами различных выходов из сложившихся ситуаций, которые Хёнджин упрямо себе же и создавал. В каждое привычное расставание с Феликсом, Хван знал, куда ему следовало пойти, что порой он даже не задумывался о том, а верно ли это. В бесконечные провалы в болото уныния и самобичевания — путь тоже лежал всегда один определённый. А сейчас это нежнейшее спасение говорило достаточно разочаровывающие и ранящие вещи, на что следовало бы оскорбиться. Однако не получалось из-за мягкости голоса и той искренности, с которой Минхо по праву считал себя ядом для жизни каждого, кто оказывался с ним рядом. Но контролировать перемены в себе не удавалось, пусть он и гордился тем, что этот год вышел заметно иным, чем предыдущие.       Хуже стало на сердце в момент слетевших слов и о вине за расставание, за разрушение отношений Феликса и самого Хёнджина. Пожалуй, принять отрицание Ли мольбы не считать себя хотя бы каплю замешанным в этом цирке одного актёра не виделось возможным. Думалось даже ударить за попытки примерить на себя роль такую, которая позволила бы не случиться чему-то подобному. И отчасти жило понимание столь открытого возложения на свои плечи ответственности за всё, к чему даже отношения не имелось. Таким вот неверным способом Минхо пытался искупить свои надуманные грехи. Брал на себя всю гниль других людей и заверял, что плохой он, а не они. Эта бесконечная история с перекладыванием на Ли безумства его родной матери породило нечто уродливое в рассудке. И перед тем самым днём подобное в нём обострялось. Если не вразумить вовремя, то Минхо готов был стать тем, кем его люди видели в детстве. Порочным монстром, портящим всем вокруг жизнь. И со смешком он вспоминал разговоры соседей, вещавших о том, какой прекрасной парой были его родители до появления первенца на свет. Его приплетали и там, где совершенное нельзя было, а маленький ребёнок, травмированный увиденным, впитывал всё, прямо как губка. Всё самое болезненное впивалось гнилыми, невероятно острыми зубами в шею Хвана от осознания всего в Минхо сосредоточенного. Он всё ещё жил в том городке. Точнее тот городок со всеми его низменными пороками жил в нём.       На просьбу же заткнуться, когда дошла речь до Чана, которого, как был уверен Минхо, он собственноручно убил пять лет назад, ничего не ответили. Лишь продолжили разрезать душу на лоскуты, словно возможности остановиться не было. А та уверенность в виновности за испорченные отношения выводила из себя, поэтому Хёнджин попросил замолчать снова. И снова. Эффекта же не было, а Ли обернулся заводной куклой, тарахтящей несусветный бред, отчего аж волосы дыбом на теле подымались. И, в очередной раз не придумав ничего более умного во всепоглощающем ужасе, Хёнджин резко приблизился к абсолютно отключённому от реальности Минхо, и накрыл его пухлые губы ладонью, а после притронулся к её тыльной стороне. Сокрытый поцелуй распустился, несмотря ни на что. Стоило же руке раскрытой ладонью упереться в плоскую грудь в пугливой попытке отпихнуть, Хёнджин осознал, что по-прежнему пялился в широко распахнутые глаза Ли с момента столкновения губ с кожей. Отстранился, нахмурившись, ведь не знал, чего ждать. — И вот, это снова произошло, — выдавил Минхо, приобретая человеческие черты, а не кукольные. — Ты вынудил!       Несколько секунды они вдвоём пялились на друга, прежде чем Минхо рассмеялся. Тихо, очень непривычно ласково, и склонил голову чуть вбок, из-за чего его отросшие чёрные волосы разметались по светлым подушкам с изображением бежевых роз. — Это всё ещё не должно становиться нормой, — звучало строго. — Прошу. Перестань это делать. Лучше ударь. — Прости, — испуганно и одновременно с облегчением, что настоящего поцелуя не случилось. — Правда, прости.       Щёки залились достаточно стыдливым и неприятным румянцем, и Хван отвернулся. Пусть оба понимали, что никогда ни в одно из прикосновений, даже невозможно интимное, не вкладывался смысл греховный, но рамки обязаны были существовать. По крайней мере того жаждал Минхо. Хёнджин же подло преследовал свои цели редкими временами полнейшего опустошения. В себе он подмечал подобное раньше отчётливее, чем в последние годы, однако смиряться с этим готов не был. Иногда, особенно после уединения затяжного или в отсутствии отношений, постыдным образом Хван восполнял тактильную жажду именно в Ли. Ругал себя, когда дотягивался до осознания этого позора, а поделать ничего не мог. Во-первых, это был его Минхо, кого бессовестно забрал себе Бан Чан, поэтому тоска по нему постоянно являлась оправданной. Во-вторых, без ласки и заботы жить было невмоготу, а её восполнить быстро мог лишь Ли. Такая лютая, почти душащая зависимость пугала до глубоких, сильных, частых ударов сердца, которые ощущались в желудке и глотке. Обратная её сторона, безоговорочная нужда, вторила о том, что они в итоге всё равно выберут друг друга. Несмотря ни на что. Надобности уточнять у Минхо схожесть чувств под рёбрами не требовалось — созданная с самого детства зеркальность говорила невыносимо громко в подсознании. Однако держать себя в руках стоило, а Хван обернулся истинным слабаком, пережив расставание с тем, с кем столь долго цвели попытки построить новый мир. Да и долгая разлука, пусть и в дружелюбной стране, дала плоды горечи. К сожалению сейчас, помимо испуга, в порочном действии сыграла роль ревность к Чану. Из-за того, что Хван знал правду, ненависть к Бану выросла до небес, а понимание того, что он не достоин Ли, укрепилось. Только эта ревность не имела ничего общего с влюблённостью и глубинной любовью, которая ещё вроде жила в сердце по отношению к выбранному человеку.       Обычно неловкость почувствовать не удавалось, но в этот раз она на коже рассыпалась импульсами грубыми, отчего расползались и мурашки. От неё избавился Минхо, словно без особого труда переключился от угнетённого состояния в игривое. Под вопли убегающих от зомби школьников из какой-то странной дорамы он принялся щекотать Хёнджина, выводя его голос до запредельно звонкого. На мгновения даже показалось, что воскрес безбашенный Лино, чей смех обернулся поистине притягательным и воодушевлённым. Пусть после этого Минхо и признался в желании больше не видеть родную мать во снах, ведь при её приходах пробудиться не получалось. Хван пугливо предложил позвонить злой тётке и записаться к ней, на что Ли головой покачал в согласии, боясь усугубления. Мягко он поделился ощущениями от прошедшего ранее дня и раскрылся в своей злой обиде на Бан Чана из-за того, как он поступил. Конечно, про использование им тела пришлось умолчать, но факт озвученного слишком поздно момента про вылет в США бесил и ранил. От услышанного ехидство в Хване взметнулось ввысь, и аж руки подленько почесать захотелось: Минхо глаза на Чана открыл и попытался принять реальность. Однако не тут-то было. Признание сосем тихое и открытое про создание настоящей семьи напугало до дрожи. Минхо виделся счастливым, разглагольствуя о представлениях себя, воспитывающего ребёнка, отчего Хёнджин попытался ретироваться, лишь бы не ляпнуть лишнего. А язык прям чесался рассказать о том, что свадьбы не будет. Что даже думы о браке — бесполезны. Ему было больно видеть искреннюю улыбку и слышать слова о прощении в очередной раз, потому что Чан работал на благо их семьи. Понимание вот такой вот защитной реакции на истину не делало лучше, потому Хван отправился в душ, чтобы там перебеситься. А когда вернулся, то Ли, свернувшись в клубок на смятом одеяле, спал.       Его футболка с глубоким вырезом, в которой не было стыдно ходить перед Хваном, раскрывала всё уродство на коже. Из-за чего злость вскипела в только что остуженных венах. О человеке, сотворившего такое, Минхо, на вкус Хёнджина, отзывался слишком хорошо. Мелкими, почти невесомыми шагами Хван подкрался к кровати и накрыл частью одеяла босые ноги Ли, прежде чем дрожащей рукой притронулся к нежной коже лица, поглаживая очаровательные неровности. Отвлёк от рассмотрения чистейшей невинности, потому что именно таким Минхо видел Хван в моменты глубокого сна, звонок телефона. А звонил приглушённо айфон Ли. Привычки вмешиваться и лезть в личное без спроса Хёнджин не имел, однако при виде интересующего его имени что-то переменилось. — Что ему нужно?! — гневным шёпотом.       Ответить на звонок, пока торопливо пришлось шагать в кухонную зону, он не успел. От звонившего секундами ранее абонента в тот же миг пришло новое сообщение, осведомляющее, что он ждёт возле клиники и будет сидеть там до самого восхода. Хватило нескольких мгновений, чтобы быстро облачиться в уличную одежду. Около пятнадцати минут, дабы достичь клиники, где работал Минхо, игнорируя ветер и огромные лужи под ногами. И, несмотря на позднее время, найти виновника сорванного мнимого спокойствия тоже труда не составило. В груди что-то громко надломилось при виде опущенных плеч, наклонённой вниз головы и сжатого небольшими руками телефона. Экран того без конца загорался и тускнел. Тонкие пальцы быстро что-то набирали, а после раздавалась вибрация в кармане — сообщения продолжали приходить на телефон Минхо. Их Хёнджин уже не читал, а просто стоял неподалёку и рассматривал такую знакомую фигуру. Чёрные волосы Ли Феликса казались ему ненастоящими, потому что память ещё держала силой воспоминания образа блондина улыбающегося. Сердце предательски сильно застучало от мелькающих перед глазами моментов прошлого, где всё было хорошо. Только вот и поцелуй помнился. Тот самый поцелуй, который был создан сразу после надежд возлагаемых на новый шанс в отношениях. Не менялся же Феликс. Следовал только своим низменным желаниям порочным, чем убивал любую тёплую эмоцию к нему. Даже если любовь оставалась, тело помнило слишком много, Хван оставался оглушённым непониманием и уже отпробованной свободой. — Что ты тут делаешь? — без грубости, но довольно холодно. — Джинни? — почти чёрные глаза взметнулись к лицу. — Откуда ты?.. — Зачем ты названиваешь хёну? — был продемонстрировал телефон с кучей сообщений и пропущенных. — Я… Я очень виноват перед ним. Я обидел его. Я… Я-я-я… Я нуждаюсь в нём… Я хочу увидеть его! — Снова это твоё «я»! — почему-то раздражало, даже если слышалось принятие вины. — Джинни! Дорогой! Прости, — айфон безразлично выпал из рук на мокрый асфальт, а пальцы тут же впились в ткань пальто, — прости меня! Не знаю, что на меня нашло тогда. Этот поцелуй… Я был так зол! Зол, что ты без меня… Отдыхаешь, веселишься. Но я понял это поздно… Ничего не значит то, что я сделал… — У тебя всегда так. Не значит ничего то, не значит ничего это! — Хёнджин обратил внимание на закрытую клинику и тяжело вздохнул. — Перестань названивать Минхо. У него хватает проблем и без тебя. — Я знаю, но… — Ты ничерта не знаешь! — повысил голос Хёнджин. Впервые он испытывал настоящую ненависть к тому, каким был Феликс. К его худшей стороне. Хван сделал шаг назад, а руки Ли упали безвольно, ослабив хватку. — Минхо-хён всё рассказал. Я всё знаю, — заверил низким голосом Феликс. — Я знаю, что вы пережили. И знаю, какой скоро день. — Тогда я тем более не понимаю, — несмотря на испуг от принятия такой вот правды, гнул своё Хван, — какого хуя ты треплешь ему нервы!       Под рёбрами всё воспалилось при виде заплаканного лица, однако Хёнджин лишь губы надломил от злости. На стоящего перед собой человека и на себя заодно. Он не знал предыстории подобного поведения Феликса и, вероятно, не хотел знать. Раздражало до жжения в желудке типичное возведение Ли себя на первое место, хотя его сознание держало в себе истину о том дне и должно было отбить столь омерзительную жажду вновь стать нужным. Несмотря на понимание произошедшего, и то, какие чувства мог переживать Минхо в настоящее время подступающей скорби, он старался вывести его на большие эмоции, лишь бы заполучить себе любовь. Так было всегда, всю жизнь: Ли Феликс горел огнём желаний быть на первом месте. Быть центром вселенных всех людей, кто находился с ним рядом, а глупый, наивный Хван надеялся, что поможет ему переменить такое пристрастие, если не уйдёт, пожертвует всем. Однако каждая попытка заканчивалась расставанием, пусть и временным, а после привычного воссоединения Ли хватало на несколько недель. Каким-то магическим образом на него воздействовал лишь Минхо, после того как смог проломить непреступную стену и стать близким другом. Только и к нему Ли преисполнился достаточно ощутимой неприязнью, когда, на тот момент по причинам неизвестным, Минхо отстранился, упав в безликий мрак. Настолько это задело внутренний мир, что доходило до просьб-приказов оборвать общение и Хёнджина с Минхо, которое становилось и без того почти истлевшим.       Паскуднее на душе делалось от воспоминаний, что Хван прислушался, повёлся, присоединялся к обиде не своей, подверженный близостью и нежностью Феликса. Выбирал его, а не нуждающегося в нём Минхо в те дни, потому что злился на слепую веру в Чана, ревновал к работе и просто устал. От самого себя и своих мыслей, потому что хотел оставаться святым в глазах своего партнёра, хоть и знал, что это всё неверное. Отчего лишь сейчас Хёнджин поймал себя на мысли, что они с Феликсом стоили друг друга. Если бы удалось сдерживаться, позволять собой манипулировать, то жизнь в аду, которая изредка превращалась во что-то плюшевое и искреннее, распускалась бы по сей день. Не удалось бы познать ничего пережитого. Добиться достижения своей мечты. Стать независимым и восходящим на пьедестал, откуда ему протянули руки известные художники. Потому что Ли Феликс не дал бы согласие своё на это: не мог допустить, чтобы из-под его контроля вышли, и, возможно, дотянулись до самых ярких звёзд раньше, чем он сам. Сейчас всего этого Хван не мог простить. Слишком долго он жил ради другого человека, чрезмерно страстно отдавал всего себя ему, не получая взамен ничего, кроме редких приступов любви и нежности. Пусть сердце, сдавленное сгоревшими от досады рёбрами, болело и выло. Ведь, если бы не выходка Ли, у них мог бы быть шанс попробовать сначала. Позже. О чём Феликс и справлялся в последнюю встречу. Только в очередной раз выкинул нечто абсурдное, ранящее, задевающее. Хёнджин вышел из себя, окунаясь в прошлое, где, как теперь казалось, его и никогда не любили по-настоящему. — Хёнджин, Хёнджин, — ледяные руки впились в сжатые в кулаки руки Хвана, — прошу. Я так виноват. Так виноват! Мне всех вас не хватает. Мне нужен шанс… Ещё один, самый последний! — Шансов было предостаточно! — кровь ядовитая бурлила. — Пожалуйста, — голос перестал срываться агрессией, — перестань ему звонить и писать. Если ты что-то натворил, он сам придёт к тебе позже. Как делал и всегда. — Я правда наговорил ему лишнего. Мне так жаль. — В твоих словах нет искренности, — и Хван верил в это. Потому что слышал одно и то же постоянно, словно заученный текст. — Если бы тебе было жаль, всё было бы иначе. — Я меняюсь! Честно, — ногти впились в кожу, и Хёнджин прошипел от подаренной боли, но руки не отдёрнул. — Поэтому и… Мне нужно извиниться. Тот поцелуй ничего не значит. Я просто взбесился, когда увидел тебя такого радостного. Будто… Будто, — на мгновение Ли смолк, тяжело пропуская холодный воздух через стиснутые зубы. Свет переливающихся гирлянд обнимал его худую фигуру, отчего Хван залип предательски, ведь помнил это тело наизусть. А ещё знал, какая под одеждой скрывалась отвратительная худоба. — Будто ты был счастлив без меня. Это снова мои эгоистичные жажды, и мне так жаль. Очень стыдно. — Езжай домой, — мягче, чем любое слово до этого. — Езжай к тому, с кем целовался, — пусть звучало мерзко и ревниво, как в дешёвом фильме, прикусить вовремя язык не вышло. — Желаю тебе всего хорошего. Надеюсь, ты сможешь поменяться и построить свою лучшую жизнь. — Но мне нужен ты! — глаза в глаза. Взор Феликса был заплаканным и пустым, сохранял в себе искрящуюся надежду. — Пожалуйста! Ты же пришёл! Хотя мог бы не приходить. Что-то… Что-то случилось с хёном? — С хёном случился хён, — прохладно отозвался Хёнджин, желая поскорее вернуться в квартиру и обнять спящее тело. — Ликс, уезжай. — Не могу, не могу, не могу! Прости, ну прости ты меня! Я такой еблан…       Дрожа, Ли заплакал беззвучно, что доломало осколки сердца в грудной клетке Хван. Он сдался. Он просто сдался, когда Феликс кинулся склоняться к земле, словно ноги перестали держать. Обнял его, прижал к себе, позволяя разрыдаться. На мгновения вечного холода, разрываемого светом ледяным от гирлянд, всё потеряло смысл. Чужая дрожь будоражила воспоминания обо всём ушедшем, где кроме боли было и счастье. Первый мужчина, вот кем был Феликс. То, насколько сильно Хёнджин влюбился в него, помнилось до сих пор. Как был напуган, ведь не знал, что мог испытать нечто подобное к парню, тоже в памяти сидело прочно. Да и утешения от Минхо, его мягкий смех и странные советы — тогда и мир был другим. Тогда удавалось подчиняться, повинуясь трепетному чувству, терпеть и верить в лучшее. А сейчас усталость от всего забралась выше нежных воспоминаний. Импульсы свободы, кайфа, удовлетворения самого себя от того, что делалось впервые ради самого себя, не отпускали. Обратно, пусть и болела душа, не хотелось. Прошлое должно было оставаться в прошлом. Хёнджин мог простить всё: ругательства, обвинения, пощёчины, толчки в грудь, поцелуй и каждую попытку вывести на эмоции. Простить мог, а возвращаться — нет. Крылья только начали вновь расти из спины, после того как их отрезали под корень. Но всё же Феликс был прав: Хван пришёл сюда, хотя мог просто проигнорировать звонки, а с утра поговорить с Минхо обо всём. Только вот пришёл. Думал, что ему самому нужно это. Увидеть, прикоснуться, почувствовать. Даже если отталкивал все эти мысли. — Я не могу без тебя. Врал себе, правда, так настойчиво врал себе, что справлюсь! Что всё будет, как происходило обычно. Что ты сам придёшь ко мне! — звонко, совершенно не так, как когда-либо слышал Хван, потому его руки лишь сильнее сдавили тело. — Я не могу без вас всех. Я скучаю по тебе, по хёнам. — Домой, Ликс, езжай домой, пожалуйста, — попросил шёпотом Хван, поддавшись эмоциям печали. — Этот дом без тебя не имеет смысла! Я… Я-я-я… Прошу, вернись ко мне! Давай попробуем ещё раз, умоляю! Мне, может… Может, мне встать на колени? — Ли отстранился, дабы посмотреть на изумлённое лицо. — Хочешь? Хочешь, я встану? — Не нужно. Прекрати. — Что мне сделать для тебя? Что?! Как искупить вину?       И ответить-то было нечего. Сердце бешено стучало, заверяя, что требовалось принять извинения, взять за руку, отвести домой. Жаждалось руками обвить, прижать теснее, вдохнуть запах кожи, но позволить глубже проникнуть этим греха не дозволено было. Хёнджин не собирался поддаваться. Дома ждал Минхо. Его Ли Минхо, которого уже совсем скоро надо будет собирать по кусочкам. К тому же к словам Феликса не пробуждалось доверия: всё повторялось вновь. Жаль стало и приложенных сил по искоренению фантома Ли из своих снов, перетекающих каждую ночь в кошмары. Или же душила собственная ложь. Чтобы принять открыто извинения Феликса и позволить новому шансу появиться в жизни, Хван сам обязан был просить прощения за действия поспешные и безрассудные. Натворить он успел многое, оправдывая это всем, только не своими ущербными попытками забыться. Пожалуй, при мыслях об этом и хладеющих объятиях, росла ненависть к себе. Но размазывать по сознанию это грубое чувство было нельзя. Требовалось пойти домой. Продолжать разыгранную бессмыслицу не стоило, потому что волнение собиралось перерасти в воспаление под рёбрами. — Езжай, — повторенное в сотый раз, а рука прошлась по тонким волосам, приглаживая их. — Он до сих пор зовёт тебя Ёнбок, — с мягким смешком. — Знаешь, его попытки не говорить о тебе были такими забавными. — Джинни… — Вызывай такси и уезжай, — посоветовал Хван и полностью отошёл. — Время, может, и расставит всё по своим местам, но… — Я понял. Прости, — длинным рукавом огромной толстовки Ли утёр лицо, а только после поднял с земли свой телефон. Хёнджин увидел, что экран того треснул. — Я больше не потревожу вас. Никого из вас. — Минхо-хён сам найдёт тебя, когда пройдёт… Когда… Ну… — Да. Да, ты прав. Прости, — ещё раз. — Пока.       Хёнджин кивнул. Отошёл в сторону и дождался того момента, когда Феликс забрался в подъехавший автомобиль, и тот сорвался с места. После относительно спокойного времяпрепровождения на дорогах Милана вспоминать то, что местные таксисты существовали по своим правилам, было достаточно неприятно. Или же всё просто смешалось в одну бесформенную кучу чувств и эмоций, начиная давить изнутри на внутренние органы, аж тошнота к глотке подобралась. Медленным шагом Хван отправился домой, раздумывая об очередном расставании. Отталкивать Феликса приравнивалось к нанесению на самого себя ран глубоких, кровоточащих, а представление того, что под одеждой Ли могли скрываться следы побоев, нанесённых самостоятельно, убивало. Только в эти же мгновения Хёнджин вспоминал себя. То, каким он уходил после горячих ссор. Как надрывно он плакал и бил себя при этом по голове или ногам, лишь бы заткнуться. Его столь уродливо уничтожало изнутри то, что для обычных людей являлось не более чем простым опытом. Всей душой он презирал подобное, Феликсом в нём взращенное. Негодовал от своей чувствительности, терзался пролитыми слезами и давился стонами, вспоминая ту, кого, наверное, когда-то тайно любил. Ту, к кому не оставался спокойным даже Минхо. И Мина.       Вспомнив последнюю, шаг резко замедлился, и Хван обернулся. Неяркая вывеска круглосуточного привлекла его внимание, словно вынуждая зайти за сигаретами. Когда огонь кинулся пожирать одну, вытянутую из пачки, пальцы сами набрали сообщение давней подруге, пусть на дворе стояло очень позднее время. Стоило подумать над тем, чтобы увидеться, ведь все были завязаны на одной дате. Несмотря на то, что дружба оставалась, она заметно охладела за время, но стабильно раз в год приходилось прибегать к помощи друг друга. Однако, когда пламенем уничтожилась ещё одна сигарета, а ответ по-прежнему не приходил, Хёнджин всё же отправился домой. Какое-то время он пробыл в ванной, отогреваясь в душе, и лишь после того, как кожа приобрела оттенок сомнительного красного цвета, прошёл в спальню. Минхо сидел на кровати спиной ко входу и в свете сменяющих друг друга картинок на телевизоре смотрел в занавешенное окно. Разрез футболки нагло сместился и обнажил одно из красивых плеч. Пусть Минхо никогда не воспринимал своё тело, как стоило бы, Хёнджин же на этот счёт имел личное, неприкосновенное мнение. А видел он достаточно на протяжении всей жизни. Вот только пошутить или включить игривое настроение, чтобы напугать застывшую фигуру, почему-то не захотелось. Тонкие пальцы притронулись к голой коже, отчего тут же вздрогнул Ли. — Кролик, — совсем ласково, как с маленьким ребёнком, — ты чего? — Ты забрал мой телефон? — Минхо сонно обернулся и заморгал, будто прогонял пелену непонимания. Получив неуверенный кивок, он фыркнул забавно, чем вызвал улыбку на пухлых губах Хвана. — Чан? — Нет, — Хёнджин уселся рядом и поправил футболку на изменившемся не в лучшую сторону теле, дабы сокрыть раздражающие следы, — не звонил, — хватило секунды, чтобы Ли надулся, а Хван продолжил изумляться бесконечно детскому поведению и столь необычной внешности: подросток. — И чего ты раскис? — Куда ходил? Без меня. Я голоден, кстати, — лениво и при этом грациозно, что в повседневной жизни свойственно не было, Минхо потянулся, зевнув громко. — Курил что ли? — Тебе бы с твоим обоняние в полицию! Вместо ищейки сойдёшь! — Хван обнюхал чистую одежду и даже руки свои, но ничего не уловил, кроме запаха зубной пасты и геля для душа. На смех тихий улыбка сама расползлась на лице, только и смыло её быстро. — Ты звонил в больницу? — Не-а, — беззаботно Ли поднялся, разминаясь, — кровать у тебя жутко неудобная.       Мягкой, чудовищно лёгкой поступью Минхо поплёлся на кухню, чтобы урвать себе хоть что-то съедобное, и преданным щенком Хван поплёлся следом. Его взволнованный взгляд следил за каждым движением, а внутри всё кипело: как можно было чёртов рамен готовить столь сексуально? Через тонкую ткань футболки проступали мышцы, руки почти порхали над кастрюлей, и это было схоже с гипнозом. На вопрос о переживаниях по поводу утреннего внешнего вида Ли только плечами пожал и рассмеялся возможности остаться дома ещё. Смеющиеся слова смутили, однако Хёнджин постарался пропустить их мимо себя и всё же подкрался сзади к Минхо. — Можно я посмотрю? — Отстань, — совсем не так, как следовало бы человеку, который желал, чтобы от него отстали.       Воспринятым это слово оказалось иначе: делай, что хочешь. Поэтому Хван и задрал футболку вверх по позвоночнику. Небольшой шрам предстал перед глазами подлейшим напоминанием. Не самым болезненным, но одним из тех, что напоминал о пережитых событиях. Посмотреть на него Хёнджин решился как раз из-за воспоминаний о былом. И удивляло немного, что Минхо просто продолжал готовить, пока подушечки пальцев изучали рубцы, которые Ли пытался свести всеми силами. Порочное и раздражающее, принятое к сердцу уже. — Нужно пройти обследование, — буднично. — Болит? — Временами. Обычно после зала. Есть будешь? — Конечно! — Опухнуть не боишься? — с ехидной ухмылкой Ли обернулся и ловко щёлкнул пальцами в лоб Хвана. — Нет, хён.       Поздний ужин или ранний завтрак проходил в полнейшей тишине, разрываемой только звуками удовлетворения от горячей пищи. Хван же дивился тому, что и лапша из-под рук Ли оставалась такой вкусной. Вроде обычная лапша, а по ощущениям — еда богов. Удерживать себя от пищащих визгов не получалось, потому что лишь сейчас голод достиг невероятных размеров, демонстрируя себя. Да и в целом жить в ощущениях прошлого нравилось. Вот, они лишь вдвоём на кухне, едят, смотрят друг на друга, словно завтра вновь надо идти в школу. Приятное чувство, несмотря на всё, что предшествовало этому. Не спрашивал Минхо ничего, не интересовался, просто наслаждался едой. И всё проходило привычно спокойно до момента загоревшегося экрана айфона Хвана. Сообщение от Мины пришло слишком неожиданно. Изумлённый взор Ли поднял и нахмурился, отодвинув тарелку. — Что за дела? — спросил глухо он. — Я просто это… Хённим… Вспомнил её, — тихо, боязливо. — Ты злишься? — Нет, — сжимаясь в плечах. — Поэтому ты посмотрел на шрам? — Мгм… Я скучаю по ней. — Да, — согласился Минхо. — Я тоже. Могу спросить? — Попробуй. — Ты любил её?       На мгновение повисла пауза, прежде чем Хёнджин кивнул. Это действительно было давно, но всё ещё помнилось чрезмерно хорошо. К сожалению. Но даже тут Минхо вновь стал невольным свидетелем всего. Хван был уверен, что Ли испытывал чуть больше, чем банальную дружбу к ней, но не был уверен, что он осознавал это. По крайней мере кровь, когда Минхо нашли, на небольших ладонях говорила о многом. Ту ночь Хёнджин сохранил в памяти невыносимо хорошо, потому что произошло слишком много всего. Годовщина. Слёзы. Кровь. Травма. Крик. Бан Чан. Аж сердце сжалось при картинках из прошлого под веками. Та ситуация, произошедшая пять лет назад, действительно оставалась второй петлёй на шее. И, наверное, она сдавливала горло сильнее, чем то, в детстве произошедшее. — Хён. — Назови меня по-другому. Пожалуйста. — Котёнок. Что мне сделать? — Не знаю. Просто, — Ли откинулся на спинку стула, — Мина… Джина. Они мои… Мне… Для меня так много значат. До сих пор. Поэтому больно.       Поднявшись со стула, чтобы подобраться ближе, Хван подошёл и опустился на колени перед Минхо. Изнурённым взглядом он осмотрел его лицо и заметил крупные слёзы, застывшие в потемневших глазах. Хёнджин утёр их, как только они покатились по бледным щекам. Его сердце защемило — лишь его вина. Своим безрассудством он довёл до такого. Не стоило писать Мине с посланием о встрече. Поспешное действие, получившее свой поразительный результат. Почему-то в рассудке существовало понятие, что Минхо мог держать от себя в стороне те события, неосознанно блокировал их. А одним лишь сообщением стены, за которыми прятались не менее травмирующие воспоминания, рухнули. И снова всё самое пагубное происходило бархатной ночью. — Прости меня. — Это всё равно произойдёт, — напоминанием, как лезвием по сердцу. — Я… Я дорожу тобой больше, чем кем-либо, — словно демонстрируя отсутствие обиды. — Если я свихнусь, как тогда, прошу, не оставляй меня. Даже на Чана. — Пойдём спать? — А посуда? — Кролик. Мой самый любимый хён. Я так сильно люблю тебя и готов на всё ради тебя, — Минхо опустил голову, выпуская слезами скопившуюся горечь. — Я всегда буду на твоей стороне. И в этот раз я хочу пройти весь этот путь с тобой.       Горячее тело прижималось. Минхо дрожал и хныкал во сне, будто его преследовали кошмары. То было правдой, но Хёнджин притягивал его к себе, утешал, гладил по волосам, хотя этим заниматься должен был Бан Чан. Совесть сжирала за сокрытие правды по многим моментам, но больше желалось улыбок для Минхо, даже ценой фальши и лжи. Поэтому и дарились объятия, ласка, забота. Рассказать про сорванную свадьбу по-прежнему не казалось возможным. Отчего пришлось мучиться всю оставшуюся ночь от терзаний душевных и тихого скулежа, обрывающегося временами. По раннему же утру Хёнджин сопроводил сонного Ли до работы, где бережно передал его в руки Донвана. К этому человеку тоже питалась особенная привязанность, потому и переживать не было нужным. Мысли крутились в голове каким-то хаосом и бредом лихорадочным, однако каждый произошедший момент остался просто горьким осадком на корне языка. День шагал достаточно быстро, и Хван успел сделать не так много, как планировал. Его радовал разобранный чемодан и установленный холст для рисования, на большее сил не хватило. Может, он заставил бы себя позаниматься делами полезными, но был сбит с толку звонком от Чонина. — Привет, малыш! — радостно протянул Хёнджин, хотя чувствовал некоторое замешательство. — Давно не слышались! — Хён! Привет, — казалось, что голос звонкий дрожал. — А ты не подскажешь, где Чанни-хён? Дозвониться не могу до него. — Он в Штатах. Работает, — выдохнул Хван. — А что? — Ни-н-ничего! Мне нужно было поговорить с ним. Эм, — неловкая пауза, которую Хёнджин прерывать не пожелал, ведь разговор виделся до безобразия странным, — у них с Минхо-хёном всё в порядке? — Ты какие-то странные вопросы задаешь, не думаешь? — хмурясь от непонимания. — Да, наверное! Извини. Пока, хён!       И успеть сказать что-то до того, как с той стороны отключились, не вышло. Горький осадок приобрёл более грубые оттенки. Пока в памяти всплывал разговор с Чанбином о той ночи, когда Ли сбежал из-за выходки Чана. Паззл сложился самым порочным образом.