Благими намерениями устелена дорога в Ад

Чувства выскочили передо мной, как из-за угла выскакивает убийца и вонзает нож прямо в сердце. Метко, резко, беспощадно — без лишних сантиментов. Я не ждал их, и теперь, когда большое и светлое, но мифически сложное стоит у моего порога, я не знаю гостеприимности, нужной, чтобы пустить его в свои покои. Вот тебе Бог и вот порог — мне чужды любовные хитросплетения. Я мужественно ограждал себя от драм, не зная, что настоящее мужество — это признаваться себе в своей слабости. Я пишу, потому что больше не в силах об этом думать. Это большая редкость для нашего века — соблюдать дистанцию, не теряя душевной близости. Я не видел твоего тела, и не стану лгать, что не хотел — даже сейчас одни лишь жандармы нравов сдерживают меня от того, чтобы прилететь и смотреть, как ты спишь, покрываемая одним только шёлком. Но тело — малая частица того, что мне хотелось бы узнать, и что я, согласно худшим традициям, познать не сумею. Это дьявольская интуиция играет со мной жестокие шутки, водя за нос, как мальчишку, но я безоружен перед ней. Безоружен перед иррациональным, глубинным страхом, что безрассудная Непризнанная может поселить в сердце многолетнего Демона слепую надежду. Я не стыжусь этого и не считаю себя выше, но, всё же, Бог смеется надо мной, заводя в лабиринты, в которых я обещал себе не бродить. Одно ребро, чтобы сотворить женщину, и двадцать четыре ребра, чтобы в клетку упрятать сердце. Сколько губ целовало нас через переулки лет, чтобы свести при таких абсурдных обстоятельствах? Люди рождены, чтобы помогать друг другу, как рука помогает руке, нога ноге и верхняя челюсть нижней — и мы должны держать свои намерения в узде. Я уверен, что в первую очередь мы встретились, чтобы друг другу помочь, а остальное — следствие наших пороков и слабостей. Но если рок и разрешит нам однажды сплестись ближе, чем в роли напарников в мирской суете — этот союз будет, скорее, вопреки. И оттого я буду только сильнее им дорожить. Это античное безумие, выдумка. Каков колосс пошлости — писать такое сейчас, когда за окном ночь, и никто не увидит моих подрагивающих рук, нервно сжимающих перо. Но мои бездарные оды не обесценивают ни одного переживания, ни одной эмоции, что я когда-либо к тебе испытал. Не нужно ума, чтобы писать о любви к идее женщины, но само слово «люблю» обесценилось в моём уме — я не знаю его значения, и оттого никогда его не произнесу. Я не могу сказать, что люблю тебя — то ли оттого, что знаю тебя слишком мало, то ли оттого, что это слово недостаточно и мелочно. Ведь глифтовая смесь ненависти и нежности, доверия и осуждения, разочарования и прощения — буря, для которой ещё не придумали слов. И мне вполне этого хватит — быть сердцем, не облачая его в помпезные сентенции. Этого хватит вполне. Эти одностраничные дневники, газетные вырезки и пепельные окурки будут ждать своего часа, чтобы однажды ты их увидела. Но я бы предпочел, чтобы ты не узнала их совсем — разгадав меня, как детскую головоломку, ты потеряешь интерес, а он — последнее, что тешит моё самолюбие. Тогда, на крыше, ты спрашивала, думал ли я о том, как много ждёт нас впереди, как много мы можем сделать. Подумывал, но с тех пор, с той самой фразы, думаю всё чаще, и мысль эта греет меня по ночам вместо твоего тела. Играя в femme fatale, ты рискуешь остаться veuve sicilienne, потому что я готов быть убитым, раз того требует судьба. И когда эти бури утихнут, когда монолит моего сердца пойдет трещиной, когда разойдётся по швам твоя наивность — тогда, Вики, мы будем свободны. И пусть сейчас твоя жизнь больше напоминает кафкианский кошмар, а ты в нём — герой, ищущий свой Замок, спотыкаясь о перипетии времени и опиумных скачек, я знаю, что это не навсегда. Что бы ни случилось, помни, что ни с кем не случается ничего такого, что не в силах было бы вынести. Скоро ты забудешь обо всём плохом, и всё плохое, в свою очередь, забудет о тебе. Я буду рядом — праздновать этот момент и держать тебя за руку. Заживём. Помни.