alone in my bedroom

Кацуки почти не чувствовал страха в своей жизни. Шокирующий ужас поглотил его, когда его похитили на первом курсе, и ему до сих пор снятся кошмары о темной тине, сжимающей его легкие, но, кроме той ситуации, это чувство не часто давало о себе знать. Ему никогда не приходилось спать с приоткрытой дверью или с ночником, никогда не было страха, когда он был на улице без фонарика и только луна освещала путь. Но теперь, когда на него смотрели эти темные глаза, он едва мог дышать. Он старается не возвращаться к своему нынешнему сознанию, вместо этого заставляя свою грудь двигаться с небольшой скоростью, чтобы обмануть человека, смотрящего на него из двери. Впервые он заметил его стоящим там накануне вечером, он тотчас же лег спать, как делал всегда, и лежал в постели, пока сон не пришел к нему. Сон был нормальным, кошмаров не было, и на этот раз его спина не болела, как обычно после тренировки, до тех пор, пока ему не понадобилось пописать. Проснувшись так поздно, он был немного сонным, не очень осознавал, что его окружает, поэтому, когда он вышел из ванной и увидел смутное очертание, он был в шоке. Они смотрели друг на друга, незваный гость, казалось, не заботился о том, что его поймали, а Кацуки был в шоке от того, что поймал его. Как долго он был там? Был ли это первый раз, когда он стоял на страже у своей двери? Зеленые глаза просто смотрели на него, единственная часть фигуры, которую можно было опознать под покрывалом темноты. Дрожь пронзила его тело, слезы грозили пролиться из-за того, насколько он был напуган тенью в своей двери, и все же, когда фигура указала на его кровать, он последовал за его указом. Он прошел прямо к своей кровати, сел и лег спиной к двери. Что-то подсказывало ему, что если он останется неподвижным, то больше ничего не произойдет. Он пролежал там всю ночь, напрягая мышцы. Когда солнце заглянуло в его комнату, осветив ее после нескольких часов парализующего проклятия, он посмотрел на свою дверь, облегчение наполнило его мышцы, когда она была блаженно пуста. Сегодня после занятий он умолял и умолял разрешить ему шторы в общежитие, увы, Айзава был настолько ленив, что сказал, что ему разрешено покинуть кампус, чтобы купить занавески самому. Кацуки не осмеливался покидать кампус в одиночку, и не желая просить Киришиму остаться в его комнате - что только вызовет у того жалостливые взгляды - он страдал. Сегодня силуэт похож по ощущениям как ведро со льдом. Стоя там снова, без движения, даже пальцем не ворохнув, он чувствует, как будто это один из его кошмаров. Он, наконец, сошел с ума, и теперь он видел Шигараки в своем окне, наблюдающего за тем, как он спит. За исключением того, что глаза Шигараки не зеленые. Он старается, чтобы его дыхание было поверхностным, он это делает, но этот ублюдок может быть только одним человеком, единственный человек, который постоянно заставляет его сглатывать от страха. Единственный человек, который делает это невозможным, хуже, чем сон или кусок взбесившегося воображения. Он игнорирует фигуру всю ночь, держится спиной к двери, уставившись в стену. Он подсчитывает, сколько песчинок создают его глаза в темноте, пытаясь сохранить рассудок, в то время как его веки опускаются против его воли. Если они упадут, если он запнется, то кошмары начнутся снова. Фигура может начать двигаться. Слезы текут по его щекам, увлажняя подушку, безумие всего этого усиливает зуд от соли на лице. Он сомневается в себе. Сомневается в своих глазах. Не может быть, чтобы это лицо, то лицо, которого уже давно не было, наблюдало за ним всю ночь, каждую ночь. Не красиво, не так, как та добрая старушка которая говорит с тобой на похоронах, с рукой на плече и легкой улыбкой. Нет, то, как на него смотрят, больше похоже на то, как ястреб кружит в небе. Любое неверное движение — это риск для его безопасности, если он что-то откроет, то его без сожаления проткнут острыми когтями. Подушка мокрая, вся в слезах и соплях. У него болит голова. Это тип боли, которая сидит над вашими глазами и сдавливает ваш мозг. Тип, который приводит к бреду, когда ваши конечности становятся тяжелее, а затем становится невесомым, когда вы становитесь плавающим объектом в темноте. Фигура снаружи не может быть реальной. Он повторяет себе это снова и снова, пока часы идут мучительно медленно, пока с последней каплей храбрости, которую он может наколдовать, он медленно не переворачивается в постели. Он старается быть безобидным, следя за тем, чтобы одеяло оставалось неподвижным и никогда не скручивалось вместе с его телом. Напрягая шею, насколько это возможно. Ледяные руки заставляют его тело неметь, когда он видит там тень с наклоненной головой. Это движение, которое он видел. Это отражение его собственного. На этот раз он не может скрыть свою панику поверхностными вздохами или притворной неподвижностью. Его неподвижность неестественна, ее может видеть только ястреб, приближающийся к нему, и его дыхание дикое. Слезы текут сильнее, наблюдая, как тень, почти невидимая, если не считать кольца лунного света, подчеркивающего его силуэт, со скрипом двигается вперед. Он двигается неестественно, как будто его кости были искривлены и сломаны, чтобы сформировать новое существо, а рука двигается под третьим углом. Рука дергает ручку двери. Один раз. Два. Кацуки затаивает дыхание, ожидая большего. Еще два раза приходят в быстрой последовательности. Зеленые глаза просят, чтобы его впустили. Он уже слышит вой: «Каччан услышал, как я постучал, но не впустил меня». Когда Катсуки не шевелится, даже когда глаза существа косятся и умоляют, потом злятся, и многое другое, даже в темноте, рука падает на бок. Он все еще наблюдает за рукой, еще раз проверяя, не напугает ли его движение, прежде чем снова посмотреть в глаза. Принятие. Боль. Но больше никакой злости. Мести больше нет. Он вздыхает с облегчением. Закрывает глаза как можно плотнее и, чтобы освободить шею от ее странного положения, откидывается лицом к стене, прежде чем снова открыть глаза. В тот момент, когда мокрая подушка касается его головы, он слышит еще один стук. На этот раз более настойчиво. Он зажмуривает глаза, пока не может видеть сквозь веки солнце. На следующий день в классе его глаза ярко-красные и из-под них свисают мешки. Каждый, кто смотрит на него, слегка вздрагивает, прежде чем быстро отвести глаза. Кацуки не заботится и не замечает их беспокойных взглядов. Он слишком занят, наблюдая за зелеными глазами в каждой тени. Ночь продолжается в том же духе, а на следующий день он приходит в еще худшем виде, с засохшими соплями на ладонях. Кацуки не позволяет Киришиме закончить свое предложение спать в одной комнате вместе, как только видит глаза в углу которые полны гнева. Снова повернувшись лицом к стене, он считает. Он еще не решил, заставляет ли это ночь течь быстрее или медленнее, но это отключает звук стука в его дверь. Он замечает что счет начинает соответствовать темпу стука. Сорок один, сорок два, сорок три. Шестьдесят семь, шестьдесят восемь. Семьдесят один, семьдесят два, семьдесят, три, семьдесят четыре. Сто. Его подушка уже промокла, и он полностью отказался от своей стратегии притвориться мертвым. Он трясется, как лист, ероша волосы руками. Он также позволяет своим ногам отталкиваться один или два раза, но останавливается, когда понимает, что стук становится громче, чем он сам. Каждый фунт удара по стеклу резонирует в его голове, отдается эхом от его костей и становится оглушительным. Рыдания вырываются у него, его голос становится хриплым с каждым плачем, пока в комнате не повиснет тишина. Его слезы высыхают в резкой тишине, делая голос из его двери еще громче. - Впусти меня, Каччан, - голос тихий и тихий, почти детский, если прислушиваться. Он не знает, почему голос убедил его вылезти из своей кровати, он смотрит в эти глаза, прежде чем отпереть дверь и открыть ее. Он отступает, смирившись со своей ролью хозяина. Он отказывается смотреть, как фигура пробирается внутрь, зная только, что он вошёл, по холоду обволакивающих его конечностей. Слеза катится по его щеке. - Я люблю тебя, Каччан.