«Зеркало Атонмет»

...

Сорок три. Первый поцелуй не вернешь. Разумом эту истину понять легко, душой — невозможно. В ней постоянно теплилась надежда, что через это снова получится пройти: горячие губы, волна наслаждения, хмельное ощущение шального счастья.

Свадьба Анны и Гектора ярким пятном скрасила идиотские, потонувшие в трудоголизме будни, что были отравлены таблетками, назначенными врачами. — Доктор, — глаза в пол, — я...не могу заниматься теперь...простите, сексом, что мне делать? Уставший психиатр вздыхал и говорил то же, что и другие. — Молодой человек, у вас на глазах, — пауза, — изнасиловали ребёнка, и вы...ничего не смогли с этим сделать...Ганс, вы силовик, на стороне закона, расследования расследуете, сами глубоко травмированы, этот мальчик стал для вас вектором, маяком, вы, хоть и понимали прекрасно разницу: всё равно невольно параллели проводили...я, — и тут один-единственный сказал другое, с улыбкой на лице, — я очень рад этому, положительный признак, хоть и доставляющий дискомфорт: вы человек, месье Фицджеральд, и клятвы для вас явно не пустой звук. Боритесь. А нужен ли вам секс сейчас? Хороший вопрос и, главное своевременный. — Спасибо, месье...Ру, огромное. В глазах психиатра сигнал «свой-чужой» горела искренняя ненависть к лоббистам, но из-за профессиональной этики вынужден держаться.

…

Уехать бы на море. Нет-нет-нет. Никаких расследований. Надоело. — Нарсис, бери отпуск, поедем...вот только давай без: «нам надо расстаться», сам себе хоть веришь? Любимый, сидящий сейчас с кошкой, вздохнул и покивал. Ганс исключительно смотрел ему в глаза, находя там нежность. — Кажется, ещё не конец...старое кино смотреть будем? Играть в игры? Плавать… — А целоваться? Усмешка. — Знаешь, раз держать за руки могу, то...попробую. Это вселяло надежду. Дом своих родственников, после слёз да рыдательных угроз Милы, переделали в гостиницу. Сабрина улыбалась. Ей вечно некогда — преподаватель медицинского факультета, собственно, поэтому Реджеп и боялся, она тоже чистая, рождённая от псионички: Тайип и прочие давили. Ами тот ещё монстр в обличии овечки, всё прекрасно про Оллена знала… — Ты как? — Нарсис заглянул в глаза, считывая настроение. — Вспомнил? — Маму, — Ганс скривился, — приёмную...чёрт, нет, блядь, сука! Как же мне легче...и проще, чем Иво… Любимый перебил, смотря с виноватой нежностью, серо-голубые глаза отливали металликом, расплавленным серебром и сталью, может, платиной? Ягодами. Скорбью. «Какого ему знать то, как сильно...тогда...обидел и ранил?», больно, но, казалось постфактумная: зарастают швы-раны-царапины-следы-точки. Два года со времён переворота. Год с небольшим с «дела о Сколопендрах». — Не стоит принижать...свои, Пират, вот, это...ещё… — Плачешь? — Немного. Парусник-гитара-море. Торт. Шампанское. Кольцо. Цветы. Ганса будто огрели. Браслет и чокер...со стразами, прислушался к себе отвращения не было: принял, вспоминая, что хотел подарить — вечер у хорошего мастера, раз… — Подарок? Мне?! — Да, — поцелуй в щёку, — обычно наоборот, но мы с тобой силовики, давшие клятвы, не забыл? Конечно.

…

Выспаться. Психиатр упоминал про это. Ганс тупо спал, наверное, с две недели. По двенадцать часов. Не скрываясь, не прячась, живя без оглядки. Кровати раздельные, лишь иногда Нарсис стал позволять себе приходить и ложиться рядом, прижимая голову к плечу. Маленький домик на побережье. Чайки. Скалы. На стене доска для сёрфинга: странно место мало подходило для подобного отдыха, слишком крутой спуск. Камин. Дворик с курами. Приор подписал долгосрочный отпуск и возражения выслушивать не стал. Коза. — Ганс, зачем ты завёл козу? — шутил Нарсис, смеясь. — Она мне спать не даёт и всё мои клубы...ха-ха-ха, сожрала уже… — Козлы уже и так есть! Вставать с утра и доить. Хороший быт. Молоко. Хоть за Периметром и опасно, особенно для чистых, но...ему «повезло» быть и тем, и каким-то другим одновременно. Чистый, рождённый двумя псиониками. — А если… — Решил: деньги у меня есть, смотрительницу найму. — С роднёй общаешься? — Пока нет, что-то...слишком многое упущенно. Лариса ладно, так виноват, Ришара она простила ещё. Мама...я там себя ощущаю лишним, свалился к ним...ну, ещё брат меня терпеть не может. Херню мелет. Нарсис, колдующий над омлетом, отставил в сторону готовку, присел, прикурил и предложил. — Пацан ещё...сколько ему? Восемнадцать есть, всё равно. Юный...ерунда, они ждали тебя, именно тебя, а ты...вот так… Обидно. — А я их не помнил! И с моими проблемами...Фрид провоцирует меня, всё время, словно хочет сказать, мол «ну, и чё, что тебя...того», как бы в морду ему не… — Думаешь… — Нет: действительно юнец, обнаглел немного, в прошлый раз, я не упоминал...ляпнул про Горация, папа сам едва сдержался, мама обиделась; генетика в нём вылезает, хоть не ведает что говорит. И не скажу же: «Пока не проживёшь, не узнаешь!», врагу такого...а...тут брат родной… Океан шумел. Песок шевелился. Прибой. — Дебил малолетний! — Нарсис смотрел мимо, отворачивался. — Ганс...я...не предлагал расстаться, подумать; сам вспоминаю кодификацию и...чувствую, игра в одни ворота получается, вот что. — Не совсем: чутьё и интуиция, не казни себя. — Не могу! — Позволь видеть тебя слабым, пожалуйста, — чё же так больно, — позволь поддержать тебя, потом построить этот мост...сложно. Нездоровые говоришь? Скажу, что всё равно, прослыну эгоистом; скажу, что нет: тем ещё вруном… — Посечённые руки? — Ага...пять, крупных линий.

...

Сорок четыре. Его личность — самое первое и самое мощное его творение, она стала механизмом, обеспечившим успех, наполнившим его жизнь всем, что было для него важно или приятно. И он намерен защищать ее до последнего.

Так и прошло время до осени: оба длинноволосые, с косами и красивые. Вместо близостей...совместные походы до стихийного рынка, кустарной кафешки, футбол на песке. — Не вертись, Нарси, я тебе ещё стрелки не дорисовал...вот тут бы выщипать… — У-у-у, у самого кущери, — Нарсис обвивал руки вокруг торса, тёрся носом о футболку. — Собьёшь же! Когда вся близость стала сводиться к обнимашкам? Ганс прислушался к себе: он не только не хотел секса вообще, тошнило от одной только мысли, но...и...пресытился? Перешёл на новый уровень? Запустил руку любимому в волосы, растрепал, расчесал.

...

Сорок пять. Она моложе меня на пять лет, и у нее на пять лет меньше иллюзий.

— Кстати, Нарси, кто тебя спас? Веранда. Ветер. Бриз. Чайка, теперь живущая рядом, забавно прыгает и хохочет. — Еврейка...из автобуса, она-таки, когда знала мою маму и маму Шазы, кудахтала, конечно, как наши куры, но, видите я-таки жив… Ганс уронил голову ему на колени, икая и давясь рисом: то немногое, что заказывали из города. Делалось спокойно. Всё на своих местах. — Ха-ха-ха, а собака? Улыбка пропала с лица Уэйна (сразу и Уэйна, будто другой человек, человек-форма с тремя золотыми, не милый), потянуло морозным холодом

…

Два сапога пара. Ганс красил волосы то в блонд, то в зелёный; подводил глаза и нацеплял линзы; руки в перчатках. В Нью-Пари возвращался только на каток и в зал, выражать свою боль. Там теперь на постоянной основе работала Тина: получила повреждение спины в схватке с лоббистами, тогда не стала говорить. У спасателей она только преподавала, готовила курс и стихийных актёров, сама бегала то по студиям, то по кружкам балета, съёмки. — Гермиона слишком изменилась за лето, — Тина сидела на бортике, зашнуровывая конёк маленькому мальчику, — беги...давай ты отработаешь ещё пару па, хорошо? Словно возвращение к прекрасному, к «сейчас» снова успевшему стать другим, когда будет новая весна, тогда он выдохнет или умрёт? Исчезнет навсегда… — Хорош? — Юный гений, — тень в глазах, — Ганс, ты смотришь странно… Скрывать нельзя. — Я на всех теперь смотрю странно, кто...с детьми работает, прости, я, — сам знает: глупость, — страх. Но она лишь сочувтсвенно улыбнулась, покачивая головой. — Зачем врать? Неприятно. Но...мы много лет верили Тому и Ирме, кстати, не в курсе что с ними? Опять влезли...ты доверял Нарсису, пусть его подставили и под конец. Как всё это вынес? Никак. До сих пор не может собраться воедино, целыми днями сидит в домике у моря и слушает голос родного человека. — А другие как? Мадмуазель Бэр вроде ничего не сделали, Приор постарался, их и с Тайлером, и с Ребеккой винить нельзя...разобщены, напуганы, и всем есть что терять...чувство вины. Тина задумалась, проверяя в компьютере наличие нужных нарезок, композиций, сверяя даты оплаты, прочие мелочи: учли ошибки прошлого, когда из-за отсутствия (уже устаревших даже в то время) компакт-дисков, спортсмена могли не допустить. — Ребекка? А ей… Ганс перекинул ногу через бортик, мальчик уже ушёл: встал, разговаривая с кем-то, попрощался. Лишь что-то неясное мелькнуло, кто-то резкий, повзрослевше-постаревший, осунувшийся и блёклый сидел на трибунах. С бутылкой чего-то мутного. Гораций...бедный-бедный мальчик, с волчьим теперь взглядом: прав месье Ру, надо бы его ему показать; удерёт ещё. Сердце рвалось в клочья, в мозгу заело будто бы доштормовую пластинку: «Виноват-виноват-виноват, ты смотрел просто; просто смотрел и ничего не сделал!», часть агрессии и обиды, по правде, доставались ему. Заслуженно! — Ганс! — Да, — очнуться, отряхнуться, выплыть, стать на ноги, — за родителей винит...где-то всё равно гложет. — Да, — Тина проследила за взглядом и застыла, — часто сюда приходит. Он? — дождавшись кивка, ответила. — Поосторожнее: обдолбанный постоянно, — совсем тихо, — может быть вооружён...убить хочет? Вполне. Неплохо, но...Нарсис. Ранить не хотелось, после того, что сволочи заставили испытать: вину, вину за то, чего не помнил и не мог помнить, заставляя страдать и дурака-Баретти, умотавшего в отпуск (с женой) в горы, поближе лыжам, и овцам с баранами; теплому сыру. Козам. В чём-то похожи. «Псевдоним так повлиял?»

…

От того наивного ребёнка осталось мало: совсем ничего, не сын двух эмпатов — сам эмпат, одет по-термитовски, Рид обзавидуется, бутылка с какой-то дрянью в руке, под одеждой наверняка кобура, а в рукаве нож; кастет зашит в обрезанную перчатку. Шрамы. Следы от пулевых. Татуировки. Сколько ему? — Чего явился? — из слов только злоба: чёрная, густая, смоляная. — Смотри! Так даже легче: острые, ранящие, грубые выражения кислотой, шипя и сжигая, убирали блок, одеревенелость. «Если ему так проще, то...»

…