чистилище

Юнги — одинокая фигура на условленном месте, даже не оборачивающаяся на звук чужих шагов. Последние лучи солнца сжигают в закате принадлежность медленно шагающего Чонгука к расе ангелов. Крылья багровеют слой за слоем, а затем, когда линия воды топит в себе свет… Сереют. — Могу ли я тебе верить? — с полуулыбкой оборачивается Юнги, сцепливая руки в замок за спиной. Обычное — невозмутимое или слегка насмешливое — лицо наполнено нежным, если можно так сказать, любопытством. Чонгук непонимающе моргает, устанавливая зрительный контакт. Плеск разбивающихся внизу волн такой далекий, едва слышен. Наверное, если оказаться в эпицентре — будет почти что рев. Вопросы не задерживаются внутри слишком долго — Чонгук приближается к эпицентру: — С чего бы? — Каждое существо на счету, — почти что перебивает, продолжая загадочно улыбаться. Каждое существо на счету… каком? Для чего? Зарождающееся беспокойство сплетается с поднимающимся изнутри необъяснимым триумфом: в месте, отведенном для одиноких и неприкаянных душ, происходит еще не понятое никем таинство. Если и существует то самое шестое чувство, то оно расходится по телу медленно и масштабно, как если наблюдать за ядерным взрывом с расстояния двадцати километров: ослепляет, возвышается и погребает в себе. Юнги молчит — Чонгук внимает его тишине, хотя и не совсем представляет, о чем она. Он проходит к краю, усаживаясь на выступ и свешивая ноги вниз. — Планируешь все… — подбирает нейтральное слово, выдвигая предположение, — поменять? — Что-то вроде, — кивает демон. — Мы хотим справедливости. — «Мы». — Мы хотим справедливости для всех, а не только для тех, кто занял лучшие места. — Я ведь и донести могу, — резонно замечает Чон, подтягивая сложенные крылья к себе поудобнее. Чтобы не выгребать грязь отовсюду — можно попытаться не замарать. Эту истину да Богу бы в уши. — Сначала пускай попробуют найти, — смешок. Щелчок пальцев — и с Чонгука сваливается его ошейник. — Как ты… — ошарашенно возводит глаза на демона. Нет, это не просто демон. Кажется, это разрушительная звезда, которая поглотит их всех вместе взятых. Юнги невозмутимо жмет плечами, переливаясь неведомыми рунами, вписанными в кожу. Чонгук слишком хорошо знает (слухами земля полнится), что только у демонов, достигших вершины своего мастерства, появлялись руны. Забытое мастерство, не сохранившееся даже в скрижалях, — все уничтожено ангелами. На Чонгука наваливается тяжесть печального веселья весом в земную кору, наверное. И вместе с тем — облегчение, как бы ни было парадоксально. Он давно смирился с тем, что когда-нибудь станет безымянным уборщиком. Стертым с лица земли именем. Существом, которое хотело мировой справедливости, но по итогу получившим нож в сердце. Изгоем, сосланным в чистилище. Изгоем, передавшим эстафету тому, кто действительно может хотя бы попытаться. Он начинает свой обратный отсчет длиной в сорок дней с: — Если понадобится моя помощь, — Чонгук не продолжает и утыкается носом в колени, которые после крыльев и долгой тишины подтянул к тебе. Потому что и так все очевидно. «Я отдам тебе даже свои крылья». Волны продолжают разбиваться об утес. Чонгук — разбивается о Юнги. Встречи с ним учащаются. Пульс — вторит. Мягкость черных крыльев комьями сбивается в глотке. Свойственный людям страх вместе с теплыми чувствами подкатывает к языку, натыкаясь на ком. Юнги не знакомит его с другими демонами, но приводит во все секретные места. Юнги не вдается в детали, но и не держит в тотальном неведении, — осторожничает. Осторожничает, но доверяет. Потому что прекрасно понимает, что Чонгук ни-че-гошеньки не сможет изменить. И Чонгук это понимает тоже: помогает проложить благими намерениями дорогу в ад. Никем не замеченная душа, требующая отличной от других революции. Чтобы раз и навсегда. Но это невозможно, просто потому что он — не бог. Он сильнее людей — факт. Но не способен к созиданию, только лишь к разрушению. — Не понимаю, почему ты мне помогаешь, все-таки, — однажды говорит он, — чтобы стать ангелом демону нужно лишь забрать крылья другого ангела. Не страшно? «Могу ли я тебе верить? Не понимаю, почему…» Чонгук усмехается, запоминая все, что видел и видит. Дышит перед смертью, к которой, кажется, шел всю жизнь. И дело не в том, страшно ему или нет. Чонгук видит в Юнги мессию — и это роспись кровью в приговоре. Чон прикасается к чужой щеке. В глаза бросаются искры в угле. Чонгук предпочитает скрыть свои веками. Перед судным днем Юнги с опущенной головой омывает ему ноги. И нужно, наверное, быть полнейшим слепцом, чтобы не понять. Слезы — кристально чистые слезы — текут по щекам, но Чон их стремительно вытирает рукавом рубахи. Слезы — никогда не шедшие до этого слезы — засыхают на руке, теряющейся пальцами в темных жестких волосах. Надеюсь, ты запомнишь меня чуть больше, чем как простого уборщика без имени. Чонгук, в одну из встреч, самую последнюю — кровавое солнце, кривая улыбка Юнги, скомканные объятия и щемящая нежность предательского взгляда Иуды, — называет свое полное имя. Представая беззащитным перед существом, которое с самого начала планировало отобрать его крылья. Предать. Демону, который был другим и в то же самое время — таким же, как и другие. Сегодня я вверяю всего себя тебе, а завтра — стираю себя из памяти, становясь незнакомцем. Последнее, что Чонгук — лишенный крыльев Чонгук — слышит, перед тем как его берут под руки другие ангелы, это шепот в голове той души, с которой будет связан навеки, даже если и стерт: «Имя мое — Агуст». И рев волн, что сокрушат старый мир во имя нового.