Writober

– Подумай о своём поведении здесь, в одиночестве. Может это приведёт тебя в чувство и научит быть взрослее. – ¡A-abuela, espera!       Грохот деревянных коробов на скрипучем полу вмиг заглушил детский писк ребёнка, упавшего прямо в мусор кладовой. Ужасно маленькой, тесной, пропахшей многолетней пылью, плесенью и гнилыми апельсинами кладовой, в чей бесполезный хлам скинули 8-летнего ребёнка и тут же закрыли дверь, оставив того в кромешной темноте и тишине, перебиваемой удаляющимися шагами и стуком каблуков. Твёрдый шаг не поколебался ни на секунду, какими бы испуганными и громкими не были детские крики и стук маленьких кулачков о толстую деревянную дверь. Крики не услышал и не воспринял должным образом никто, даже когда те перешли в слёзные мольбы простить и выпустить. Даже, когда мальчик на последнем издыхании крикнул вечно противное ему «señora Loretta». Он никогда не звал так свою бабушку без действительно важной на то причины лично для него, как бы та его не пыталась научить. Но сейчас это было бесполезно. Силы в детском теле быстро пропадали из-за сильного плача, а в груди, кажется, стал собираться ком из всей пыли, что он здесь надышался за это время, и становилось всё труднее дышать. Уши заложило от собственных всхлипов и вдохов в звенящей тишине, глаза метались из стороны в сторону в нарастающем ужасе. Они приближались Показывались их руки из щелей коробов, искорёженные дьявольским злорадством рожи с нечеловеческими улыбками возникали над половицами, из-за покрытых плесенью апельсинов виднелись устрашающие глаза всех цветов, и всё это — страшные демоны кладовой. Они прятались под его кроватью холодной ночью, хихикали за шкафом и зеркалом, бегали между его игрушками по полу, но никогда, особенно в присутствии мамы, не показывались на глаза и были лишь пылинками детских кошмаров. Но здесь не его родная комната. Мама не здесь. Здесь только демоны ночи и стены, что давили мальчишку почти буквально, заставляя съёжиться в маленький комочек, лишь бы тебя не раздавили демоны в размерах стен кладовой. Места было всё меньше, воздуха тоже, слёз уже не осталось — глаза были сухими и жутко болели, когда мальчик жмурился, лишь бы не видеть вокруг страшные образы. Уши он закрыл ладошками, но даже так было слышно, как демоны смеются, противно и визгливо, а где-то вдали устрашал когда-то самый любимый, самый нежный голосок, уверяющий, что никогда не бросит своего любимого сыночка. Только смеха не было. И мамы тоже. Мама бросила его, прямо как бабушка, прямо как папа. Бросили все, бросили в этой страшной кладовой и оставили, как ненужную, забытую игрушку. Заперли и забыли. На целую ночь. О нём не вспомнили родные. Его нашла его нянька. Измотанного, трясущегося от холода под старым пыльным и тяжёлым брезентом, пропахшим плесенью и пылью, испуганного настолько, что даже не сразу признал в старой женщине своего наставника. – ¿Señor William, o sea, Señor Jacob? Она спрашивала удивлённо, с осторожностью, тем самым выражением дряблого лица, как те самые гнилые апельсины, и голос был подобающе возрасту, но голос был отдалённо схож с тем самым голосом, тем самым нежным лучиком света, что больше ему не был доступен. – Уильям! Мужчина с немым вскриком отскочил в сторону, схватившись за уши. Грудь бешено прыгала вверх-вниз, пытаясь всосать побольше воздуха, сердце не прекращало обезумелый ритм, в носу противно воняло апельсинами, а тело ощущает ужасную тесноту и непреодолимое желание свернуться калачиком. Но апельсинами пахнуть не может — в их общем доме любой запах, похожий на апельсиновый, запрещён. Тесноты тоже нет — мужчина стоял перед открытым шкафом в просторной спальне. Сбоку что-то шумело из настежь открытого окна — чайки и прибой. С другой стороны стоял второй мужчина, неуверенно обхвативший его предплечье. Его рука была холодной, костлявой, покрытой старыми шрамами, но всё той же нежной. Серые глаза с беспокойством и заботой смотрели в глаза напротив. Голос был встревоженным, заботливым, прямо как из детства. – Снова приступ? Ты меня слышишь? Слишком похожий. Иронично, что похожи они были только голосом, и то не очень. – Н-не знаю, не понимаю... – Джейкоб едва смог оторвать руки от ушей, и его ладони тотчас схватили ладони поменьше, прижав к чужой груди, что заставило его посмотреть прямо на собеседника. Сознание возвращаться не хотелось, дышать было слишком трудно, будто снова в лёгкий ком из пыли. – Смотри на меня, Уильям. Вдыхай. – спокойный, сосредоточенный голос специально делал акцент на первом имени испанца, будто пытался достучаться до него самого сквозь призму ужаса былого времени, помимо холодных рук. Но это работало, отрезвляло, помогало сосредоточиться на вдохе, долгом и глубоком. – Выдыхай. Смотри прямо в глаза. Каким бы спокойным голос не был, серая, почти бесцветная гладь глаз зияла беспокойством. Искренним, непритворным беспокойством и заботой, направленных в глаза напротив. Только сейчас Джейкоб заметил, что едва ли не заплакал. Но было плевать. Сейчас, наконец-то, становилось спокойнее. Плечи расправлялись, грудь и сердце замедлялись, страх утихал, медленно, скрипя зубами, но утихал. А холодные пальцы грелись. – Отпустить руки? – Нет, пожалуйста... – Хорошо. Я не отпущу. Не забуду. Не отпущу. Не забуду. С груди будто упал огромный камень. Его не забыли, не оставили, не заперли. – Могу обнять? Отвечать Уильям не стал — сам обвил руки вокруг стройного тельца и прижал к себе. Так крепко обнял, будто прижимался к спасательному кругу. Будто к большой ручке двери от страшной, тесной кладовой. – Прости. Я вдруг почувствовал запах, и.. и... – Не извиняйся. Всё хорошо. – тонкие пальцы нежно провели по ткани рубашки на спине, руки мягко обволокли его торс, совсем не как пыльный брезент. Брезент вонял чем-то противным и был холодным, пыльным — Масуми же пах мятой и ненавидел любую пылинку на себе, и был очень тёплым. Масуми оказался полной противоположностью его кошмара. – Что за запах? – Апельсины... – Сильный? – Не очень. Слабый какой-то... – Я потом проверю и уберу. Забудь об этом. Пошли, лучше присядем. На полу, хорошо? Уильям кивнул и уткнулся в тонкую шею на пару секунд, собираясь с мыслями. Масуми не был страшной кладовой, холодной, тесной и воняющей сгнившим фруктом. Масуми был Масуми. А главное, он его не запер и не забыл.