Stars in the night.

Он устал. Он так чертовски устал.

Ему нужно разлепить глаза. Сейчас только восемь утра, но ему понадобиться еще около двух часов, чтобы привести себя в порядок. Это угнетает. Гоголь не хочет вставать с кровати. В через силу все же открытых глазах все плывет, мигает и искажается, пока он лениво моргает, в попытках привыкнуть к освещению. Полоска утреннего солнца пробивается сквозь не слишком плотно закрытые шторы, падает на его бледное лицо, на белоснежные волосы, играясь с прядями, превращая их в жидкое серебро. Николай не хочет открывать глаз, чтобы идти в нелюбимую студию, проводить день на нелюбимой работе и петь нелюбимые текста «его» песен. Он просто ничего не хочет. Парень страдальчески стонет и тянется левой рукой в сторону прикроватного столика, старается что-то нащупать, но лишь водит рукой в воздухе. Оу. Он совсем забыл. Снова. Певец поворачивает голову в сторону, медленно моргая, прежде чем до конца осознать, что он снова водит в воздухе лишь огрызком своей руки. Точнее тем, что от нее осталось. Николай снова тяжело вздыхает, нехотя замечая, что воздух частично застревает в груди, доставляя неприятное чувство тупой боли. Гоголь просто заставляет себя подняться в кровати, принимая сидячее положение. Он все еще смотрит на свою тумбочку слева от него, после чего все же тянется к ней другой рукой, которая, слава богу, на месте. Он немного неловко, сперва промахиваясь спросонья, высыпает на поверхность по одной таблетке из каждой пачки, после чего закидывает их все сразу в рот. Стараясь особо не двигать языком, чтобы они не начала растворяться раньше времени и горчить, его рука тянется за стаканом воды, позволяя ему проглотить лекарства. Обычные антидепрессанты. Витамины он выпьет позже. Блондин переводит свой взгляд на стену. Он не хочет вставать, но ему нужно. Молодой парень все же заставляет себя подняться с кровати и, надев белые махровые тапочки с милыми зайчатами, пойти в ванную комнату. Блондин нехотя задерживается у зеркала и он не может оторвать глаз от своего отражения. Его зовут Николай Гоголь-Яновский. Ему всего двадцать шесть, но он уже до ужаса устал от этой жизни. Его рост чуть выше ста восьмидесяти четырех сантиметров, у него бледная, практически белая, кожа и худощавое телосложение. Нет, не так. Слишком худощавое. У него острые черты лица, ярко-выраженные ключицы и ребра, проглядываются скулы. Его руки худые, пальцы длинные и костлявые. Через тонкую кожу видны полосы черных вен. На этих руках виден каждый белый и розоватый рубец, который он оставлял на себе. Ох, точно. На этой руке. Второй он уже не имеет. При осознании этого блондин едва морщиться, поведя плечом. Его волосы и правда белые, выбеленные солнцем и шампунем, нейтрализующем желтизну. Они странно подстрижены, напоминают корейскую прическу «медуза», потому что он стрижется сам. Его волосы мягкие и пушистые, поэтому они никогда не лежат, как надо, и всегда растрепаны. Иногда это раздражает. Но еще больше его раздражает его лицо. Слегка, совсем чуть-чуть вздернутый нос. Практически невидные веснушки, пухловатые искусанные губы. Темные круги под глазами. Глаза. Глаза раздражают его больше всего. Его левый глаз — голубой. Слишком насыщенный, цвета индиго. Иногда кажется, что он светится в темноте. Правый глаз карий, цвета черного чая, темного янтаря. На его левом глазу тянется вертикальный слегка рваный розоватый шрам. Он ненавидит его почти также, как ненавидит и ужасные рубцы на огрызке его плеча. Его это все слишком раздражает. Парень фыркает, умывается и чистит зубы. Это занимает слишком много его сил. Нужно сходить в душ. Он не хочет. Но он должен.

Сообщение от: Сигма. 8:46 Утречка. Надеюсь, ты уже встал. Как будешь готов я буду ждать тебя в студии. Нужно обсудить детали твоего концерта сегодня ночью, а еще у тебя пара деловых встреч. Не забудь позавтракать и выпить витамины. Жду тебя.

Сигма… При взгляде на сообщение от него блондин даже улыбается. Измученно и устало, но улыбка правда искренняя. Парень стягивает со своей головы мокрое полотенце, встряхивая мокрыми волосами, словно собака своей шерстью. Он проходит на кухню, взгляд разноцветных глаз переходит на баночки витамин и других таблеток, вроде успокоительного, лежащих в шкафчике над столом. Ему определенно нужно что-то поесть, чтобы выпить все это дерьмо. И его это ни капли не радует. Но не смотря на это слабая улыбка и бодрость от него не уходят. Сигма всегда поднимает ему настроение одним своим сообщением. Блондин откладывает телефон в карман пижамных клетчатых штанов, что держаться на его тазу лишь с божьей помощью. Он тянется рукой к холодильнику, открывает его, слегка морщась от осознания, что он почти пуст. Нужно будет сходить в ближайший круглосуточный после работы. Руки тянутся к вареным яйцам в пилке и он берет их, чтобы очистить их и потом долго смотреть. Да, он сидит за столом своей кухни, перед ним лежат два вареных яйца, пара таблеток и стакан воды. И он не хочет всыпать в себя это дерьмо. Но ему нужно. Поэтому он заставляет свой желудок это переварить, игнорируя чувство тошноты и рвотные позывы. Сообщение Сигмы так и остается без ответа, когда Гоголь возвращается в свою комнату, чтобы наконец нацепить на себя треклятый протез и переодеться. На нем черно-белые свободные тканевые шорты до колен, черные чулки с портупеей под коленом; черный топ с небольшим горлом, что открывает нижнюю часть его живота и пирсинг пупка; также он накинул на плечи красно-черную клетчатую рубашку, закатив рукава до локтей. На тазу болтался самый обычный ремень, но также штаны были украшены цепочками, как и его шея, поблескивая пряжкой чокера на ней. На красивых руках красовались ярко-красная и неоново-желтая перчатки без пальцев до локтей, что вечно сползали, чем раздражали. Пушистые белые волосы были заплетены в тугую косу с красным пушистым попонном на ее конце, а на челке висели желтые заколки в виде звезд. Возможно, его образ перегруженный и слишком яркий, но на то он и образ. На ногах красуются красные высокие конверсы, за которую он готов продать душу. Да, они старые и потрепанные, но слишком любимые и дорогие для того, чтобы их выкинуть и сменить на новые. Точно не сейчас. Блондин сидит за своим рабочим столом и горбиться над зеркалом. Он старается привести в порядок свое лицо. Тональный крем, консилер, пудра. Слабые румяна, тушь для ресниц, что только выделяет их неестественную белизну. Губы он не трогает, лишь покрывает бесцветным блеском, «чмокая» ими на пробу. Да, так он уже не слишком сильно смахивает на трупа. Довольный собой, Яновский поднимается с места, зацепив длинными пальцами настоящей руки сумку, висящую на стуле, после чего наконец удаляется. Гоголь выбегает на лестничную площадку и запирает дверь квартиры. На его ключах весит брелок с брокколи, подаренный ему одним знакомым. Дазай Осаму работал моделью, но они часто пересекались на студии, так что у них было достаточно времени, чтобы они могли называть друг друга приятелями. Блондин знаком с ним около шести лет, как длится его карьера, но он все ещё не понимает, как он умудряется совмещать все это время учебу и работу. Осаму младше него на два года, он несколько ниже блондина. Шатен с кудрявыми волосами, карими глазами и красивой фигурой. Мечта всех девушек и не только. Именно Осаму научил Николая перебинтовывать руки и себя в целом самостоятельно. За это певец ему благодарен. Шатен заканчивает последний курс своего филфака, явно не планируя дальше идти по профессии. Конечно, он совсем недавно закончил очередную свою книгу, но с модельного агентства капает куда больше денег. И самое удивительное, что у этого человека до ужаса тупые шутки. Именно он когда-то пошутил на счёт внешнего вида Николая, когда у него смазался макияж после концерта и ему пришлось умыться. После этого появилась фраза «бро, коли», явно будучи отсылкой на запрещённые вещества. Блондину тогда это показалось и правда смешным, в ходе чего шатен сделал ему такой причудливый подарок на новый год. Яновский благодарен ему. Он выходит из подъезда, слегка морщась от холода. Сейчас только начало весны. На улицах ещё прохладно, на дорогах лежит снег, хоть и солнце старательно пытается хоть немного нагреть промерзлую землю. К слову, получается у него плохо. Парень передёргивает плечами и застегивает клетчатую рубашку, опуская рукава, со вздохом понимая, что протез в локте обязательно «зажует» ткань и ему придется постараться, чтобы достать ее из шарнира. Это уже обыденность. Но такая раздражающая. Яновский уже шесть лет задаётся вопросом, зачем он опускает рукава на обоих руках, если с одной стороны ему сугубо безразлично на это. Наверное, просто из привычки. Когда ты больше двадцати лет живёшь нормальной жизнью принять то, что теперь ты чертов инвалид достаточно сложно. Красные конверсы шлепают по снегу и грязи, разбрызгивая грязную воду. Певец не любит весну. Он в целом не питает любви ни к одному из времён года. В каждом есть свои минусы. Именно поэтому он предпочитает по максимуму запираться в своей прохладной и темной квартире, где он, кажется, защищён от всего на свете. Он уже не хочет наблюдать за цветением сакуры, за перелетными птицами, не хочет собирать букеты из желтеющих листов и наблюдать за первыми снежинками. Больше не хочет. Кажется, его депрессия убивает в нем последним крупицы его личности. Его пугает это. Но по большей части ему все равно. Ноги мёрзнут, ладонь заледенела, но Яновский старается не обращать на это внимание. Ему холодно практически всегда, хотя окружающие и говорят, что он чертовски горяч. Он не понимает смысла этих слов. Гоголь фыркает, смотря себе под ноги, чтобы не встречаться глазами с людьми. Ему стоило бы одеться более серо и спрятать свой образ в самой дальний угол сумки, но уже поздно. Он просто надеется, что никто из прохожих не узнает в нем достаточно знаменитого, особенно в начале своей карьере, певца. Порой его очень раздражало то, что его останавливают какие-то маленькие девочки и с визгом просят расписаться на его фотографиях. Но он не может злиться на них долго. Он просто мудак с тяжёлой депрессией, ПТРСТ и обостряющейся по вечерам тревожностью. Но для них — для этих детей, для подростков, для его слушателей — он куда большее, чем простой болезненный молодой человек. Для многих он — все. Гоголь это знает. Он с чистой совестью просматривает все фотографии и сторис в Инстаграме, на которых его отмечают. Он и его музыка правда меняют жизни людей. На него равняются. Его благодарят. Ему благодарны. Эта мысль разливается теплом на душе. Иногда блондин задумывается, что остаётся в этой сфере только из-за этих людей. Для них он слишком много значит, хоть они и не знакомы. Незнакомец буквально изменил их жизнь. Теперь Гоголь обязан нести за это хоть какую-то ответственность. Он ненавидел быть ответственным. Но ему нужно им быть. Яновский лениво поднимает глаза от асфальта. Ноги сами несут его к офису, это происходит без задней мысли, просто по привычке. Он слишком часто там появляется. Он идёт пешком. У Гоголя есть машина. Но он садится за руль все реже и реже. В основном из-за беспокойства Сигмы. Николаю куда проще смириться с его наставлениями, чем попытаться что-то сделать с этим. Его волосы треплет холодный ветер. Он играется с жидким серебром его волос, норовя вырвать яркие заколки из челки, гладит его по длинной косе и макушке, растворяясь в небытие. Певец не обращает на это внимания, только слегка морщиться, когда порывы воздуха забираются под его одежды, заставляя пройти табун мурашек по худой спине. Парень останавливается перед дверью высокого застеклённого здания, ожидая, пока его впустит охрана. Его даже не спрашивают паспорт. Все просто привыкли. Он тоже. Кеды небрежно вытираются о коврик на входе, хотя это не помогает избавиться хотя бы от маленького количества грязи и снега и подошва все равно оставляет следы на белоснежном, блестящем плиточном полу. Замечая это за собой молодой человек лишь неловко улыбается мужчине на посту охраны и шустро направляется к лифту. Ему на пятый этаж. Он мог бы дойти пешком, но он почти уверен, что сел бы на втором лестничном пролете и не смог бы подняться дальше. Хотя и прямо сейчас ему хочется уснуть в этом лифте. Точно, сегодня же должен был приехать новый фотограф, знакомый Дазая… Гоголя это раздражало. Он ненавидел позировать, но порой приходилось для каких-то статей, постеров и билетов. Да и во время концертов фотографы не редко улавливают красивые кадры. Так что он просто обязан поговорить с ним и, желательно, найти общий язык. -Сигма, я пришел, — Информирует блондин, проходя на порог. Дверь за его спиной закрывается, когда он небрежно вытирает кеды о коврик и оглядывается. Это было достаточно большое помещение, почти полностью обитое черным бархатом. На полу была сероватая плитка, но большая ее часть была также скрыта за бархатом. Это студия. Большая часть помещения тут просто приспособлена для съемки. Слева от него что-то вроде негласного склада, где лежит все самое нужное: парочка софт-боксов разного размера, лампы, реквизит и по мелочи. Сюда складируют все, что используют достаточно часто, чтобы относить это на склад. Правее натянут фон, вокруг этого пространства стоят штативы. Это место для съемки. Далее что-то вроде небольшой сцены со стульями, как в ярусных аудиториях, они поднимаются к потолку. В самом помещении размещены пару колон, которые порой раздражают блондина. Если так подумать, то его много чего раздражает. По правую руку был небольшой коридорчик, где все вешали свои вещи, оставляли обувь, сумки и пакеты. Фотографы часто переодевались по приходу в более уютную одежду и какие-нибудь шлепки или кроксы. Просто потому что даже самые удобные кеды натирают болящие мозоли к концу дня. Да и это банально удобнее. Фотографы в большинстве своем за комфорт, именно поэтому студия стала для них вторым домом, где они свободно могут выглядит как бомжи с ближайшей свалки и им никто и слова не скажет, лишь бы хорошо выполняли свою работу. Этот коридорчик по сути является пустым пространством в пару метров между стеной и отдельной комнатой внутри студии. Это склад. Склад на то и склад, там слишком много барахла от арсенала фотографов, до скелетов из кабинетов биологии и прочего реквизита. В противоположной стене ко входу, в самом правом углу, находится пара дверей. Кабинет директора студии, кабинет для совещаний и кабинет вроде склада. В основном там хранятся документы и прочая не особо нужная документация, но Сигма часто использует это для того, чтобы поспать в тишине в свободное от работы время. Именно из-за этой двери он, собственно, и выходит, услышав голос друга. Сигма улыбается и даже с такого расстояния Николай отчётливо видит голубоватую макушку за его спиной. -Коля! Ты даже не опоздал сегодня. Значит, можно вас познакомить, — Парень улыбается и Гоголь пожимает плечами на это заявление, проходя к месту съемки и садясь на один из стульев, в ожидании. Секретарь же чуть ли не тянет за собой новенького и Яновский видит, что фотограф несколько выше Сигмы. Хорошо. Наконец незнакомец усаживается напротив Николая и красноглазый встаёт между ними, с явной гордостью готовясь а знакомству. -Коль, это Ваня Гончаров, твой новый фотограф. Ваня, это Николай Гоголь — певец и твоя недо-модель, — Блондин скучающе оглядывает этого фотографа, но вовремя дергает себя, дружелюбно улыбаясь и оглядывая этого Ивана. -Приятно познакомиться, — Гоголь старается быть приветливым. И, судя по тому, как зажегся огонек в глазах фотографа, певец отлично справляется. -Я тоже очень рад знакомству, Николай! — Восклицает тот и осекается, судя по всему подумав, что это было слишком громко. Гончаров высокий, у него бледная кожа и слегка подтянутое телосложение, от он все равно худой. У него длинные светлые волосы, судя по всему он седой и когда-то красился в синий, из-за чего цвет вымылся в не совсем чистый голубой. Его глаза серые, а на голове покоится белая бандана с незамысловатым узором на ней. Ничего особо примечательного. Но Николай уверен, что на него все равно все оборачиваются. В России такое смелое решение в плане внешности — редкость. Особенно, если ты не являешься какой-либо знаменитостью или кем-то в этом роде. В ином случае это просто опасно для жизни. -Соу, Коль, у вас есть буквально два часа до полудня, чтобы решить проблему с постерами и новыми постами в рабочую Инсту. Я сейчас пойду за документами, чтобы узнать детали встречи и концерта. После встретимся в кафе на углу, у тебя будет пара встреч. Ночью концерт. Не забудь, пожалуйста, — После этого парень оглядывается и наклоняется ближе к другу, шепча ему на ухо. У Сигмы сплит длинных, обрывисто стриженных волос, выкрашенных в белый и сиреневый. Они щекочут лицо Николая, когда тот склоняется к нему и старший фыркает, обращая все внимание на него, игнорируя любопытные взгляды фотографа. -Ты выпил таблетки? Все, не за раз, надеюсь? Поел? -Я в порядке. Все выпил. Поел. Я в порядке, правда, -Блондин невинно улыбается, так, как только может, пока секретарь смотрит на него, скрестив руки на груди. Но младший очень скоро сдается и вздыхает, махнув им рукой, уходит за своей курткой, прежде чем покинуть помещение. Теперь они с Гончаровым тут одни. Директор — в прочем, как и всегда — на месте отсутствует, Сигма ушел узнавать детали сегодняшнего графика певца. А Николаю теперь предстоят нудные два часа в компании Ивана. Боже, лучше бы он вообще не приходил, ссылаясь на плохое самочувствие. Зная Сигму, он бы не стал давить. Если Коле плохо — ему плохо. Лучше оставить его в покое. Иначе плохо будет уже всем. -Итак, — Тянет Гоголь, нехотя отворачиваясь от двери, за которой совсем недавно скрылся его друг. Он смотрит на своего нового фотографа, снова оглядывает его с ног до головы, вздыхает, ероша пальцами белые волосы. Как же он ненавидит новых людей в своей жизни. Просто терпеть не может. -Это честь для меня познакомиться с Вами, Ник, — Это чертово «Ник». Его никнейм в индустрии музыки. Ник Ян, если быть точнее. И Яновский просто ненавидит это словосочетание. Но директор настоял. Собственно, текста своих песен, по сути, тоже придумывает не Николай. Точнее сказать их переписывают после него и в большинстве случаев текст в итоге меняется до неузнаваемости. И его это до жути раздражает. В чем тогда суть его профессии? Он творческий человек, разве не он должен был заниматься всеми текстами и прочим без особых правок? Блондин бы точно бросил это дело, если бы не его аудитория. Все же, эти люди ему не знакомы, но они любят его. Только поэтому Гоголь должен хоть капельку отвечать им взаимностью. Пусть это и не правильно. -Давай приступим к работе, — Кажется, Гончаров немного поник, но вскоре встрепенулся. Николаю очень повезло, что его откровенно дерьмовое расположение духа сейчас можно спихнуть на то, что он встал совсем недавно. Никто, кроме Сигмы не знает, что на самом деле Гоголь уже как два часа не в постели. Но это мелочи. Им нужно работать. Иван поднимается с места, когда это делает и Николай. Только Коля уходит к тому самому кабинету-складу в другом конце офиса, просто для того, чтобы привести себя в порядок. И протез заодно. Сегодня утром, разрабатывая сустав, он заметил, что тот начал скрипеть. Нужно смазать шарниры и желательно сделать это аккуратно, чтобы не запачкать одежду. А вот «аккуратность» и «Николай Гоголь» это просто не совместимые вещи. Ему придется очень постараться, чтобы банально не засрать одежду и все свое окружение этим чертовым маслом. Бесит.

***

Ты не справишься. Не справишься. Ничтожество. Просто уйди. Уйди. Уйди. УЙДИ.

-Коля!

Блондин клюет носом и мычит, замирая в одной позе. Секретарь подходит к нему со спины, цокая каблуками по полу гримерки, опустив одну руку на его плечо. Это была небольшая коморка, светлая, как ей и полагается быть. Гоголь не очень любит это место. Здесь так и кишело запахами духов и прочей пахнущей косметики, всюду в глаза кидались вырви глазные костюмы, вокруг было раскидано много мусора от салфеток, до сеточек от париков и прочего. Все это ужасно резало разноцветные глаза и своей нагромажденностью действовало на мозг. Гоголь не любит это место. -Отходняк после таблеток ловишь? Посмотри на меня, — Сигма успокаивающе гладит друга по плечу и садится перед ним на корточки, позволяя смотреть на себя сверху вниз. Он берет ледяную руку блондина в свои, растирает ее, так нежно, как только может. Это, кажется, правда помогает. Сигма всегда знал, как успокоить певца. Сероглазый поднимает взор на него и смотрит в разноцветные омуты, прежде чем мягко коснуться бледной щеки своей теплой ладонью. Его прикосновения обжигали и одновременно дарили тепло, которое так нужно певцу. Сигма мягко улыбается ему, когда протез касается его ладони. Совсем невесомо, боясь навредить. Эта железная штука оставляет жуткие синяки, если не рассчитать силу. Гоголь уже проверил это, когда просто хотел убить комара, севшего ему на руку. Было больно. До слез. -Ты со всем справишься, Коль. Я в тебя верю, — Он говорит искренне. Яновский знает это наверняка. Сигма не станет врать. Парень кивает и улыбается ему, когда в гримёрку заходит проводящий мероприятие, кивая в сторону. Блондин только глубоко вздыхает, прежде чем встать и, сжимая кулаки, направится за ним. Он знает, что младший будет стоять за кулисами, а после концерта крепко-крепко обнимет его и обязательно приласкает. Но это будет позже. А сейчас у Николая будут долгие три часа, посвящённые публике. Слишком много и слишком мало одновременно. Как жаль. Парень ещё раз глубоко вдыхает, подтягивает перчатки и слегка припускает рукава расстёгнутой рубашки — нельзя, чтобы кто-то заметил протез. Он не особо заметен, когда он стоит на сцене, вдалеке от публики, в свете фонарей и прочего, как и при случайной встрече на улице, но это все равно вызывает у блондина сильнейшее беспокойство. -Хей, мои дорогие, добрый вечер? Как поживаете, как настроение? Расскажите мне все! — Парень входит на сцену, машет руками и улыбается, проходя к своему месту. Зал кричит, верещит и размахивает руками, в попытках достать до носков кед Гоголя, из-за чего ему хочется отойти. Что он, собственно, и делает, но перед этим нагибается и «даёт пять» ребятам, что тянут руки особенно энергично. Голова раскалывалась от шума зала, но он не может уйти отсюда. Сначала работа — потом уже он и его потребности и хотелки. Парень настраивает положение микрофона и хихикает, чуть нагибаясь в сторону, держась за штатив. Он слышит, как отвечают на его вопросы, срывая голос, как с абсолютно чужих ему губ слетают слова о любви к его музыке и к нему. Какие-то девочки в середине зала размахивают плакатом с его никнеймом и сердечками. Блондину приятно, он машет им, прекрасно зная, что потом Сигме придется обходить всех этих людей, чтобы забрать подарки для блондина. -Отлично! Я тоже чувствую себя просто прекрасно! Ну так, начнем же, дорогуши? — Он подмигивает аудитории, наклоняется, упёршись протезом в бок. Больно, он немного не рассчитал силы. Но он вытерпит. Блондин прочищает гордо и чуть отклоняется, кивает Сигме за кулисами, чтобы тот включал музыкальное сопровождение. По залу проносятся раскаты музыки, стоящие у колонок люди верещат. Гоголь лишь мельком замечает, как некоторые достают телефоны, снимают его, как немного сбоку в темном углу стоит Ваня с камерой, также направленной на парня. Слишком много внимания. Он отсчитывает бит ногой. Раз, два, три, раз два, три. Два, три, раз… Раз, два, три… Раз. Блондин глубоко вздыхает, вбирая воздух животом, молясь, чтобы все слова песни сейчас не вылетели из головы. Такое часто бывает, когда сильно волнуешься. Именно поэтому у блондина, как правило, почти никогда нет успокоительных.

***

-Коля! Все шикарно, ты молодец! — Сигма налетает на него после того, как парень заходит за кулисы. Концерт окончен, хотя зал продолжает галдеть. Сейчас Николай должен привести себя в порядок и отсидеть еще около часа в гримерке, пока все не уйдут. Он практически уверен, что большая часть фанатов все равно будет поджидать его под дверьми, так что охране придется постараться, чтобы их прогнать. Это раздражало. Блондин мягко улыбнулся другу и обнял его в ответ, похлопав по плечу своей рукой. Плечо болело от слишком активных действий протезом, из-за чего его хотелось снять, как можно скорее. Честно, Яновский бы не выступал с протезированной конечностью вообще — после таких выступлений слишком болят плечи. Но, к счастью или к сожалению, его публика не информирована на счет того, что, оказывается, у Ян Ника нет одной руки. Это будет слишком шокирующей новостью. Хотя останавливает его, по сути, только Сигма, что сейчас наконец отстраняется от него, давая вздохнуть полной грудью. -Я побежал к столам с мерчем, а ты иди в гримерку и приведи себя в порядок, — Коля кивает ему и наблюдает, как секретарь уходит в сторону сцены. Блондин снова один. Дерьмо. Молодой парень вздыхает, ерошит волосы железной рукой, а после медленно сходит по ту сторону сцены, опускаясь во тьму. Глаза болели и сначала Гоголь не видел ничего вовсе — глаза привыкли к яркому разноцветному свету и входить во тьму было чуть ли не физически больно. Именно поэтому Николай не видит, что происходит перед ним и налетает на что-то мягкое, чуть ниже него. -Святе лайно!— Певец вскрикивает, готовый к падению, он подкладывает под лицо железную руку, но его ловят. Сердце колотиться в груди бешено, когда Яновский осмелился открыть глаза и наконец дать им привыкнуть к темноте. Он чувствует, как чья-то теплая рука обнимает его за тонкую талию, а сзади кто-то дышит ему в волосы. Парень вскакивает и шустро отстраняется, только осознав это, резво оборачиваясь. Какого, мать его, хуя? В темноте стоит человек. Уже хорошо, на самом деле. Он бледный, не бледнее Гоголя. У него длинные руки и пальцы, под глазами залегли черные тени — или это тени для век? У него были прямые черные волосы, что вороньими перьями обрамляли его лицо, спускаясь парой небрежных прядей на переносицу. На нем была черная короткая кожанка с белым пушистым воротником и значками на груди. Николай узнал пару музыкальных групп на этих значках. Хмыкнул. У него определенно хороший вкус. Под кожанкой у незнакомца была белесая полосатая кофта, на шее черный чокер. Зауженные брюки были небрежно заправлены в высокие берцы, делая его немного выше за счет подошвы обуви. Обвешенный цепочками, значками, что сияли в отголосках света со сцены, он смотрел на него. И его глаза… Фиолетовые. Они жгли дыру в груди Николая. Они светились в темноте. Драгоценные камни. -Вы в порядке? — Голос у такого, на вид, буйного и открытого человека весьма… Приятный слуху. Слишком приятный. Умеренно тихий, спокойный и бархатистый, уверенный, но не слишком напористый. Идеально для такого человека, как Гоголь. Певец выпрямляется и отряхивает рубашку на своих плечах, не смея отвести взгляд от этого человека. Он не похож на персонал заведения. Фанат? Им запрещен путь сюда.- У Вас красивые глаза. Раньше не замечал, что у Вас гетерохромия, Ян. -Посторонним нельзя заходить за сцену, — Блондин фыркает, отворачивается и недовольно мнет рукава рубашки, твердым шагом направляясь к гримерке. Он слышит, как идут позади него, практически беззвучно, мягко ступая по полу. Гоголь зол и смущен одновременно. И это раздражает. У него красивые глаза? Чушь. Он специально просит на постерах замазывать его глаза или делать их голубыми. Его раздражало то, что он слишком «особенный». Просто потому что слишком сложно поверить, что это кому-то может нравится. Парень сжимает кулаки, впиваясь пальцами в ладони, прежде чем развернутся, стоя под дверью гримерки.- Что тебе нужно? Я не раздаю автографы сейчас. Повторюсь — посторонним запрещено тут находится. -Меня привел сюда Гончаров и сказал подождать его. Не думал, что яро обожаемый другими Ян Ник такой агрессивный за пределами сцены, — Незнакомец хмыкает и Яновский на это только страдальчески вздыхает, потирая глаза, а после опирается плечом на стену, скрестив руки на груди и смотря на брюнета. Белые ресницы делают и так яркие глаза просто сияющими, приковывая к себе все внимание, и младший не противится, спокойно им отдаваясь. Ему определенно что-то нужно. Гоголь отпускать в ближайший час явно никто не собирается. -Ладно, боже. Как тебя звать? — Блондин еле заметно скалится, но его злоба уменьшается, когда он видит, как друг Гончарова достает из кармана своей кожанки пачку сигарет. Такие же, мать его, какие курит сам Николай. Разве что вкус не лимона, а шоколада. Певец тут же тянет к нему руку, требуя дать ему закурить и брюнет вновь хмыкает, но наклоняет к нему пачку, доставая тонкими пальцами в черных обрезанных перчатках зажигалку. -Федор Достоевский, -Блондин понимающе кивает, нагло склоняясь к нему, чтобы взять огня, прежде чем снова прислонится к слишком холодной стене спиной. От этого он немного морщиться, но скоро привыкает, глубоко затягиваясь. Дым расплывается под потолком помещения, совсем тусклые отголоски света играются с ним, окрашивая в разные цвета. Тут и правда до ужаса темно, хоть глаз выколи. Но никто из них явно не собирался идти к рубильнику, чтобы добавить хоть немного света. Сигареты красными тлеющими точками выводят узоры в воздухе, из-за дыма перед глазами совсем немного плывет. Достоевский встал возле Николая, также опершись спиной о стену. Блондин чувствует, как эти слишком яркие для человека глаза прожигают в нем дыру: смотрят, бесстыдно не отрывая взгляда, изучают. Яновский хочет отвернуться, но просто не может. Он практически уверен, что этот человек может чувствовать тот сгусток тупой тревоги, что скопилась в груди певца. -Николай Гоголь, — Федор кивает и улыбается уголком губ, заставив блондина посмотреть на себя. Гоголю не хочется слишком долго задерживаться на лице этого человека, но он задерживается. У Феди ямочка с левой стороны на щеке. Мило. Николаю всегда нравились эти «изюминки». Жаль, что лишь на чужих людях, но никак не на самом себе. Брюнет выдыхает дым ему в лицо и певец отворачивается, фыркает, когда резкий запах шоколада бьет в нос. -Значит твой никнейм образован от имени? Ник — Николай. Чего Ян? — Кажется, Достоевскому искренне интересно. Или же просто он очень мастерски делает вид, что ему правда интересно.

«Ему определенно что-то от тебя нужно. Хотя что нужно будет такому человеку от такого, как ты?»

Голос его скудных мыслей насмехается над ним же в его голове. Бесит. Почему Николай просто не может избавиться от него? Парень мычит, зажимая сигарету прямо зубами, после чего разминает свое плечо с протезом. Хочется снять. Блять. -Гоголь-Яновский. Двойная фамилия. И все же, — Он выдыхает, после чего, зажимает бычок пальцами и смотрит на него. Бумага тлеет, пепел падает на пол и затухает. Обычно Гоголь тушит сигареты о железную конечность. Но сейчас?.. -Ясно. Совершенно ничего, — Достоевский поднимает одну ногу, затягивается в последний раз и тушит бычок о подошву берц. Умно. У этой обуви достаточно крепкая и хорошая подошва, чтобы она выдерживала такие горячие прикосновения регулярно. Яновский хихикает, где-то в глубине души даже удивляясь такому решению, после чего повторяет его действие, пока Федор не опустил ногу. Тот хмыкает, а блондин думает о том, что если бы он сейчас на глазах Достоевского потушил бы сигарету о свою конечность, он бы тоже удивился. -Странный ты, — Николай видит, как к ним несется Сигма с Ваней под руку. У них в руках, помимо рабочих вещей, звенели бутылки алкоголя. О боже. Блондин замечает у руках у Сигмы также пакет с яблочным соком. Помнит, зараза, что на антидепрессантах нельзя алкоголь пить. Но сейчас, в этой компании, где Гоголь со своими двадцатью шестью годами просто дед, он выглядит просто смешно. Ему скоро тридцать, а он будет пить сок? Судя по взгляду секретаря — будет. Гончаров останавливается напротив Федора, на его плече болтается сумка с камерой и прочей мелочью. Сигма же останавливается напротив блондина и, несколько виновато улыбаясь, протягивает ему сок. Младшему правда неловко, что все будут явно пьяными, кроме него. И ему становится еще стыднее, когда он замечает на Гоголе удивленный взгляд Федора. -Не пьющий, что ли? — Достоевский обращается к блондину, в его тонких пальцах — горлышко красивой бутылки коньяка. Он отталкивается от стены и все четверо начинают идти в сторону запасного выхода, пока в тишине совсем слегка поскрипывает протез Николая, но слава богу, что никто не обращает на это внимания. -Он на таблетках, — Отвечает за друга секретарь, слыша в ответ понимающее и неловкое «оу» со стороны брюнета. Наверное, этого не стоило говорить. Пакет сока скрипит в пальцах, когда Яновский сжимает его в кулаке. Бедный сок от неминуемой смерти спасает только теплая ладонь Сигмы, когда он мягко берет друга за руку, поглаживая его ледяную ладонь большим пальцем. Гоголю стыдно, он закусывает губу. Вот сейчас Иван и Достоевский подумают, что он какой-то псих! Или просто больной. Что, в целом, не далеко от истины. Парень глубоко вздыхает и берет секретаря за руку, перекладывая картонный пакет с соком в протез, замечая, как Федор убирает руки в карманы. Интересно так выходит, что все они, по сути, общие знакомые. А ведь все началось с Сигмы. -Ничего. Мы все равно сможем хорошо провести время!- Через какое-то время в полной тишине восклицает Гончаров и Николай криво улыбается ему. Ему - Коле - не хочется улыбаться. Но он должен. Компания уже выходит на улицу к тому времени, когда луна поднялась ровно над ними. Она белая, полная и большая. Кажется, что даже с такого расстояния можно свободно разглядеть каждый кратер, каждую неровность на площади спутника. Черное небо усеяно звездами. Давно не было таких чистых ночей. Блондин идет, задрав голову. Он выдыхает и из его рта идет пар из-за разницы температур. Ему холодно, но он не в силах застегнуть рубашку на себе и спустить рукава. Он просто смотрит на звезды. На мерцающие где-то там вдали белые точки, что так завораживали. Николай с детства был завлечен космосом. И с каждым годом ему только сильнее хотелось туда попасть. Потому что космос слишком плотно ассоциировался у него с полным спокойствием. Спокойствием от людей, мыслей и тревог. От самого себя. И каждую ночь, закрывая глаза, Гоголь надеется увидеть во сне космос и <i>больше никогда не просыпаться. </i> -Аккуратнее,- Его мягко, но цепко хватают за локоть и оттаскивают в сторону, когда мимо проносится машина. Чужой бархатистый голос звучит шепотом где-то над ухом и только тогда блондин понимает, что Сигма давно выпустил его ладонь из своей и сейчас они весело разговаривали с Иваном, уйдя в перед. Брюнет отпустил его руку, пряча свои в карманы. У него теплые ладони. Достоевский на вид кажется ледяным, чем-то схожим с трупом. Но его руки приятно теплые, их хочется касаться. К ним хочется прильнуть губами и телом. -Да, спасибо,- Шепот растворяется в тишине улиц. Людей было слишком мало, и те спешили, сбивая друг друга с ног. Спешили домой после работы, может, к семье, к любимому человеку или к домашнему животному. Спешили к своей теплой пастели, к себе домой. Яновский поднимает на них глаза, смотрит на людей, что улыбаясь, разговаривают по телефону. Иногда Николай ловит себя на мысли, что хотел бы также спешить домой с улыбкой на лице. Но не сейчас. Уже не сейчас. -Пошли, думаю, нам стоит оставить их вдвоем,- Гоголь разворачивается к Достоевскому, следит за его взглядом. Ваня и Сигма ушли сильно вперед, о чем-то оживленно болтая. Кажется, они и правда нашли общий язык и получают удовольствие от общения друг с другом. Наверное, Федор прав. Стоит дать им времени, чтобы они могли провести его вместе. -У меня есть шоколадное печенье дома. -Аргумент,-Певец хихикает и улыбается, снова посмотрев на брюнета. Достоевский лишь хмыкает, не смея задержать на нем взгляда дольше положенного.

"В его разноцветных глазах звезды отражаются так ярко, а улыбка так слепит, что мне хочется рыдать почти от физической боли. Но даже так я не посмею отвернуться или закрыть глаза."

***