А с нами вот, что происходит

— Шепс, Матвеев, я, по-вашему, в школе работаю? Может, мне ещё спросить, над чем вы там так ржёте и попросить с классом поделиться? — Так мы поделимся, Виктория Германовна. Расписание новое из деканата пришло. И вы обхохочетесь. Вика вздёргивает устало точёную бровь и смеряет мальчишек взглядом, в котором смешиваются скепсис, раздражение, усталость и даже нотка сочувствия. Ей ли не знать, что Надежда Эдуардовна из деканата не перестаёт из года в год единолично принимать участие в конкурсе на самое странное и часто сменяющееся расписание. — Мои соболезнования. Но это всё равно не повод мешать остальным погружаться в удивительный, увлекательнейший, — грубоватый голос так и сочится сарказмом, — мир гипертензивных расстройств у беременных. Я понимаю, что вы, Дима, отдали душу урологии. Таймураз Константинович весь язык счесал. И, тем не менее, придётся поинтересоваться всем спектром функций женских гениталий. Матвеев заливается приятной розоватой краской и видимо сникает, так, что Вика позволяет себе по-доброму, знающе и насмешливо хмыкнуть. Ему этого достаточно, и остаётся только перевести взгляд, чтобы призвать к порядку второго. — А с вас, Олег, сам бог, в смысле, Александр Олегович, велел три шкуры драть. Против завкафа не попру, так что давайте, пожалуйста, что-нибудь вразумительное о патогенезе и клинике преэклампсии. Олег успевает только неловко прокашляться и привстать, но не открыть рот, которому почти нечего сказать, когда дверь спасительно хлопает. А за ней мелькают яркие бусы поверх белого, полы цветастой юбки и огненная рыжина. — Утро доброе, болезные. Женщина залихватски улыбается студентам, отбрасывая не по уставу распущенные волосы назад. Такая… Ещё немного красная с декабрьского морозца, ещё пышущая этим холодом вперемешку со своим персональным жаром, будто вбежала в здание университета и только шубу в преподавательской сбросила, как сразу помчалась сюда. — Виктория Германовна, бросайте вы это гиблое дело — их учить в девять утра. Пойдёмте лучше… Журналы заполним лабораторные. Сдавать, говорят, скоро. На преподавательском языке это означает бесконечно долго пить кофе в кулуарах и обсуждать свежие сплетни, каждый студент в курсе. — Марьяна… — улыбку скрыть невозможно, и интонация у Вики забавно сбивается, как будто она только чуть позже вспоминает, что должна продолжить отчеством, — Михайловна. Что же вы мне пару срываете? У меня тут вон, будущее светило акушерства сидит, Олег Олегович. А ну как брату нас сдаст? — Я Шепс, а не Морозов, Виктория Германовна. Своих не сдаём. Аудитория, всего пару минут назад бывшая сонной, как муха после зимней спячки, потихоньку начинает хихикать. На Марьяну поднимается сразу несколько преисполненных надеждой взглядов, в то время как Вика всяческую надежду вложить что-то в эти головы, думающие или о подушке, или о скором Новом Годе, теряет. И, конечно, машет на них рукой. В конце концов, до конца пары всего двадцать минут, а Олег явно не расскажет ей ничего принципиально нового. Группа сбегает тихо, организованно и сосредоточенно, как настоящая опытная террористическая банда. Потому что уже привыкли. Привыкли к тому, что пришествие самой громкой из всех доцентов кафедры акушерства и гинекологии обычно обозначает то, что пара завершена. Как водится, даже под пытками никто из студентов ни за что не признался бы в этом, но за глаза этих двоих в их маленьком, камерном практически учебно-развлекательном, как шутил ректор, профессор Башаров, заведении, звали очень конкретно: рведьмы. Именно с первой «р». Потому что обе — Р-райдос и Р-романова, потому что обе любили р-рычать на своих студентов, р-рвать их на итогах, экзаменах и коллоках, просто каждая по-своему. До гордого звания ВИАгры не хватало ассистентки Джебисашвили с микробиологии, но та с ними не водилась, а на Тату уже не тянули, чтобы хоть как-то привязаться за цвет волос. Вот и… Рведьмы. Слухов о них ходило — не пересчитать. И что сводные сёстры с общим отцом, и что один общий мужчина у них, тот, что регулярно обеих забирает после самых поздних пар, и что на самом деле мужей у них никаких нет, это всё простецкие ложь, пиздёж и провокация. Но на самом деле в это никто не верил, пусть даже Марьяне Михайловне и удавалось каждый раз чуть скрасить их экзамены, если Виктория Германовна являлась в аудиторию со своим самым хмурым выражением лица — приносила обязательный горячий флэт уайт на миндальном с мятным сиропом, и тройки сразу менялись на «ну, бог с тобой, четвёрка с натяжкой». Но кто-то что-то всё-таки знал. Например, Шепс. Младшенький, живущий на попечении у брата, регулярно наблюдает их дома. Оно, конечно, доцентство и профессорьё, преподаватели и заведующие кафедрой, но никто, кроме Вики, дома — просто Вики, не переиграет старшего брата в шахматы, и никто, кроме Марьяны, а иногда совсем просто — Маши, не выпьет в доме всё припрятанное вино. Сашка почему-то никогда не говорит ей о том, что прячет красное полусладкое именно для неё. Иногда они собираются вместе, а значит, вино и шахматы смешиваются, чтобы быстро перетечь в коньяк и карты. Иногда Марьяна и Вика уходят на балкон, и Олег, пока ещё ничего не смыслящий в любви, каждый раз искренне удивляется, зачем одна некурящая там дрожит, кутается в плед, но стоит с другой курящей. Он просто не догадывается, что, когда у Марьяны на губах смешиваются вишнёвый табак и полусладкое, на вкус они особенно прекрасны. И что наблюдать за ней, как за цыганкой, пускающей эти дымные кольца и прячущей руки в шали с кистями, — это любимая часть вечера для Вики. Что-то знал и Дима Матвеев. Только этот — не совсем по своей воле. Ему просто пришлось тащиться к ним на кафедру с дурацкими, но уже не смущающими так, как на первом курсе, макетами половых органов. По большой просьбе Кости. То есть, Таймураза Константиновича, конечно. Так, с пластиковыми яичниками и членами в разрезе наперевес, он застыл за неплотно прикрытыми дверями, пытаясь понять, можно ли стучать. Он вообще был таким… Робким, ответственным парнем, старостой потока, главной гордостью и надеждой кафедры урологии, так что, в целом, можно понять всё — и то, почему с хуями в руках застыл, когда заслышал тихое, домашнее, почти урчащее: — Поедем домой, Марьяш? Вроде, закончили уже всё… А что не закончили, то и ладно, м? — Ты не можешь каждый раз в последний момент сваливать все ведомости на меня, мерзавка. И давай, давай, слезай с меня, не укладывайся тут. Или никуда уже не поедем. — Тут ночевать останемся? — Прекрати. Ну, Вик… И тихие смешки из-за двери показались Диме настолько личными и интимными, что он развернулся и ушёл, чтобы потом объяснить Косте, что кафедра была закрыта. Да, совсем закрыта. Да, вот прям на ключ, наверное, все уже разъехались по домам. И нам, наверное, тоже пора? Но никто из них, никто из далёких ли, близких не знал, какой музыкой звучат у Марьяны в ушах стоны. Стоны, услышать которые от вечно чуть хмурой и бесконечно сдержанной Виктории — это всё равно, что сорвать куш в казино. Никто не знал, сколько раз они задерживались на работе допоздна, потому что заполнять бесконечные бумажки рыжей из рведьм ужасно скучно, а медленно и томно дразнить Вику еле ощутимыми касаниями подушечек пальцев сквозь бельё — наоборот, ужасно весело. Никто не знал, что той, чтобы кончить с сухими всхлипами и до белых вспышек перед глазами, в правильном настроении достаточно трёх минут — и тогда суточная успеваемость на кафедре просто росла, как на дрожжах. Никто не знал, как удобно зажимать смущённую вниманием к своей персоне доцента Райдос удобно, если задвинуть её за широкий дубовый шкаф в лаборантской, туда, где территория не осматривается со входа. И как славно самой, дома, обнажённой и раскинувшейся после оглушительного оргазма на простынях, обнимать её поперёк узкой, влажной от пота спины, собирать губами капельки пота на висках и перебирать длинные-предлинные тёмные волосы, которые неизменно спутываются с другими, рыжими, образуя причудливые узоры. Никто не знал. Потому что их счастье было таким — в совместных семейных выездках, с детьми выросшими и не очень, мужьями, которые знали, насколько близки эти подруги, и относились к этому с уважением. Ещё оно было в долгих встречах в квартире, купленной пополам. И в том, чтобы вместе принимать экзамены, заодно соревнуясь в том, кто незаметнее будет строить глазки другой, и цеплять острым носом туфли за лодыжку. И в том, чтобы долго-долго вдумчиво целоваться после особенно нервного рабочего дня, а потом ехать домой, чтобы Вика готовила ужин, а Марьяна читала ей Софию Парнок. Никто не знал, и слава богу, потому что их счастье действительно любило тишину.