Краткое руководство по выживанию в румынской деревне

Когда его руки были несовершенными, он умел играть на скрипке. Позже Мать наделила его даром, но Моро оказался слишком слабым, чтобы выдержать великое благо — его спина сгорблена, кости скрипят под тяжёлым и громоздким грузом собственного тела, и когда он на суше, кожа постоянно сохнет и шелушится, звуки слишком громкие, глаза болят, а зубы врезаются в щёки и язык, отчего он звучит так нелепо, так невняно и шепеляво, как будто в пасти — во рту — у него застрял мокрый комок водорослей. В воде легче, вода держит его, как лучшая перина, в воде он быстр, ловок и опасен, к сожалению, Мать мало заинтересована в воде, в воде не могут жить люди. Мать любит людей. Сальваторе Моро любит воду и Мать. Он мог бы оставаться в воде часами, его кожа не болит, его вес не давит, он видит в мутной воде, как несовершенный человек видит в тумане, но, в отличие от человека в тумане, Моро нечего опасаться. Он самый большой. Он Владыка. Он одарённый. Мать обратила на него внимание. Но инструмент не переносит воду. Скрипку он держит в одном из заброшенных домов, с сухом и тёплом месте, и оборачивает в слои холстины. Старик, который сделал ему инструмент, давно умер, и Моро не хочет спрашивать о новой самоназванного Герцога — тот смотрит свысока, неприятно улыбается, говорит голосом, гладким и скольким, как елей, и, как все, считает Моро жалким, слабым и глупым, но Моро не жалкий, Моро им всем покажет… Скрипку он бережёт, зная, что не сможет заменить. Иногда он берёт её в руки — скрипка не ложится на плечо, а, скорее, упирается в него, и он не может повернуть голову, чтобы видеть гриф, и перепонки между пальцами — синдактилии, когда-то он знал, как называются все маленькие человечески косточки, как зашивать раны, слушать лёгкие и останавливать кровотечения, — мешают держать смычок, как следует. А когда Моро водит пальцами по струнам, скрипка только плачет. …он играл на деревенском празднике, у него были тёмные волосы, маленькие очки на носу и широкие плечи, девушки кружились, Анна задевала его ладонью по плечу, у неё была коса до пояса с красной лентой, и позже он целовал её и расплетал косу… Возможно, Матери бы понравилось, если бы он смог для неё сыграть. Она благосклонно кивает, когда Сестра Димистреску устраивает музыкальные вечера и играет на рояле, и может быть, она бы посмотрела на Моро так же… Он берётся за скрипку, утыкает её в плечо, заносит смычок, игнорируя выворачивающую боль в плече — это должно быть растяжением — и проводит по струнам. От пронзительного, скрежещущего звука вороны, гнездившиеся под крышей заброшенного дома, взмывают и разражаются карканьем, Моро падает на колени, роняя скрипку, зажимая уши и чувствуя, как вспарывает когтями складки собственной кожи. Когда он поднимается с пола — долго и неловко, будто перевёрнутый на спинку жук, — и находит скрипку, на передней деке раскол, чёрный и глубокий, как те места на дне, из которых бьют холодные ключи. Струны жалко провисают. Гриф отогнут назад, как будто издёвка над Моро, так сильно согнутом вперёд. Дрожащими руками, он заворачивает скрипку обратно в ткань, как в светлый погребальный саван, и убирает обратно в ящик. Упокой, Мать, души усопших… Зубы снова врезаются в губы, когда он бездумно читает первые строки погребальной молитвы. Он так жалок, он бесполезен, он ни на что не способен… …он дотягивает тело до невысокого обрыва, к которому близко подходят старые рыбацкие домики, и переваливается через него. Вода принимает его в прохладные утешительные объятия, ласково шепчет в ушах и размывает выступившую на глазах влагу. Мать никогда не посмотрит так, как Сестру Димитреску. Но, может быть, есть что-то, что знает и умеет только Моро… Сестра Димитреску не знает, как под скальпелем расползается кожа, открывая жир и слои мышц, как заходится пульс лихорадочного больного, как тело отвергает яд и как принимает его же в малых дозах за лекарство. Это может быть чем-то только для Моро и Матери, только между ними, он сможет сделать что-то, на что Мать обратит внимание… Он уходит глубже, позволяя мыслям течь, подобно воде.