Лакмусовая бумажка

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева, а снится нам трава

Трава у дома, зелёная, зелёная трава…

Пока плавится на жаре старый магнитофон, натужно завывая о далёких звёздах и не менее далёком доме, Антон чувствует себя перемёрзшим куском сала, ну или масла, в конце концов, всё одно. Пусть в последнее время в зеркале сияют «кожа да кости», что-то внутри всё равно шкварчит, и он наконец-то поддаётся яростным солнечным лучам и млеет. Наконец-то млеет. — Какой ещё кусок сала? Сырок, глази-и-ро-ованный, — голос в стороне невозмутимо заглушает гул магнитофона. Антон морщится, словно что-то неприятно стучит в висок, солнечные лучи на мгновенье блекнут. — Всё-всё, умолкаю, Анто-о-ша… Барабанящий стук затихает, и все снова в поряжке. Даже трава больше не колет спину, и влага не раздражают, скапливаясь под дугами солнечных очков. Солнце, словно решив компенсировать минутную слабость, начинает пригревать сильнее, но панама надёжно прячет лоб, недавно стриженые волосы.

А мы летим орбитами, путями не избитыми,

Прошит метеоритами простор.

Оправдан риск и мужество, космическая музыка

Вплывает в деловой наш разговор…

Он тогда ждал лето, ждал солнце, ждал это великое в масштабе национально-исторической культуры слово — дача. Сразу решил не рвать на юга, тем более ненароком пришлось бы прибиваться к кому-то из ребят. Вот тебе и корпоративный дух, взяли психолога в штат на свою голову. Теперь сплошные тындынбилдинги, походы и всё коллективом, лучше б этого специалиста к тёмным отправили. Хотя не стоит, обойдутся. Хватит с них эффективного менеджмента. В стороне мангала что-то лязгнуло, и сквозь музыку стал слышен смех. — Сейчас блок поставлю, — не предупреждение, констатация, за столько лет научить его не лезть в голову не вышло. Да, отпуск в полном уединении редкая роскошь. Вот Гесер — пожалуйста, сплошные неожиданные паломничества с приятным бонусом в виде доведения подчинённых до нервного приступа, коллективного. Хотя он даже сейчас, наверное, с Ольгой, ну и правильно. Счастье в последнее время стало исключительно мимолётным.

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева, а снится нам трава

Трава у дома, зелёная, зелёная трава…

Антон почесал шею и в приятной неге потянулся. Травинки приветливо защекотали голые ступни. — Как же хороши потягушечки да на солнышке, да на травушке, да на даче-ча-…-чушке-э-э-э — последние звуки утонули в зевке. — Как на тебя мать — сыра земля влияет. Гармошку для частушек принести? — глухие звуки со стороны мангала, снова. И ведь не шутит, зараза, принесёт, не поленится. Откуда только… хотя зная весь послужной список обитания, давно можно не удивляться и таким предметам в доме. Антона это давно не веселит, но и не раздражает. Особенно когда есть и солнце, и запах жареного мяса, и смех детей через забор, шум от их скрипучих велосипедов, и редкие быстрые облака, почти растворившиеся в небе. И трава, которая больше не колет, нет, обнимает мягко, забирая Антона в прекрасное далёко, которое теперь разрывает магнитофон пионерским хором. Трава успевает запечатлеть на мгновенье чужую дорожку следов… Тень загораживает солнце, Антон не реагирует, тень обходит слева, и свет возвращается, тень устраивается рядом. Антон не видит, знает, что тень срывает травинку и задумчиво цепляет её тонкими губами, долго устраивается на траве. Та принимает не сразу, колет во все открытые участки тела, но в какой-то момент становится мягкой. Антон знает и то, что тонкие губы не менее мягко улыбаются. Он перестаёт дышать на миг. — Мясо то не сгорит? — скорее из хулиганства спрашивает Антон, не меняя позы. Трава тихо шуршит. Свет снова прячется, панаму снимают и сдвигают влажные пряди со лба, медленно, тоже смакуя момент. Антон морщится, когда кончик травинки щекочет чуть выше переносицы, очки подскакивают. Травинка исчезает, чтобы через секунду коснуться шеи. Всё такое невесомое и хрупкое, лишь бы удержать. — Дай полежать спокойно. Спустя несколько минут лёгких, не особо волнующих касаний, травинка исчезает, остаётся только прохладная ладонь на голове, другая задумчиво ведёт по груди, останавливается у сердца. — Сгорит, к чертям. Всё сгорит, — серьёзно отвечают тонкие губы. Солнце всё ещё там, высоко, жарит, но Антону резко становится холодно, всё вокруг кажется блеклым и хрупким. Траву начинают сминать резкие потоки воды, но Антон не чувствует, не слышит нарастающий шум… Он не открывает глаза, когда гремит гром, только понимает, что прохладные ладони — его собственные. Нет ни смятой травы, ни хора пионеров, ни света.

---------------------------------------------

Спина затекла, Антон кряхтит, поднимаясь. Гроза сурова, но гром давно уже кажется погремушкой в руках покинувшего мир Бога, а редкие молнии в окне — лишь вспышкой камеры, он сам был таким — игрушкой, вспышкой в чужой жизни. Антон разминает ноги, чувствуя пальцами ворс ковра, и сгибается пополам, втягивая живот. Голодный желудок сводит. Капля пота, оставляя ровный след от корней волос до кончика носа, шлёпает на ворс, прячась в нём. Антон выпрямляется и чешет щетину, перекатывается с пятки на носок. Он украл этот жест. Надо побриться и волосы тоже резануть. Он забирает непослушные пряди за уши, быстро шагает в кухню. Консервировать воспоминания сложнее, чем погоду. Простое для Высших магов заклинание, но достать из памяти все оттенки чувств, мыслей, движений, даже приукрасив — всё равно получится короткий миг, блеклый и не оставляющий тепла. Открыв дверь, Антон лёгким движением убирает скопившийся дым и выбрасывает почерневшие куски мяса в мусорку, методично отдирает, зная, что испортит сковородку. Гарь давно внутри его дома, внутри него самого, и нет нужды смотреть в сумрак, синий мох давно покрыл всю мебель, не тронув лишь ковёр в гостиной. Чувствует энергетику, добротный всё же подарок, хорошо, что его оставил… Гроза за окном постепенно стихает, Антон заканчивает уборку на кухне и сваливается на стул. Он прикрывает глаза и слышит, знает, что гром почти стих, скоро вернётся солнце, наполнит Москву светом и удержит от воспоминаний, пока его шрамы не затянутся, а тихий смех, прохладные пальцы и следы на траве не исчезнут в глубине сердца. Городецкий стаскивает с подоконника плеер, позволяя себе ещё немного, одно мгновенье того тёплого дня, когда милее и дороже всех земных и сумеречных сокровищ, всех правил и договоров — им была трава у дома.