Реквием о падении

      Калеб сидит на крыше небоскрёба, свесив вниз ноги.       Он не понимает, почему находится здесь.       У него в душе клубком едкого дыма свернулась тоска. И заставляет глаза слезиться.       Ему семнадцать, и его родители недавно погибли.       Он глядит в темноту и совершенно ничего не чувствует. На сердце тяжело и пусто. Пусто... Вообще ничего нет. Оно будто умерло, сгнило изнутри со всеми эмоциями и совсем перестало биться. Он не понимает, почему вообще жив.       Почему по щекам текут горячие слёзы, а в сердце – мороз.       Ему семнадцать, и он пьёт алкоголь второй раз в жизни.       Прохладный ветер развевает волосы лёгким дуновением, невесомо опускается на щёки, опаляя их холодом. Снизу еле слышно доносится городской шум. Люди, машины – все сливаются воедино, становятся одной звуковой линией и слышатся чем-то настолько далёким, что здесь, в опасной близости к пустоте, он ощущает себя частью чего-то возвышенного. Настолько отдалённым от реальности он не чувствовал себя никогда.       Ему семнадцать, и кажется, будто весь мир замер в оцепенении. И жизнь совсем остановилась.       – А ты забудь.       Чужой голос под ухом нарушает идиллию одиночества.       – Возьми и вычеркни из памяти, как неприятное воспоминание.       Больно режет по сердцу и заставляет его кровоточить.       – Представь, что никогда их не знал.       И, кроме отвращения, эмоций не вызывает.       – Станет легче.       Не станет.       Забыть их. Всё равно, что пройти процедуру стирания. Вычеркнуть эпизод из жизни, как и её бо́льшую часть. Забыть обо всём, что красило его недолгое существование. И если те воспоминания, что грели душу на протяжении всего времени, проведённого, как в тюрьме, под надзором Инспектора, канут в лету, то и сердце, разбитое вдребезги и гнилое изнутри, окончательно превратится в пыль. Воспоминания изолентой сдерживают душу от того, чтобы сломаться окончательно. И пусто становится только сейчас, когда они, в общем-то, перестают иметь смысл.       Однако.       Есть ещё Кейт.       Где-то там, внизу, среди шума машин, в городе, где жизнь бьёт ключом и напоминает огромный муравейник, слаженный механизм; там существует смысл. Кейт очень далеко и, возможно, даже не вспоминает сейчас о брате, но всё равно – она есть, она жива и она заставляет его душу зажигаться вновь, если та совсем перестаёт гореть.       Забыть родителей – значит, забыть и её. Семью в целом. И изоленту эту безбожно содрать вместе с корочкой с почти затянувшихся ран.       Какое-то варварство.       – Нельзя так, – отвечает Калеб, и голос его дрожит от слёз, подступающих к горлу каждый раз новыми порывами.       – Почему? – В обычно весёлом тоне Наблюдателя слышится искреннее непонимание. И Калеб решает для себя: он всё же идиот. – Зачем грустить о том, чего нет? Они мертвы. Забудь и живи дальше.       А он бы и рад. Если бы не Войд со своим ледяным равнодушием, если бы не Винс со своей конченной философией. Ведь, находясь в обществе абсолютно поехавших людей, он и сам понемногу теряет человечность.       – Знаешь, – продолжает Винс, ответа так и не дождавшись. – На самом деле в смерти нет ничего ужасного. Это просто... Неприятный побочный эффект. Смерть – это не событие, это лишь последствие событий. И это совсем не страшно. Раз – и всё. Те люди... Наверняка они знали, что их ждёт, когда шли против Империи. И твои родители...       – Заткнись. – Калеб чувствует, как кровь в его жилах вскипает и бушует потоком огненной лавы, прошибает жаром нутро и бьёт в голову. Как вулкан просыпается в его сердце, до того пустом и холодном, что злость прокалывает грудь раскалённой железной иглой, пока оно с треском раскалывается о сталь, словно ледыжка. Алкоголь бурлит в венах, и бутылка, зажатая в руке, летит вниз. – Ты не знаешь каково это.       – Что?       – Терять близких. Смерть – это куда серьёзнее, чем «раз – и всё». Ты понятия не имеешь, о чём говоришь. Вот и заткнись.       Калебу хочется столкнуть его с крыши. На долю секунды, но этого хватает, чтобы ужаснуться собственным мыслям.       Он тщетно старается взять себя в руки.       Наблюдатель видит на его лице гнев, способный превратиться в кровопролитие. Смеётся. И даже не думает затыкаться.       – Но ведь и жизнь – не сказка. Хватит всё воспринимать в штыки. Жизнь – она, понимаешь, проще. И мыслить надо шире.       Калеб молчит с минуту. Ощущает, как огонь внутри постепенно выжигает лёгкие. Дышать становится всё труднее.       – В смысле? – спрашивает он тихо и как-то отрешённо. Спокойным, но оттого пугающим полушёпотом.       Сейчас. Он либо разревётся, либо...       – В смысле забудь о понятии индивидуальности. – Усмехается. Поднимается на ноги и глядит на Калеба сверху вниз. Бутылку чего-то крайне крепкого пинает ногой так, что та подлетает в воздух и, разливая вокруг содержимое, падает с края крыши.       Калебу не смешно. Ему всё ещё больно. И больно было тогда, когда Войд отвечал на его слёзы бездушными фразами для заполнения образовавшейся дыры в виде неловкого молчания. И сейчас Калебу больно. Когда его угораздило высказать всю подноготную своей души человеку, который над смертью только насмехается.       Калебу кажется, будто его окружают сплошь идиоты, скрывающие чувства под слоем толстого стекла, в вакууме, где даже самый разрушительный пожар бессилен. Без эмоций, с прогнившей до трупного запаха душой и опарышами в голове, они напоминают мертвецов. С разлагающимся сердцем, свернувшейся кровью, бледным лицом и руками с почерневшими пальцами. С пустым взглядом. И постоянными мыслями о смерти – своей, уже давно произошедшей.       Кавински стоит на самом краю. Улыбается.       Калеб тоже поднимается, но отходит дальше.       Ветер становится сильнее, и холод пробирает до мурашек. Меняет направление и теперь неприятно дует в затылок, в спину. Подталкивает ближе и ближе.       Упасть бы.       Калеб задумывается на долю секунды.       В пустоту. С последнего этажа. В пучину ярких огоньков и фонариков. Раствориться в городском шуме. Слиться с толпами одинаковых людей. И пусть его тело соскребают с асфальта...       Там было бы много крови. Очень много. Она бы залила собой лобовые стёкла припаркованных около здания машин. Лицо бы превратилось в месиво.       Зачесались руки. Подойти и толкнуть. Так просто.       Калеб рисует в мыслях кровавые картинки и не понимает, кого из людей на крыше он больше хочет убить.       Сначала рыжие очки разобьются вдребезги об асфальт, а потом и череп Наблюдателя.       Слишком самоуверенный.       На земле останется только груда мяса.       Слишком весёлый.       Калеб бы прыгнул следом.       Слишком легко говорит о смерти.       Или не прыгнул бы.       Так пусть встретится с ней лично.       Калеб подходит ближе.       – Нет никаких личностей, – говорит Винс, оборачиваясь.       Калеб замирает.       Ужасается собственным мыслям.       – Здесь все – шестерёнки. – Уже не улыбаясь, отходит от края.       Пламя резко затухает и более не жжёт в груди.       Калеб снова чувствует холодную и гнетущую пустоту.       И сердце всё-таки разбивается.       Механизм работает, шестерёнки вращаются. Империя процветает. Единый живой организм.       Сплошной поток муравьиной массы циркулирует по коридорам огромного муравейника. Выполняет общую задачу. Управляемые чем-то возвышенным, муравьи знают, что делать. Они не думают.       Электронные часы противно пищат с каждой минутой. Мерно мигают, растягивая время. Наблюдатель глядит на зелёный циферблат. Считает в уме секунды. Промахивается всякий раз.       Бумажки шуршат в руках Инспектора. Взгляд бегает по строчкам, а на лице изредка проскакивают эмоции.       Войд. Он находится в центре муравейника. Он – одна из важнейших деталей механизма. Бездушный кусок металла причудливой формы, вырезанный на токарном станке в единственном экземпляре. Его сложнее заменить.       Развалится ли Империя, если Войд...       Вот он – совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Его фиолетовые глаза неприятно напоминают о космосе. Только все звёзды в них давно погасли, а пустое тёмное пространство кажется сплошной чёрной дырой.       У него пистолет за поясом. Ему потребуется примерно секунда, чтобы среагировать. Около трёх, чтобы достать ствол. Ещё две, чтобы выстрелить. Итого шесть.       Цифры на часах еле-еле переваливают за полночь.       У Винса тоже есть пистолет. Заряжен. Хотя, по уставу не положено. По уставу даже думать не по делу не положено.       А вот муравьи не думают.       И если мозги размажутся по стеклу за спиной Инспектора и запачкают панорамное окно кровавыми пятнами, похожими на варенье...       Прикидывает, сколько секунд понадобится, чтобы всадить Войду пулю в лоб. Секунд пять. Может, меньше, если постараться.       Полиция выбьет дверь секунд за тридцать.       Тридцать пять секунд форы.       ...тогда механизм остановится.       На конце циферблата вырисовывается единица.       Ещё можно рассмотреть вариант с промахом. Или железной пластиной в черепе Инспектора.       Сценарий менее интересный. Войд выстрелит в ответ. И вот он-то точно не промахнётся. Секунда. Даже испугаться не успеешь.       – Тринадцать. – Войд поднимает взгляд на Наблюдателя. Пустотными глазами смотрит насквозь.       – Чего? – Вырванный из размышлений, потеряно-непонимающе глядит в ответ. И в свет городских огней за стеклом.       – Ошибок. Грамматических.       Где-то внутри что-то обрывается и рушится под тяжестью инспекторского взгляда. В его глазах нет ничего. Его лицо – бетонная стена. Серая. Пустая. Никакая.       Шестерёнка скрипит и ломается.       В муравейник заливают кипяток.       На часах двенадцать ноль-пять.       Кровь похожа на варенье.       Один.       Механизм остановится.       Два.       Даже испугаться не успеешь.       Три.       Инспектор вздыхает и жестом указывает на дверь.       Время смерти: 03:00.       02:30.       Полчаса.       Квартира встречает безмолвной тишиной, светом забытой мигающей лампы на кухне и спёртым, пыльным воздухом. В помещении холодно и сыро. Пробирает до мурашек. Заставляет внутренности скручиваться где-то в животе с нарастающей тревогой.       Гул шагов эхом отражается от стен. Сердце стучит в затылке. Мороз ползёт по позвоночнику и ударяет в голову резкой болью.       А лампочка всё мигает. Одиноко висит над столом и бесцельно мотает электричество вторые сутки.       Руки трясутся. Холодно.       Иголка всегда холодная.       Предплечье болит, когда в одну и ту же рану колят по нескольку раз.       У некоторых людей вены напоминают чернильницу, а следы от уколов – кратер нефтяного озера. Знакомство с такими обычно не бывает продолжительным.       Рука болит, а пальцы поджигают сигарету.       Холод не отпускает.       Винс подставляет ладонь под горящую зажигалку, пока кожа не темнеет, и боль не становится совсем уж невыносимой.       Сигарета тлеет в пальцах, испускает тонкую струйку дыма, и пепел сыпется на белоснежную столешницу.       В ушах стоит шум дождя. Капли бьют в стекло, долбят по затылку и шумят водопадами в мозгах. В голове завывает метель, снегом кружится перед глазами, туманит взгляд, рябит и мелькает привычными радиопомехами. Рушится картинка реальности, и мысли снова превращаются в паутину бессвязных эпизодов. Пространство вокруг точно искривляется. Становится шире и больше, мигающая лампочка отдаляется, а её свет мерцает только ярче, будто звезда в безграничном вселенском пространстве. Отдаляется дальше на миллиарды световых лет, пока Вселенная расширяется и расширяется до масштабов человеческого безумия. И никакой пустоты. Только масса Первичной Материи и звёздная пыль, вытесняющая свет, космические тела и эту прокля́тую мигающую лампу из всей сути мироздания. Кажется, галактика скоро распадётся на атомы, как распалась она в глазах мёртвой девушки, как исчез бесследно огонёк в сердце Инспектора, и с каким ужасом пришлось осознавать собственную смерть. Завораживает. До искр в глазах. До спокойствия в венах и кипящей крови. Пока не пройдёт внезапно нахлынувшая волна счастья.       Помехи. Шум. Серость телевизионного снега и метели из пикселей. Шипение умирающего радио.       Лампочка мигает, а под её светом, по другую сторону стола находится размытый человеческий силуэт. Он напоминает призрака и только наблюдает, но именно он одним лишь своим присутствием искривляет Вселенную.       Спокойствие резко сменяется гнетущей изморозью страха, пробивая сердце и сминая в клубок ниточки нервов и кровеносные сосуды. Ком в горле не даёт вздохнуть, а помехи шумят и шумят без конца в ушах, пока взгляд фокусируется на пустоте вместо лица человека, стоящего напротив.       Тот молчит и только смеётся.       Кавински пытается что-то сказать. Заткнуть бы мудака, прогнать, убить – избавиться как угодно. Но выходит только хрип. Задыхается. Кругом космос и искривлённая Вселенная. В лёгких вакуум. Вот-вот разорвёт их на куски.       Человек-Без-Лица встаёт, и пространство кухни растягивается за ним, мелькает и рябит помехами, засветами и геометрическими искажениями. Вся реальность сбоит и глючит. Шум становится таким громким, что рвёт барабанные перепонки и заставляет кричать от боли. Помехи заглушают крики. Заглушают мысли. Не дают даже закрыть глаза. Сбежать. Утонуть. Задохнуться. Что угодно, только не...       Космос.       Вакуум.       Пустота.       На коже остаётся маленький сигаретный ожог и возвращает в реальность. Почти. Пространство вдруг перестаёт кружиться и глючить, замирает, будто ждёт чего-то. И звенящая тишина прорезает слух.       Безликий стоит напротив. Молчит. Тоже ждёт.       Винс глядит на мигающую лампочку. Не хочет смотреть вниз.       Пистолет лежит на столе. Чёрный на белом фоне. Выделяется и почти что светится. Едва ли не искривляет пространство.       Безликий стучит пальцами по столешнице в ожидании. В такт каплям дождя в голове. И радиопомехи тихонько начинают пробираться сквозь твёрдую и почти осязаемую тишину.       Хочется рвать волосы и орать в пустоту.       Руками закрывает уши. Не помогает.       Человек-Без-Лица усмехается и кивает в сторону оружия.       Холод сковывает сердце, и страх пожирает изнутри.       Безликий смеётся, и смех его похож на дребезжание ржавых механизмов, где шестерёнки медленно пережёвывают сами себя.       Пугающе привычно пистолет ложиться в руку, будто влитой. Блестит даже в свете тусклой лампы.       Безликий с каким-то укором склоняет голову, но в нетерпении стучит пальцами всё быстрее.       Кавински колеблется пару секунд. Замирает с оружием в руке и снимает с предохранителя. Решается.       Подставляет ствол к виску.       Безликий перестаёт отбивать дробь по столу, и пальцы его останавливаются в сантиметре от его поверхности. Ждёт.       Сердце пропускает удар.       03:00.       Закрывает глаза. Оказывается в космосе. Где нет звука, где нет воздуха, где нет никого постороннего.       Руки дрожат.       Человек-Без-Лица смеётся поначалу громко, но потом всё тише и тише. Физическая его оболочка меркнет и тускнеет с каждой секундой смирения, когда в скоропостижности смерти уже не остаётся сомнений.       Сдавливает спусковой крючок в порыве секундной решимости. В тот же миг жалеет.       И ведь поздно.       Щелчок.       Пистолет падает на пол.       Безликий растворяется в пространстве.       Винс открывает глаза и смотрит на мигающую лампочку.       Выстрел оказывается холостым.