Курсед(ка)

Гудящая машина, наконец, покинула узкую ленту парковки перед домом, и двор вновь окунулся в дневную тишину — снег уже практически растаял, местами позволяя увидеть чёрный от сырости асфальт, сугробы с каждым днём становились все тяжелее и острее, наседая друг на друга, медленно приклоняя к земле горбатые спины. От прошлой мягкости не осталось и следа — даже со стороны их тела мерцали ледяной крошкой, выглядя холодно и отстранённо — они умирали, но не собирались сдаваться, прямо как тот огромный валун снега, что еще недавно был снеговиком, а теперь ничем не отличался от комка грязи. Но и он не сдался, исчезая постепенно — зима не собиралась так просто отдавать свой трон, и пока где-то далеко в небе шла борьба за мировое господство, люди могли лишь вздыхать и приспосабливаться к резким сменам погоды — вчерашняя капель замерзла на козырьках, превращая дорожки в тонкие катки. Рыжая шерсть мелькнула около голого дерева, скрываясь за ним и вновь показываясь из-за небольшого сугроба — собака брезгливо перепрыгивала через лужи и ледяную крошку, носом разгребая ямки, фыркая и ударяя лапами по земле. Курсед сомкнул губы на ободке чашки, чувствуя, как горячий пар, что струями поднимался от тёмного чая, скользит по коже, застилая глаза белёсым туманом — он оставляет след на окне, закрывая обзор, от чего девушка слегка хмурится, протирая мутное пятно рукавом свитера. Собака исчезает со двора так же быстро, как появляется, и серая тишина комьями налипает на улицу — нет ни людей, ни машин, никого. Только бесконечные облака, плывущие куда-то за горизонт, поднимающиеся с каждым днём все выше, словно опасающиеся, что цветущая крона сможет оцарапать их рельефные животы.  Курсед так долго и неподвижно стоит у окна, игнорируя даже чашку в своей руке, что появившийся в проёме Акума хочет бросить в него палочку от суши, которые они ели на днях, чтобы проверить, не страдает ли его новоиспечённая соседка лунатизмом. Но та, словно замечая гнусные мысли, распространившиеся в комнате, отзывается, продолжая стоять на одном месте: — Я думал, ты помер, — бросает из-за спины, поворачивая голову в бок — дневной свет, ударяющийся в не зашторенное окно, вплетается в цветные волосы, пропадая там, от чего на кухню падает длинная неровная тень. — Было так тихо. — Только после тебя, — Акума прочищает горло, ещё не набравшее силу после долгого сна — впадает в ступор на мгновение, осматривая весь накопившийся на столе мусор, выискивая глазами хоть что-то, напоминающее кружку — среди контейнеров, бутылок, одноразовых приборов, был лишь один пригодный для использования стакан, и он уже был в руках у Курседа, с налитым почти до краёв чаем. Акума вздыхает, поднимая взгляд на девушку, только сейчас замечая странное веселье на её лице. Он хмурится, делая несколько шагов навстречу. — Мы не умрём в один день. — Думаешь? — Курсед улыбается, вскидывает брови, опираясь боком о подоконник. — Даже если ты умрёшь раньше, я, — передает напиток, понижая тон голоса, словно заговорщик, что вот-вот сведёт в могилу своего короля, передавая ему отравленный напиток. — Последую в ад за тобой. Акума на это лишь тихо хмыкает, сжимая чашку обеими руками — тепло начинает щипать остывшие ладони, разогревая кожу до красных пятен — пар ударяет его в лицо, оседая на бровях и ресницах лёгким конденсатом. От тёмной воды пахнет химозным чаем, а на самом дне плавает фигурный пакетик — запах ягод и карамели окутывает лёгкие, заставляя невольно делать глубокие вдохи. Сделав несколько глотков, Акума, наконец, улыбнулся, оставляя чашку на белом подоконнике, покрытом месячной пылью:  — И как же такой невероятный, щедрый, умный. — Красивый. — Красивый человек как ты, попадёт в такое место? — Все геи попадут в ад, — говорит Курсед, на что Акума тихо хмыкает, привлекая его внимание. — Ой, да брось, — складывает руки на груди, закатывая глаза. Возвращает изломанную улыбку, приближаясь ближе к чужому лицу, медленно переходя на шепот. — Ты же сам говорил, «неважно, в каком теле, неважно, что между ног, ты — это ты», забыл? — мгновение смотрит в глаза, зрачки которых медленно растекаются от центра, заполняя всё больше устланного тёмным газоном пространства — во взгляде пропадает прежняя сонливость, не оставляя после себя никаких следов. Чужое дыхание мажет по щеке, стекая вниз к приоткрытым губам, невольно оказываясь внутри — тепло прожигает насквозь, тело в его объятьях становиться тонкой бумагой, тут же склоняясь под натиском мелких искорок. — Или это не твои слова? Они оба смыкают веки, когда сантиметры между стремительно сокращаются до миллиметров — не знают, кто делает этот первый шаг, наклоняясь вперёд, да и задумываться об этом нет ни малейшего смысла. Это не первый их поцелуй, но он всё ещё не лишён неловкости и неуверенности — руки безвольно витают в воздухе, словно боятся столкнуться  друг с другом, в конечном итоге пальцами цепляясь за края собственных одежд. Губ лишь слегка соприкасаются, оставляя после себя едва уловимый влажный след, и бежать вниз к ногам — это получается так невесомо, мимолётно, от того нежно и привычно, словно они уж не один год... Курсед слегка хмурит брови, останавливая поток мыслей — стоп. А ведь они, и правда, вместе уже не один год. Огромный молоток бьёт по груди, заставляя подсознательно напрячься. В головах обоих очень быстро выстраивается эта тонкая невидимая грань, к которой они подошли опасно близко, пересечь которую можно всего за секунду, а повернуть время вспять, увы, не получится никогда. Сердце делает удар, потом пропускает несколько, приглушая заискрившийся мир кругом — Курсед смотрит на Акуму, слегка опершись о подоконник рядом, чтобы не потерять равновесие — свет от окна освещает небольшую кухню, путается в тёмных волосах, скользит по тонкой бледной коже — тот тоже дышит через раз, мигая слегка покрасневшими глазами, не в силах выдавить и звука. Комната сотрясается под глухим биением сердец, быстро лишаясь запаса кислорода, доводя его до критического минимума — грань меж ними становиться все тоньше, а голова кружится всё сильнее, теряя контроль над подрагивающими конечностями. Акума хочет сказать что-то, но Курсед не дает ему этого сделать — опускает голову, быстро мотая ей в стороны, прежде чем оторваться от тонкого подоконника. — Мне… Мне нужно идти, — поджимает припухшие губы, на которых все ещё осталось угасающее тепло, сжимая руки в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. — Я вернусь, скоро, — улыбается, пусть это и выглядит притворно, прежде чем скрыться за поворотом, быстрыми шагами пересекая коридор. Акума хмурится, провожая замыленным взглядом тонкий силуэт, громко и протяжно выдыхая, спиной опираясь на стену — закрывает лицо ладонями, стараясь привести дыхание в норму. Его тело бьёт дрожью, а от температуры внутри густеет кровь. Воздух внутри маленькой кухни застыл, напитываясь запахами их обоих, осадками оседая на корне языка. Акуме кажется, он медленно теряет рассудок, а виной всему — темнеющие на свету глаза, цветные волосы по плечи и мягкие тёплые губы, с шероховатой полоской обветренной кожи.

***

Курсед делает глубокий вдох на каждый седьмой шаг, вновь огибая дом. Это уже десятый круг, пальцы и щёки давно сковало холодом, но сердце все ещё продолжает неустанно стучать внутри тела, разрывая его на части громкими ударами. Он будет идиотом, если скажет, что не ожидал этого — но ожидать и столкнуться с этим напрямую — две кардинально разные вещи. Курсед старается не смотреть на дом, когда запрокидывает голову, пусть и знает, что в окне никого не увидит — хмурое серое небо давит на него объёмными щеками, медленно плывя куда-то в даль, скрываясь за уголками крыш, избегая острых пальцев деревьев — те отчаянно пытаются до него дотянуться, вытягиваются во всю длину, подпрыгивая от ветра, желая хотя бы на мгновение ухватиться за этот пушистый хвост — но небу всё нипочём, оно слепое и безмолвное, ему все равно на чужие старания. Курсед цокает языком, содрогаясь от холода — в объёмную куртку то и дело проникает воздух, щипая за открытые участки кожи. Ноги проваливаются в мягкий снег, мотая тело как поплавок на волнах. Ходить вокруг да около вечность не получиться — рано или поздно придётся сделать этот шаг, придётся ступить на шаткую платформу, выходов из которой есть два — первый ведёт в прекрасный сад, в котором все переживания не более чем пыльца на цветках, прилипающая к лапкам гудящих пчёл; второй — падение в пропасть, где нет ни света, ни тени, лишь бесконечная темнота, опоённая слезами утраты. Что-то из этого обязательно произойдёт, рано или поздно — если только один из них не облачит мысли в звуки. Но, как выяснилось, разговаривать не их конёк — их единственное и верное — сносить все невзгоды в одиночестве, самостоятельно сжигая себя по кусочкам, говоря всем, что все в порядке. В особенности друг другу. На осиротевшей детской площадке слышится смех — женский и мужской — и девушка поднимает голову, отрываясь от мокрого вязкого снега. Курсед смотрит на них издали и позорно не может отвести взгляд — раньше он даже и не взглянул бы на подобные парочки, коих с приближением весны было всё больше и больше, точно тополиного пуха в разгар июля, но теперь всё словно было по-другому: воздух казался ему мягче, а земля под ногами твёрже, в голове пропал бесконечно блуждающий туман, и раздражение перестало скрестись о сердце, при виде воркующих людей. Улыбка, однако, не лишённая горечи, скользнула по лицу, прежде чем Курсед смог сделать неуверенный шаг вперёд, неловко проваливаясь ногами в мокрые бугры снега — а смогут ли они, хотя бы раз, вот так просто побыть настоящими людьми? Девушка аккуратно села на свободную качель, чувствуя мокрую древесину, что оставила отпечатки на одежде. Пара рядом словно не замечала нарушительницу спокойствия, продолжая громко смеяться, теснясь вдвоём на одной дощечке. Цепи под ними скрипели, жалобно воя на весь двор, а от ног то и дело вверх взмывали комья сырого снега. От них пахло счастьем и отрешённой простотой — он видел только её, а она смотрела только в его глаза, их руки касались только друг друга, а тела, даже сквозь плотные куртки, находились так близко, что прохожим было неловко. Здесь, во всем этом мире, были только он, она. И Курсед, смотрящий на них в пол оборота, лениво раскачивающий своё тело на детской качели. И правда — люди страдали бы гораздо меньше, если бы срубили на корню этот поганый цветок под названием воображение. Однако, где-то там, в глубине собственной души, безмолвно и тускло горела спичка — спичка личного счастья, что зажглась совсем недавно, и грела ещё не так сильно и уверенно. Курсед спрятал руки в карманы куртки, разгоняя кровь, что успела остыть, перенимая холод железной цепочки — он ещё раз, как бы невзначай, посмотрел на пару рядом, но сколько не пытался, не мог представить на месте этого высокого блондинистого парня Акуму, а на месте маленькой смеющийся девушки себя. Это были не они, и все эти разговоры, смех, скрип качели под весом двух тел, ужимки и мимолётные лобзания — это не они, и это не для них. Батуты, комната в дискорде, еда из доставки, парные авы в доте, кальяны, бесцельные поездки на Мустанге, и один на двоих плейлист — всё это дышало их запахом, пропахло им с первой и до последней буквы. Это было их лето, их осень, их зима и весна. Это было их счастье — это были они, растворённые в нём. Курсед встал с качели, отряхивая низ куртки, и улыбнулся теперь без доли тоски — его более не волновали другие и то, что они с Акумой не вписываются даже в такие хлюпкие рамки нормальности. Их пути совершенно разные, и, чего греха таить, в душе закралась мысль, от которой девушка не сдержала тихого смеха — мог бы тот парень любить свою девушку, если в один из дней она проснётся в ином теле? Будет ли она так же верна ему, если он утратит член и плоскую грудину? А они смогли. И это ли не счастье. Курсед мысленно смеялся с Акумы — с этого маленького парня, что хранил внутри себя такие большие секреты, пряча их так глубоко, что, даже имея все нужные на руках ключи, Курсед не с первого раза добрался до них. Кто знает, возможно, не случись всего этого несчастья, счастье так и не повернулось бы к ним лицом — аренда квартиры закончилась бы, они запаковали бы свои скромные пожитки в картонные коробки, и отправились своими дорогами, в разные стороны, рискуя больше никогда не пересечься на бескрайнем жизненном пути. Но прямо на развилке перед ними встрял валун, задерживая двух недалёких путников, а когда валун превратился в камень, оказалось, что не только тропы, но их шнурки на их обуви крепко переплетены меж собой в канатный узел. В любой из жизней это бы произошло — не в этой, так в следующей, и теперь, оглядываясь назад, каждый с уверенностью мог ответить — ожидание того стоило, и полностью покрыло горестные расходы. Теперь Курсед смеялся уже с себя, прикрывая лицо стоячим воротом шарфа, скрываясь за ним от беспокойных прохожих — он сетовал на нерасторопность Акумы, хотя сам был не сколько не лучше — ему потребовалось прожить две жизни, чтобы осознать природу того, что он чувствует. И теперь, подходя к дому после недолгой прогулки, он чётко знал, что должен сделать. Сделать то, на что никогда не решился бы в прошлом теле, но теперь — он не имеет права проебать этот шанс. Хотя бы в дань уважения прошлому себе. Сворачивая во двор, замечает мерцающий зелёный крест на фасаде, решительно меняя направление.

***

Курсед больше не мнётся, когда видит перед собой прикрытую дверь — слышит, как сквозь неё просачиваются звуки клавиш и мышки, делает глубокий вдох, унимая внутреннюю дрожь, на мгновение прикрывая глаза.  Протискивается внутрь, как искусный вор, подходя все ближе, делая один маленький шаг за другим — сердце внутри стучит с такой силой, что пожирает все сторонние звуки, оставляя только удары, вибрацией отдающие по рёбрам. Он ещё не знает, не уверен до конца, хочет ли этого, специально оставляя дверь открытой, чтобы отступить — однако, несмотря на все попытки разума привести чувства в равновесие, его оказывается слишком много — эта странная жидкость внутри ударяется о стенки тела, расплёскивается наружу, крупными каплями проливаясь на пол — эмоциям тесно, и кажется, что сосуд вот-вот разорвёт. Пальцы подрагивают, всё сильнее сжимая гладкую упаковку в кармане просторных штанов — парень перед ним не замечает ничего, кроме игры на мониторе, быстро клацая по клавиатуре и щёлкая мышкой — и каждый клик словно убивает частичку рассудка внутри Курседа, маленькими искорками сжигая спасательный мост.  Девушка ударяет ногой о кровать, в два шага сокращая расстояние до стола. — Что-то случилось? — спрашивает Акума, реагируя на грохот, разворачиваясь на стуле, отвлекаясь от игры, путаясь в тонких проводах. — Забудь, — снимает чужие наушники под удивлённый взгляд, стараясь действовать быстро и аккуратно — выходит крайне скверно — руки дрожат, слушаясь лишь на половину, а перед глазами уже прыгают мыльные блики, поглощая мир вокруг. Курсед дёргает парня за запястье, заставляя встать. — Я потом верну тебе эти птсы. Акума застывает — чужие действия выбили разум из его тела, заставляя все процессы остановиться: сердце замедлилось, дыхание стало тихим и невесомым, словно его и не было вовсе. Удивлённые глаза смотрели чуть вверх, а веки все никак не могли сомкнуться — Курсед опускает голову на плечо, губами касаясь натянутой шеи, втягивая давно выученный неуловимый запах тела, так долго и протяжно, пока он не покрыл лёгкие полностью, оседая на их склизких стенках, смешиваясь с кровью в организме. Жадность. Вот что пробуждает в людях слепая преданность чувству — Курсед хочет забрать как можно больше, не оставив другим и капли, даже если его собственное тело не выдержит и раскрошится на части прямо здесь. Жадность. Она блеском пробивается через тёмную радужку, забирая себе каждую бледную клетку. — Что ты, — говорит Акума, опуская ладони на чужие плечи, слегка сжимая их. Но прежде, чем он успевает продолжить, острая боль обжигает шею, отпечатывая на белой коже неровные следы зубов, словно ставя точку апофеозу жадности. — Просто забудь, — шепчет в изгиб, и его дыхание раскалённым маслом скользит по телу. Он слишком долго колебался, и теперь, когда последний мост рухнул грудой пепла у него за спиной, уверенность влилась в его тело, потихоньку вытесняя циркулирующую кровь — он не даёт и секунды передышки, потому что знает — если хоть один из них придёт в себя, всё закончится здесь и сейчас, и второй шанс вряд ли настанет. Девушка прихватывает нижнюю губу, слегка зацепляя её зубами, не нажимая сильно, но впиваясь в мягкую влажную ткань, ладонями удерживая чужое лицо — то кажется горячим, настолько, что кожа начинает плавиться, покрываясь прозрачным конденсатом. Но Курсед не убирает их — все его тело сейчас похоже на один большой искрящийся провод, и всем известно, что вода для него — лучший проводник. Раз, два, три — разряд, и Акума отмирает, поражённый до глубин сердца, что заново завелось от сильного удара — скользит кончиком языка по губам, заставляя приоткрыть рот чуть шире, с протяжным напускным вздохом. Его ладони теперь не замирают в воздухе — оказываются на скрытой широкой футболкой талии, прижимая Курседа ближе резким движением — с его припухших губ в тишину комнаты падает первый тихий полу стон и пепел за спиной разносит в разные стороны. Назад дороги больше нет. Теперь уже окончательно и бесповоротно. Его руки лихорадочно вьются вокруг — зарываются пальцами в волосы, слегка оттягивая пряди у корней, скользят по футболке, не решаясь проникнуть внутрь, оставляют тёплые отпечатки на и без того горящем лице. Язык очерчивает неровность нёба, утягивая чужой за собой, пока нить слюны ощутимо стекает куда-то вниз из уголка губ. Они носят одну одежду, едят одну еду и курят одни электронки — сейчас этот симбиоз перекачивается меж ними, сплетаясь, наконец, воедино. Это не «его» и «мой» вкус — это «наш», такой разный и непохожий, но от того такой одинаковый и это осознание входит в голову остроконечной свинцовой пулей. Если в начале у Акумы и были какие-то вопросы, сомнения и противоречия внутри, непосредственно связанные с действиями вроде как друга, пусть и изменившегося внешне, — то теперь от них не осталось и тени, все мысли растворяются в закипающем сознании, выплывая наружу полупрозрачным дымом, что застилает взгляд — та самая граница, что пугала их обоих утром, теперь опасно горит прямо перед глазами, на деле являясь тонкой занавесью из стекла. Курсед делает этот шаг первым, решительно ударяя по стене — он практически вжимается в тело рядом, убивая миллиметры пространства между ними, руками цепляясь за чужую шею, царапая её ногтями, теряя воздух в долгом поцелуе. И Акума более не может уступать, со своей стороны разрушая эту границу окончательно — когда тонкое заградительное стекло падает, он видит рдеющее лицо девушки, с взбитыми волосами и припухшими блестящими губами. Она улыбается, точно так же, как Он, и делает этот шаг, переступая через рассыпанные осколки — они неловко движутся по комнате, ударяясь ногами друг о друга, почти теряя равновесие. Всё, что их волнует — это неуловимое сейчас, ведь кто как не они на своей шкуре поняли, что никогда в этом мире не имеет никакого веса и завтра такое же непредсказуемое, как и потом.  Курсед падает на кровать спиной, слегка подпрыгивая на тугих пружинах — чужой запах захлёстывает его волной, настолько тяжёлый и осязаемый, что девушка давится вдохом, забывая сделать ещё. Её тело живо реагирует на это стуком сердца и пульсацией внизу, и это туманит разум настолько, что глаза перестают видеть чёткую картинку — перед ними, выплывая из пелены, тёмная макушка, словно гигантский астероид, стремительно разрезает его орбиту, сталкиваясь с планетой напрямик. В комнате становиться невыносимо жарко — холод из окна больше не достигает кровати, пропадая в нескольких метрах от нее, как лед с треском тает в горячем стакане кофе.  Они оба тяжело и прерывисто дышат, и этот тёплый воздух скользит по чужим лицам, проникая внутрь через распалённые клетки тела. Разметавшиеся крашенные волосы, слегка выступившие наружу капли у лба, блестящие глаза и приоткрытые губы — всё это внезапно окатывает Акуму холодным ушатом воды, заставляя отстраниться, выпрямляя тонкие руки, упёртые в кровать.  Курсед аккуратно заправляет чужие пряди за уши, открывая неестественно красные щёки и блестящие от капель в углах глаза — его, он уверен, выглядят точно так же, и это осознание мурашками пробивает кожу головы. Нижняя часть живота пульсирует, так же явно и отчётливо, как стучит сердце, пойманное в зубастую клетку рёбер. Ему хочется большего, ему хочется продолжить начатое, ему хочется опустить ладонь к животу, снимая с себя промокшее бельё, пальцами ощущая влажное тепло внутри себя. Но если ему хочется большего, значит, для начала нужно решить чужую проблему — так уж получилось, что его ненаглядный не целованный друг, кажется, боится женщин. Поэтому сейчас они не в самой выигрышной позиции — в прошлый раз Акума просто взял и ушел, задача Курседа не дать ему покинуть пределы кровати. Любыми доступными способами.  — Мы продолжим? — тихо уточняет, слегка приподнимая брови. Боится говорить громче, словно парень над ним — бабочка, что нужно поймать в сачок для своих утех — вкалывать в неё булавки, сохраняя красоту в стеклянной рамке. Только ловить её оказывается сложно — одно неловкое движение, и упорхнёт, оставляя после себя лишь сладость неудовлетворения и зыбкий след от пыльцы. — Или мы засекаем, сколько ты в планке простоишь? — Ты, — но Акума оказывается слишком глупой бабочкой, и не улетает, даже когда охотник показывается из-за кустов. Парень поджимает губы, опуская взгляд ниже, стараясь не смотреть в лицо рядом, но видит теперь смятый ворот футболки и проглядывающие сквозь ткань горошины сосков. Ситуация становиться все хуже, что не делай. — Моя первая девушка. — А ты, блять, мой десятый мужик, поздравляю, — Курсед тихо посмеивается, проводя пальцем по чужой горячей щеке, ощущая все её неровности — ворот растянутой футболки устремился вниз, открывая девушке вид на место, где совсем недавно сомкнулись её зубы — четыре красных пятнышка въелись в её сознание, подбрасывая спички в и без того пылающий костёр. Тяжёлые тёмные волосы выбиваются обратно, скользя по его запястью, словно змеи, опутывая его. — Так даже лучше, разве нет? Все с чего-то начинают, а нам вот как повезло. Должны же быть хоть какие-то плюсы в этом дерьмовом проклятье, верно? — оставляет на губах улыбку, встречаясь, наконец, с кратерами чужих зрачков. — Если что-то пойдёт не так, мы просто остановимся, идёт? Без обидок и прочего — чтобы играть на десяти тысячах рейтинга, нужно пройти нихуёвый путь, шаришь? Так что, — посмеивается, выдерживая небольшую паузу. Напряжение между ними развеивается, утекая в приоткрытое окно, падая в объятья таящей зимы. — Ты меня трахать вообще собираешься? Глупые слова Курседа работают, даже лучше, чем он предполагал — в его голове быстро выстроился план B, на случай возможного побега Акумы, но тот, словно отбросив последние сомнения, тихо выругался куда-то в сторону, видимо, бросая спичку в свой спасительный мост. И это пламя, тут же охватившее хлюпкую деревянную конструкцию, блеснуло в темноте зрачков, медленно расширяющихся до края цветущего болота. Курсед тянется вперёд, соединяя остывшие губы, что тянуще отзываются на знакомое тепло, и их обоих снова уносит из этого мира — теперь уже медленно, неспешно, отдаваясь в каждом мелком движении, погибая, а потом ослепительно рождаясь, как звёзды в глухой вселенной. Потухшие камины в их сердцах вновь вспыхивают, но их пламя более не обжигает, бездумно разбиваясь на искорки, а греет, мягко и тягуче, постепенно нагревая тела изнутри. Курседа больше не трясет от той решимости, что затемнила ему глаза, медленно перетекая в ничем не прикрытую похоть — теперь все ощущается в разы сильнее, и от этого дергает до безумия. Ладонь неуверенно, но все же скользит вниз, проходя мимо грудей, падая с рёберной клетки на сжавшийся живот — футболка от этого лишь слегка задирается, позволяя увидеть край бледной кожи. Курседу хочется вывернуться из этого мешка, как змее сбросить старую обёртку, изнемогая перед желанием соприкоснуться напрямую. Но даже сквозь тонкую ткань прикосновения ощущаются так явно и остро, словно её и нет вовсе, возвращая их обоих в первородное начало, когда людям еще не был ведом стыд от нагих тел, а дни не были лишены бесконечного удовольствия. Удовольствие — то, что без особых усилий может взять над человечеством верх, подталкивая его к самым глубоким пропастям. Удовольствие, ненависть и любовь.  Несмотря на проклятье, Курсед сохранил свой рост, не теряя ни миллиметра, но из-за того, что плечи всё же стали немного уже, одежда начала болтаться на нём, как развивающийся парус, вытягиваясь в вороте сверху, оголяя острые, угловатые линии ключиц, и с лёгкостью задираясь к низу, открывая провалившийся напряжённый живот.  Акума на мгновение замирает, словно раздумывая о чём-то, и Курсед уже готовится к плану В, но все мысли разом выбивает у него из сознания, когда тёплая ладонь оказывается на груди, касаясь двумя пальцами соска сквозь тонкую ткань футболки, потирая его по кругу — тот моментально твердеет, проглядывая наружу, а Курсед стискивает зубы, набирая в лёгкие рекордное количество воздуха. Он знал, что прикосновения к ним могут пробить током до костей, но даже не догадывался, насколько сильно это отличается от собственных прикосновений.   — Сука, — выдыхает, запрокидывая голову, до проступающих косых линий на шее, тут же чувствуя постилающееся по ней дыхание. Влажный язык мажет по челюсти, скользит ниже, губами задерживаясь на впадине ключицы — пальцы тем временем продолжают слегка прокручивать один из сосков, нарочно игнорируя другой, от чего ноги словно немеют, плотно прижимаясь друг к другу. Ткань футболки хоть и была мягкой, но в момент, когда тело — один сплошной нерв, даже самый воздушный хлопок кажется тягучей пыткой. — Да сними ты её уже, — тянет Курсед, сильнее запрокидывая голову, дрожа всем телом. Сам хватает края футболки, приподнимаясь на кровати, лихорадочно стягивая её через голову — ткань летит на пол, взбивая всю многолетнюю пыль, а из ворота вылезает голова, с раскрасневшимися щеками, влажными глазами и спутанными волосами двух облезлых цветов. Он тяжело дышит, от чего грудь содрогается, резко опускаясь и вздымаясь от нехватки воздуха — Акума лишь скользит взглядом по двум грудям с напряженными яркими сосками, выталкивая из себя остатки кислорода. — Так же в разы лучше, верно? — пропускает смешок, падая обратно на кровать. Ладонями очерчивает рёбра, проступившие наружу, ногтями оставляя на них едва различимые красноватые следы. Пальцами сжимает обе горошины, оттягивая их и вращая, прогибаясь поясницей навстречу собственным прикосновениям. Холод остывающей зимы, что с любопытством заглядывает в открытое окно комнаты, задевает ладонями грудь, от чего рёбра на мгновение покрываются тонкой корочкой льда — костные хребты выглядывают наружу, осыпанные бледным кожным снегом. Они медленно вздымаются, рвано и неровно, пока лёгкие внутри них судорожно сжимаются, не в силах раскрыться полностью — каждый, даже самый маленький разряд удовольствия заставляет их сжаться, как голову улитки, прячась в свой защитный панцирь. Кровь закипает, шипя и пузырясь в тонких трубчатых реках, и этот контраст температур разрывает Курседа на куски — он жмурит глаза, откидывая голову назад, вжимая её в чужую подушку со сползшей наволочкой. Руки беспорядочно ловят жёсткие тёмные пряди волос, маячащие сверху, и скрипучий вздох разрезает грудную клетку, пробиваясь сквозь сомкнутые губы, когда горячий мокрый язык прочерчивает неровную дорожку меж рёбер, растапливая свои дыханием этот многолетний ледник. Холод тут же липнет к влажному следу, посылая рельефные точки мурашек — но они не живут и мгновение, утопая под натиском распространяющегося тепла — теперь уже не только внутреннего, но и внешнего, чужого, но до безумия щедрого на прикосновения.  Курсед толкается бедрами навстречу, чувствуя член, что обжигает даже сквозь одежду. Он не может сказать точно почему, но его тело и разум моментально выдают реакцию на это — вдох застревает в горле, мурашки съедают кожу, приобретающую красноватый оттенок. Возможно от того, что он давно не чувствовал тугой плоти, или из-за возбуждения, плавающего в голове, но хочется прижаться сильнее, ощутить это обжигающее тепло кожа к коже, чтобы никакие лишние тряпки не были преградой — но ближе уже невозможно, поэтому остаётся только прикрыть глаза, жмурясь от каждой тёплой волны, что поражает тело. Нижнее бельё, не без труда, оказывается стянуто с длинных бледных ног, лишая неприступный город последней крепости — теперь Курсед полностью обнажен, распалён как снаружи, так и внутри, и всё, что ему остаётся — медленно развести ноги в стороны, не обращая внимания на дрожь в коленях. Акума смотрит ему в глаза — от того, что не в силах смотреть куда-то ниже, или в иных целях — но когда он раздвигает пальцами половые губы, проводя ими по всей промежности, до самого лобка, девушка на кровати вскидывает бёдра, видя, как её лик уходит на дно цветущего глазного моря. Курсед сжимает зубы, так, что в челюсти что-то щёлкает, и из груди вырывается лишь надломанный всхлип — он делал это раньше, сам с собой, запирая комнату на небольшой дверной замок, но кто ж знал, что чужая рука способна сделать это в сто крат лучше, настолько, что одного этого прикосновения подушечки пальца к клитору хватило, чтобы раствориться в воздухе и закончиться как человек. — Тут так… мокро, — говорит Акума, неловко улыбаясь, но сам же захлёбывается в своем смущении, отводя взгляд куда-то в сторону, за пределы сбитой кровати. Курсед закрывает лицо ладонями, плотно прижимая их, чувствуя, что пылать начинают не только щеки, но и лоб, да и всё тело теперь охвачено огнём, и парень сверху не может не понять этого — его пальцы всё ещё находятся внутри, отчётливо ощущая участившуюся пульсацию. Обоим вмиг становится очень неловко, но обратного пути уже не существует, поэтому Курсед тихо ругается сам с собой, прежде чем вылезти из защитного кокона, притягивая Акуму к себе. — Просто заткнись. Курсед стонет ему в губы, продолжая кусать их до слабой металлической отдушины на языке. Одной рукой сжимает волосы на затылке, не давая отстраниться, скуля и подрагивая от каждого нового движения пальцами. Вытянутую шею опаляет дыханием, заставляя голову сильнее вжаться в подушку, запрокидывая подбородок вверх — Акума ведёт носом от линии челюсти до того места, где когда-то кадык натягивал заклеймённую чернилами кожу, невесомо касаясь её губами, а Курседа дёргает даже от такого, мелко подбрасывая на кровати. В голове стоит гул, а тело трясет, словно он — стиральная машинка, загруженная до предела. Сердце рискует не выдержать такую нагрузку, то замирая, то разгоняясь вновь — кровь летит по венам, точно гоночный болид, а из груди, вместе с воздухом, вырываются сиплые скрипучие вздохи, почти лишённые голоса, потому что силы на него больше нет. Курсед может только сжимать сбитый пододеяльник под собой, заламывая пальцы на ногах, извиваясь и хотя — желая — большего. Он буквально чувствует, как от прикосновений начинает искриться воздух, разряды бьют в обе стороны, ударяя по нервным пучкам, заглушая их, чтобы потом раскрыть с новой силой, играя с тем, над чем обычный человек совладать не в силах — с наслаждением. От нехватки воздуха начинает кружиться голова, и сознание теперь вращается внутри черепной коробки, словно на смертоносной карусели, что все никак не может остановиться. Лёгкие тянет, огонь идёт вверх по горлу, сжигая все ткани вокруг себя — живот и грудь начинает содрогаться, выталкивая углекислый газ наружу, желая лишь одного — утонуть в живительном кислороде, захлебнуться в его избытках, разбухая внутри. Курсед приоткрывает губы в немом стоне, не в силах захватить воздух — Акума припадает к ним сверху, делясь своим истощённым запасом, запуская чужой организм, выводя его из предобморочного состояния. Курсед распахивает глаза, забывая сделать вдох — палец погружается в него всего на пол фаланги, тут же оказываясь во власти склизких, мягких тугих стенок, и этого оказывается достаточно, чтобы мышцы на животе сковало каменной клеткой. Стон умирает в горле, рассыпаясь на несколько искорок, что сияют даже ярче своего предка — он захлёбывается во всех этих чувствах, неосозновая, как сильно дрожит его тело. Глаза укатываются куда-то наверх от бьющего прилива удовольствия — его волны то настигают песчаный берег, то отступают, утягивая его за собой — и в том, и в другом случае ноги неосознанно подгибаются, стремясь сомкнуться, но другая рука не даёт им сделать этого, периодически сжимая кожу бедра, оставляя на ней слабые лунки-полумесяцы, посылая мелкие разряды боли, смешивающиеся с удовольствием до однородного состояния. Веки смыкаются сами по себе, но Курсед из раза в раз с силой разлепляет их, боясь потерять даже один кадр этой мутной пленки. Чувствует, как кончики чужих волос точечно скользят по его груди, кусает губы, прежде чем поймать ими чужие — бессовестно выплевывает остатки воздуха, добытого с таким трудом, оставляя на напряженных плечах тонкие красноватые полоски.  Посаженное зерно наслаждения, наконец, раскрывает свои лепестки — оргазм вытесняет любые другие чувства из тела, оскольчатой дробью вонзаясь в плоть. Курсед в последний раз надрывно стонет, уже не пытаясь приглушить звук, сильно впиваясь пальцами в чужие плечи, содрагаясь, как от удара током — их обоих пронзает этим электричеством, настолько сильно, что на языке оседает вкус металла, а комната, кажется, заволакивается грозовыми тучами. — Ты всё? — неуверенно спрашивает Акума, и его голос звучит где-то в отдалении, потухший и тихий, словно не из этого мира. Курсед рассеяно хлопает глазами, пока его сознание летает в воздухе, разбитое на тысячи капель — тело продолжает гореть как снаружи, так и внутри, он буквально может чувствовать, как разгорячённая кровь течет по венам, шумно ударяясь об эти тонкие стенки, устремляясь вверх, чтобы стремительно опасть к низу. — Ты жив? — спрашивает снова, проводя большим пальцем по клитору, от чего Курсед вздрагивает, резко приходя в себя. — Это было, — облизывает пересохшие губы, чувствуя ямки, оставшиеся после зубов. Он медленно разгибает ноги, опуская их на кровать, чувствуя внезапно опустившийся холод — пот, выступивший наружу, быстро остыл, впитываясь в измятую ткань пододеяльника. Курсед складывает руки на своей груди, глубоко и размеренно дыша. — Это было хорошо.    — Хорошо, — повторяет парень, и его голос сливается с тихим скрипом деревянного каркаса. — Эй, ты куда? — только такой дурак как Акума может испортить настолько ахуенный момент — искорки желания в глазах Курседа даже не успели разгореться в полную силу, а тело все ещё мелко подрагивало, когда тот отстранился, наполовину свешиваясь с кровати. — Ты что удумал? — девушка щурится, поднимая корпус, внимательно смотря на парня, пытающегося сбежать. Он все ещё распален — его зрачки тенью ложатся на зелень в глазах, с лица не сошёл румянец, и воздух поступает в лёгкие рвано и лихорадочно — сколько бы отмазок он не придумал, тело говорит громче любых слов. И, глядя на него такого, Курсед понимает, что не сможет отпустить.    — Моя очередь, не находишь? — выдыхает в губы, оставляя влажные следы губ везде, докуда дотягивается — губы, щёки, скулы, совсем забывается в моменте, царапая зубами кожу шеи, чуть выше того места, где уже есть красные вмятины.  Девушка выдыхает, позволяя горячему воздуху мазнуть по блестящим дорожкам, надавливает на плечи, меняясь с парнем местами — садится на него сверху, чуть сдвигаясь к бёдрам, чтобы не задеть член — хотя, его в первую очередь задеть и хочется, но с Акумой надо медленно, осторожно, иначе он и правда сбежит, запираясь от него в ванной до конца своих дней. Подцепляет дрожащими пальцами края резинки штанов, спуская их вниз. Член стоит — еще бы он не стоял. Поменялись бы они местами, Курсед уверен — он кончил бы ещё в первые минуты, когда они ещё стояли, и когда до ушей ещё доносились звуки включенной доты.  Тёмная футболка сминается, широкими складками собираясь на теле — внизу, рядом с ровным швом, виднеется смазанное влажное пятно. К нему неустанно липнет холод, продирающийся к кровати, заставляя парня сжимать зубы и тихо шипеть себе под нос — Курсед аккуратно тянет ткань наверх, поддевая её одним пальцем, позволяя ей скользнуть по напряжённой плоти — око за око, зуб за зуб. — Скажи честно — дрочил на меня? — ответом служит короткий стон, срывающийся с покусанных губ, когда палец надавливает на уздечку. — Нет, — отвечает бегло и громко, дёргая головой — ладонь Курседа осталась все такой же длинной и широкой, но кожа на ней стала в разы мягче, и это не может не раскалывать сознание на части, когда он медленно растирает проступившие капли смазки по члену, позволяя ему уткнуться в центр раскрытой ладони. — А зря, верно? — глядя на член в своей руке, Курсед тут же теряет нить разговора, то сжимая, то разжимая ладонь, чувствуя тепло, растекающееся по руке — Акума шипит, откидываясь головой на влажную подушку.   Девушка проводит ладонью члену, растирая смазку по всей длине, чувствуя, как в опоясывающих венах пульсирует кровь. Она на мгновение хмурится, думая о секундном, стрельнувшем в голову желании, и это заставляет Акуму немного — мягко сказано — занервничать. — Погоди, — парень рассеяно хлопает глазами, приподнимаясь, упираясь ладонью о чужое плечо, пытаясь отстранить Курседа. — Ты ведь ни разу не? — Это проверка на пидора? — но тот лишь улыбается, прыская от смеха, ощутимо сильнее сжимая пальцы, заставляя резко выдохнуть, почти на автомате толкаясь бёдрами. — Ты сейчас не в том положении, чтобы диктовать условия, сыночек. Мажет ладонями по напряжённому животу — Акума вновь стискивает зубы, протяжно выдыхая сквозь них, смыкая веки, когда кольцо из пальцев обхватывает основание его члена. Тот оказывается твердым, горячим, подрагивая от новых прикосновений. Ведёт пальцами выше, касаясь головки, обнажая ее, проводя большим пальцем, выбивая сдавленный вдох. — Не думал, что когда-то скажу это, — без стеснения рассматривает член, с блестящей от смазки головкой, продолжая водить большим пальцем вдоль влажной щелки, размазывая выступающую смазку. — Но я скучал по члену в руке. Поднимает рассеянный взгляд, тут же опуская его — обводит кончиком языка свои губы, собирая с них тонкую плёнку чужого предэякулята, прежде чем надавить им на саму головку — член дёргается навстречу, из-за чего шероховатая поверхность слегка царапает чувствительную кожу. Акума начинает тяжело дышать и его дыхание сотрясает небольшую комнату. На губах остались заметные следы от зубов — чьих? — уже не разобрать. Они покраснели, припухли, покрытые мелким блеском слюны — Курсед прижимается ими к головке, чувствуя, что его мажет от привкуса телесной соли — так и наркоманом стать не долго, придётся потом ловить удачу, вскидывая взгляд к небу. Член тяжело давит на язык, ощутимо пульсирует, повышая и без того запредельную температуру. Курсед чувствует чужие руки у себя в волосах, но те быстро исчезают, так и не решаясь скользнуть в цветной ворох прядей. Он отстраняется, невольно сглатывая все жидкости, что до этого каплями стекали с его рта. Отрывистое дыхание скользит по твёрдой головке, а пальцы продолжают двигаться вверх и вниз, лишь слегка сбавляя темп — он поднимает взгляд, смотря на парня из-под повлажневших ресниц, ловя на себе ответный — плывущий, почти лишённый сосредоточенности, но такой стремительный, что мир уходит из-под ног, оставляя тело парить в невесомости. В тёмных зрачках разлитого в цветущем море бензина, он видит сгорающего себя. И ничего не может с этим сделать. И ему это пиздец как нравится. Член в руке начинает подрагивать, пробивая ладонь пульсацией. Акума раскрывает рот, и Курсед в ответ ловит его протяжный выдох, прижимаясь к дрожащему кадыку — он и сам дышит тяжело, и горячий воздух свинцом растекается по шее, прилипая к блестящим дорожкам на ней, образуя новый рисунок, точно такой же, как его собственный, только лишенный чернил — продолжая скользить рукой вверх и вниз, пока вязкая жидкость не окропляет его, густыми каплями пробиваясь наружу. Он проводит по члену кольцом, выжимая оставшиеся капли спермы, размазывая их по чужому напряжённому животу, вырисовывая завитки и обрывистые линии на бледной коже. Сердце в теле под ним продолжает надрывно стучать, ударяясь о маленькую клетку, перекачивая вспененную кровь — Курсед тянется еще ближе, опускаясь губами на губы, передавая частичку воздуха, смешанного с мускусной отдушкой и большим количеством слюны. — Это было, — Акума делает несколько глубоких вдохов, позволяя девушке упасть рядом. Тупит рассеянный взгляд в потолок, чувствуя, с какой силой бьётся маленькое сердце внутри — ещё немного, и шутки про рак придётся заменять шутками про инфаркт. — Это было хорошо. Курсед смеётся, ударяя его в плечо, размазывая по нему остатки семени с рук. Он улыбается, совсем не обращая внимания на тянущую боль в губах — те наверняка красные, опухшие, а уголки и вовсе треснули, но это самая малая цена, что ему пришлось заплатить — хотя, говоря по правде, он заплатил бы и больше. Холод окутывает их одеялом, и это немного трезвит, вымывая из сознания всякий мусор — никто из них и подумать не мог, что всё может так обернуться. Наверно, когда чувство только зарождалось в их сердцах, о признании его не шло и речи — а уж мечтать о чём-то большем было за гранью фантастики. Но судьба, внезапно, повернулась к ним боком — как без тени нет света, так и света нет без простилающего тёмного шлейфа — черноту проклятия окропил свет взаимности, и теперь, даже самые дремучие и бездонные леса казались не более, чем обычной лужайкой. Кто знает, если бы однажды Курсед не проснулся в другом теле, стал бы он так ценить каждый миг своей серой жизни? Стал бы придавать значение таким с виду мелочам? Скорее всего, нет — так бы они и прожили вместе, пока что-нибудь не разъединило бы их навсегда. Вот так бывает — эффект бабочки во плоти — смена одной детали кардинально меняет мир вокруг, разворачивая его, иногда, на все сто восемьдесят градусов. Но думать об этом Курседу удаётся не долго — тело рядом с ним дёргается, и холод колючими зубами вгрызается в плечо. Девушка распахивает прикрытые глаза, сжимая чужое ускользающее запястье. — Эй, хватит бегать от меня, постой, — тратит последние силы на то, чтобы смести россыпь сознания в одну кучку. — Я как бы на полноценный секс рассчитывал. В прошлом теле я умер девственником, нельзя допустить, чтобы это случилось снова, — говорит Курсед, хотя на самом деле не может быть уверенным в этом на все сто процентов — да даже на восемьдесят. Проклятье, коим его наградила эта слепая злодейка Судьба, изменила его внешний облик, как хороший мастер косплея. И пусть прошло уже достаточное количество времени, парень так и не понял, как именно оно работает — черты его лица стали более сглаженными, голос менее низким, член превратился в вагину, при этом характер, предпочтения и даже рост остались неизменны. Загадкой также оставались и внутренние изменения — шутка про 2 «я гинеколог скинь пизду» теперь не кажется такой уж смешной, но без специального оборудования узнать, приобрёл ли бывший парень акцию «матка + яичники по цене одного органа» невозможно. Ровно, как и узнать, девственница он или нет. — Может, не надо, — Акума мнётся неуверенно, и чем сильнее напрягается его тело, тем более явным становятся хватка чужой руки на плече — тонкие длинные пальцы впиваются в кожу, оставляя на красноватых полосках новые линии. — Ты же теперь это, забеременеть можешь. — Даже не думай, блять, об этом, — шипит Курсед, поднимаясь с кровати. От хлынувшего желания перед глазами темнеет, хотя, может, это природа берёт верх и за окном действительно опускаются сумерки. Слабый свет от экрана включённого монитора не может разбить тьму в комнате, и та становится тёплым и большим одеялом, занавесью скрывая все плотские утехи от посторонних глаз.  

***

— Знаешь, что Мур сказал мне, когда я пожаловался ему о проклятии? — Курсед поднимает тяжелую голову на мгновение, чтобы заглянуть в такие же уставшие глаза, затянутые трясиной остывающего пара, и падает подбородком на чужое плечо. — Что теперь мы можем с тобой пожениться, и тогда меня разбанят на твиче. — Ты рассказал Маппу? — Да, в тот же день, — щурит глаза, всматриваясь в потускневшее лицо напротив. — Ты обиделся? Я должен был сказать хоть кому-то. — Кому-то, но не мне. — Да, не тебе. А знаешь почему? — придвигается ближе, позволяя одеялу скользнуть вниз со спины. Прижимается губами к уху, окропляя его горячим воздухом. — Потому что мне не похуй на твоё мнение. Неприятие остальных я как-нибудь перенесу, а твоё, — мажет губами по тёплой мочке, отстраняясь, опуская голову на ровно вздымающуюся грудь. От их тел пахнет смесью разнородных запахов, а оставшееся открытым окно словно вовсе не хочет утягивать их в себя — в комнате холодно, при этом удушливо жарко, и этот плавный перепад температуры расслабляет мышцы, заставляя бесформенно растекаться по постели. — Слушай, твой член только что лишил меня девственности, которую я собирался продать шейху за миллионы баксов, так что засунь обиду себе в задницу и не порти мне момент. — Рофлану ты тоже сказал раньше, чем мне? — Я всем рассказал раньше, чем тебе, — от его голоса вибрация бьет по рёбрам, пробиваясь до сердца, что размеренно стучит где-то внутри, отзываясь на каждый звук. — Доволен? — Да, — Акума улыбается, впервые за столько времени просто и беззаботно, запуская руку в чужие взмокшие волосы. — Сильнее, чем ты можешь представить. Все переживания о проклятье, что белым шумом преследовали его, теперь отходят на второй план, приобретая беззвучный режим — прямо сейчас он бессовестно счастлив, и желает продолжать быть таковым. И Курсед думает — как его угораздило вообще, он же теперь тёлка — зарегай анкету в дв и выбирай любого из имеющихся тюбиков. Но любви, как и сердцу, не прикажешь — и он(а) понимает это в ту же секунду, как их взгляды встречаются друг с другом. Девушка не может сдержаться и начинает тихо, почти беззвучно смеяться, содрогаясь телом — мелкая вибрация быстро перебегает с кожи на кожу, но Акума ничего не говорит, всё ещё чувствуя себя опьяненным, не до конца протрезвевшим и, глядя на бледное лицо рядом, обрамлённое цветными завитками по бокам, кажется, понимает, что не сможет завязать уже никогда. Смотря в глаза напротив, что уже покрывались сонным туманом, скрывая за пеленой прежнюю зелень; чувствуя тепло чужой руки на своём боку, что совсем невесомо, ненавязчиво касалась кожи, и в то же время ощутимо соприкасалась с ней; останавливая взгляд на россыпи этой красной ветрянки, Курсед думал, что в конечном итоге примет и полюбит себя — у него попросту не будет шанса не сделать этого, ведь здесь — совсем рядом — есть человек, который полюбил самый большой его недостаток — его новое тело. Впервые за минувший месяц, жизнь не вызывала тягостное отвращение — девушка глубоко вздохнула, опуская голову на чужую грудь, слыша, как сердце эхом отдаётся внутри. Получается, это и есть любовь. Это и есть счастье. Счастье, закалённое в недрах переживаний и слёз, совсем случайное, от того мимолётное, но обжигающее сильнее пожара. Они оба боялись сгореть в нём — боялись тушить пламя, рискуя захлебнуться в его водах. Но об остальном они подумают завтра — теперь, когда тепло чужого тела греет собственное, пока за окном воет одинокий ветер, качая острые ветки и поднимая с дорог белую снежную пыль, теперь кажется, что времени стало больше — хватит на всё, даже с остатком. Он будет наслаждаться минутами длинного настоящего, оставляя пустое прошлое в пережитом прошлом. Курсед засыпает, не зная, каким именно проснётся завтра. Но одно знает точно — несмотря ни на что, Акума будет рядом — и завтра, и послезавтра, и в следующей жизни. Будет рядом. И это их личное маленькое проклятье. Календарь теряет свой последний лист — на дворе торжествует весна.

The end)))))))))))0))))))))))00))000)00)00)))0