Октябрежное

От рождения, а может и раньше, ещё с самой первой её жизни, за Аристией следует ласковая тень с пламенной улыбкой и холодными глазами. Глаза у тени яркие, искристые — словно тысячу изумрудов размололи в пыль и засыпали туда, где должны быть глазницы. Тень с любопытством смотрит этими неестественно-яркими глазами на счастливую Аристию, грустную Аристию, Аристию потерянную и Аристию отчаявшуюся. Всегда неподалёку, всегда рядом, всегда лишь наблюдает и никогда не вмешивается. Не вмешивается. До момента её первой смерти. Танцует солнце на лезвии шпильки-кинжала и танцуют искры в нечеловеческих глазах, когда тень склоняется над умирающей Аристией, заслоняя шокированное лицо ублюдка-мужа. «Тебе не жаль умирать вот так?» «А мне жаль». «Шоу ещё не закончено». «Так что…» «Танцуй, моя девочка», шепчет ей тень. Голос у тени мужской, бархатистый, струящийся по воспалённому сознанию потоком ледяной горной реки. Руки — холодные, словно у мертвеца, — ложатся ей на глаза, опуская веки. Аристия падает, и падает, и падает, но словно и вовсе не падает, а погружается в морскую бездну. А потом берёт и — открывает глаза. Берёт и открывает глаза у себя в спальне, в своём доме. То есть, конечно же, в своей спальне в отцовском доме, во владениях рода Ла Моник, в окружении умерших и казнённых слуг, и она уверена, что это загробный мир, и она позволяет себе скулить, словно побитый злыми мальчишками щенок, и разрыдаться, когда видит отца — папу, её отважного, заботливого, несправедливо казнённого папу! — и когда влетает в его неуверенные, но любящие объятья. Но это не мир мёртвых, и они все живы, но это не милость Божия, несмотря на дарованное ей священное имя, ведь их Бог — слеп в своём правосудии и жесток в своей любви к ним, творениям его. Тень заходится в безумном хохоте, сгибается чуть ли не пополам, и всепоглощающе-чёрные локоны его волос почти подметают пол богатого просторного храма. Смоляные пряди, глаза первого весеннего цветения, изящный силуэт в одеждах, выпивающих из мира и свет, и цвет… Аристия вспоминает иконы старательно забываемых культов, и, ох, вряд ли память её подводит. Именно таким — смеющимся, безумным, увлечённым, наблюдающим — изображают забытого бога, ушедшего бога, злого бога… Бога Смерти. И тень смеётся ещё громче и счастливей, и мир, кажется, вздрагивает и безмолвно кричит, и так странно, что никто не слышит этого, но он ведь бог, конечно, это в его силах — быть неслышным и незримым никому, кроме тех, кого он… Отметил? Избрал? «Пригласил на танец», он оказывается рядом совершенно неуловимо быстро. От него пахнет остро — чужими слезами, и сладко — цветами, что распускаются на могилах в полночь. Неожиданно вкусно и до странности притягательно. Мягкие пряди мажут по её плечу, когда тот, кто дарует вечный покой, наклоняется к ней и шепчет прямо в маленькое, снова — о, Всемилостивый, снова, — детское ухо: «На троне воссядет ничтожество, и в мыслях его уже гуляет дурман, и в миг, когда мертвецы выберутся из усыпальниц и примутся плясать на своих могилах, мне нужен будет достойный партнёр, маленькая Императрица. Станцуешь со мной?» В первый раз Аристия ещё глупа и всё ещё горделива — она отказывает тому, кому не отказывают. Он улыбается — спокойно и милостиво, с любопытством и, наверное, почти с восторгом. А она… Она проваливается, абсолютно проваливается. Верит наивно в то, что чудовище может измениться, влюбляется снова в собственную погибель, отвергает иных, более достойных, дружит с врагами, клянётся сберечь свою семью, но так, так ошибается. Ошибается — и вновь теряет всё. «Ну-ну, милая моя девочка, разве можно обрывать танец ещё до его начала?» укоризненно цокает языком господин немёртвых, и кладёт холодные руки Аристии на глаза, опуская ей веки. Она падает в бездонную бездну, а затем открывает глаза, и на дворе шестнадцатая её весна, и до явления миру истинного дитя Божия осталось так мучительно-мало времени, и она всё ещё невеста собственного убийцы, лишённая права выбирать, но она пытается это изменить, она кристально-вежлива и идеально-равнодушна, она в первый раз осознанно пачкает руки в чужой крови, но с каждым разом это всё проще и проще. Аристия хладнокровно избавляется от врагов, прокладывая себе широкую, мощёную алым кирпичом дорогу к счастью… И, конечно же, это не может закончиться долго и счастливо. Её убивают — из мести, и чужие травянистые глаза полны той же холодной решимости, что свернулась змеиным гнездом у неё на сердце. «Мы сами выбираем жанр своего представления, моя маленькая Императрица», касаются её лба ледяные губы, и ложатся ей на глаза холодные руки, и веки на этот раз она опускает первой, сама. А потом она падает, и падает, и падает, и падает, и открывает глаза в очередной раз, и закрывает глаза, опуская веки, и снова падает, и падает, и падает. Зеленоглазое божество неизменно улыбается и приглашает её на танец. На тринадцатый раз Аристия соглашается.