Дневник журналистки: В страну трехголовых змей

      Из радио на приборной панели несся монотонный голос диктора «Би-би-си», а в наушнике в правом ухе бодро играла песня Nickelback — If Today Was Your Last Day. Главный инспектор Королевской полиции Ольстера Арвика Тафенло бодро вертела рулем, преодолевая повороты. Конец рабочей недели — что могло быть прекраснее? Даже заторы на белфастских дорогах не способны были омрачить настроение.       Проезжая мимо узких улочек со старомодными пабами в районе Энтриз, Арвика с тоской озирала унылое захолустье. Именно этот район, старейший в городе, больше всего пострадал от немецких бомбежек во время Второй мировой. В голове Арвики мелькнула крамольная для большинства законопослушных ольстерцев мысль: а ведь если бы не британская аннексия, город бы полностью уцелел, Ирландия ведь тогда занимала нейтральную позицию.       «Ерунда, не стоит мне лезть в политику, — тут же одернула себя Арвика. — Бабуля Лиззи и ее многочисленные предки, возможно, те еще уроды, но все же они приютили нашу семью. А я всего лишь делаю свою работу».       Она помчалась по внезапно освободившейся магистрали дальше. Миновала гигантские доки полузабытой ныне верфи «Харланд энд Вулфф», в свое время спустившей на воду легендарный «Титаник», и проследовала дальше на север, прямо к заливу. Именно там, возле уютной бухты, располагался домик родителей Арвики.       Морис и Джулс Тафенло праздновали в этом году золотую свадьбу. В честь такого события Арвика со старшим братом скинулись каждый по полмиллиона и купили родителям отдельное жилье. Те, конечно, сначала ахнули, но перспектива обменять скромную двушку в многоквартирном доме на собственный дом на берегу моря была настолько заманчивой, что они, быстро собрав вещи, перебрались в новое жилище. Сегодня вся семья собиралась вместе, дабы отпраздновать новоселье и годовщину свадьбы одновременно.       Уже издалека Арвика заметила на подъездной аллее дома светло-голубой фургон «Фольксваген». Значит, брат со своим большим семейством уже прибыл. Джон, в отличие от сестры, родился еще в Уганде, поэтому хорошо помнил тяжелые и голодные времена детства в первые годы диктатуры Амина. Лишь после переезда семьи в Северную Ирландию он стал наедаться досыта. Временами даже перебарщивал с этим и к сорока трем годам обзавелся весьма внушительным животом. В противоположность ему Арвика никогда не толстела, сколько бы ни съедала. Она даже любила шутить с коллегами на работе, что из-за худобы так и не сможет стать суперинтендантом.       Арвика припарковала свой черный «Ленд Ровер» рядом с машиной брата. Тут же из дома выскочила четырехлетняя Альет, младший ребенок Джона и его жены Лизы. — Тетя Алвика плиехала! — завопила она, прыгая от радости. Вслед за ней выбежал второй сын Джона, десятилетний Патрик. Обнимая племянников, Арвика радостно улыбалась вышедшим вслед за детьми брату и снохе. Прежде чем идти вслед за родственниками внутрь дома, она остановилась на лужайке, с наслаждением вдыхая свежий морской ветер и созерцая необъятное, постепенно темневшее небо вокруг. Идиллия. Лучшее место для того, чтобы достойно провести старость.       Внутри дома все так и дышало невероятными уютом и комфортом, которые умели создавать родители везде, где бы ни поселились. Даже запахи свежих краски и лака не кружили голову, а напротив, погружали в какой-то особый гипнотический транс. Будто бы Арвика оказалась в каком-нибудь шалаше коренных племен посреди саванны, только внезапно разросшемся и обзаведшемся всеми современными удобствами. — А я тебе повторяю: никаких пасторальных мотивов в лирике Вордсворта нет! — донесся из столовой звонкий, но с уже несомненно мужскими басовитыми нотками голос. — Ведь что такое по сути своей пастораль? Элегия, идеализация тихой и уютной сельской жизни! У Вордсворта же в первую очень видны социальные мотивы! Самый яркий пример, «Нас семеро» — трагедия крестьянской девочки, потерявшей половину семьи, но до сих пор отказывающейся верить в это! А «Строки, написанные раннею весной»? «Все, что природа сотворила, Жило в ладу с моей душой. Но что, — подумал я уныло, — Что сделал человек с собой?» Это и есть столь нехарактерные для восемнадцатого века гражданские мотивы в сентиментальной лирике! Недаром сам Кольридж писал… Арвика на это лишь улыбнулась. Баба́ Джуниор, кто же еще. Опять спорит с дедом на их любимые темы.       Она вошла в столовую. Старший сын Джона был невероятно взбудоражен, отчаянно жестикулировал и ходил из угла в угол, но, увидев тетю, успокоился и со степенным, по-настоящему взрослым видом пожал ей руку. Родители же бросились к Арвике, целуя и тиская ее со всех сторон так, что она едва смогла вырваться.       После этого все семейство расселось за праздничным столом. Окидывая взглядом детей брата, Арвика в очередной раз подивилась тому, насколько разными они все росли. Старший, шестнадцатилетний Баба Джуниор был для своих лет невероятно серьезным. Он, как и его дед в молодости, увлекался английской литературой и собирался поступать в Тринити-колледж. Патрик же, чрезвычайно активная натура, был отличным футболистом и мечтал когда-нибудь превзойти самого Джорджа Беста. Ну, а Альет, несмотря на довольно юный возраст, уже прекрасно умела лепить из пластилина и глины. «Выходит, мы ее назвали так не зря», — со смехом говорила об этом Лиза, происходившая из динка.       А еще Арвика только сейчас поняла, что, кажется, всему нынешнему семейству Тафенло был в определенной мере присущ пафос. И поэтому даже имена детям они давали обязательно значившие что-то. Джон, на первый взгляд носивший обычное английское имя, на самом деле был назван в честь Джона Мильтона, любимого папиного поэта (изначально отец планировал назвать его даже Милтоном, однако побоялся, что это имя станет ассоциироваться с Милтоном Оботе, тогдашним всеми ненавидимым угандийским президентом). Баба Джуниор получил имя в честь деда Арвики, погибшего еще до ее рождения. Патрик, третий коренной ольстерец в семье, носил имя в честь Святого Патрика, покровителя Ирландии. А больше всех пафоса досталось самой Арвике. Ее собирались назвать именем великой прародины, то есть Африки. Вот только врач в роддоме расслышал неправильно, а потом менять свидетельство о рождении было поздно.       Привычно получив от мамы вопрос, когда же уже она подарит им новых внуков и так же привычно отшутившись, что работы слишком много и думать об этом некогда, Арвика налегла на пудинг с почками. За столом меж тем началось самое настоящее веселье. Вначале Джон поднял тост: «За долгую жизнь наших вечно молодых!», затем папа провозгласил: «За прекрасный Изумрудный остров, ставший нам всем новой родиной!» Не так давно он увлекся идеями Шинн Фейн и теперь мечтал об объединении всей Ирландии в единое государство.       После этого, пока взрослые и Баба Джуниор завели скучные разговоры о политике, религии и искусстве, Патрик принялся показывать младшей сестре примочки на своем телефоне. Арвике обычно не были интересны темы «взрослых» разговоров, но вместе с тем она в достаточной мере не разбиралась в гаджетах, чтобы общаться наравне с племянниками. Ну и, пожалуй, за годы службы в полиции окончательно растеряла остатки своего «внутреннего ребенка». Поэтому теперь она скромно помалкивала, уделив все внимание ужину.       Потом, когда Лиза ушла на кухню за десертом, разговоры за столом понемногу сошли на нет. Арвика вдруг заметила, что папа сидит, неподвижно уставившись в пространство. — Как жаль, что они так и не увидели этого всего… — расслышала она его негромкий голос. — Девяносто лет… Девяносто лет могло бы в этом году исполниться папе…       Только сейчас Арвика поняла, что папа смотрел вовсе не в пространство, а на старую черно-белую фотографию в рамке на комоде. На ней дед, еще совсем молодой и здоровый, в форме сержанта, обнимал одной рукой бабушку, а другой прижимал к себе сына — годовалого папу.       У Арвики так и встал в горле ком. Эту историю она слышала много раз и даже при воспоминании о ней не могла оставаться спокойной. В начале семидесятых, когда зверства Амина в Уганде стали стремительно набирать обороты, папа с мамой и маленьким Джоном приняли решение покинуть страну. Тогда папа хотел увезти с собой и родителей, но дед, потерявший обе ноги на полях сражений Второй мировой, уже не мог куда-либо передвигаться. Им с бабушкой пришлось остаться. Как потом писали папе соседи, буквально через два дня после отъезда семьи в дом деда пришли солдаты Амина. Несчастного пожилого инвалида и его горько рыдавшую жену выволокли на улицу и затолкали в кузов грузовика. С тех пор никто ничего о них больше не слышал. «Какая горькая ирония — пройти жестокую мясорубку с чужой армией, а погибнуть уже в мирное время в своей стране», — сокрушенно говорил об этом папа. — Надо будет как-нибудь съездить в Уганду. Отыскать там могилы дедушки с бабушкой.       Все с удивлением посмотрели на Арвику. Она сама не заметила, как произнесла вслух ту мысль, которая крутилась у нее в голове вот уже последние несколько лет. Не про поиск могил, — об этом, к своему стыду, она никогда раньше не думала, — а про саму поездку на прародину. Увидеть Уганду собственными глазами было ее давней мечтой. — Дело, конечно, твое, — тихо заговорил папа, — но не думаю, что ты преуспеешь в поисках. Тогда ведь даже хоронили далеко не всех, некоторых просто бросали в реки, на съедение крокодилам… — Он быстро заморгал и продолжил: — Но ты можешь почитать дедушкины дневники, там много разных записей, еще со времен войны… Я сумел в свое время вывезти их из Уганды, теперь они лежат наверху, в сундуке. Кто знает, быть может, они пригодятся тебе…       Снова наступила пауза. Но длилась она недолго: Лиза принесла десерт и столовая вновь наполнилась оживленными разговорами, в которых голоса детей теперь звучали куда громче остальных.       А потом счастливое семейство отправилось на морской берег, запускать там праздничные фейерверки. Полюбовавшись на то, как огненные бутоны вспыхивают и гаснут в обсидианово-черном небе, Арвика перевела взгляд чуть ниже, на тихо рокотавшее море. Там, на другом его берегу, совсем недалеко, раскинулась метрополия. Страна, с которой родина Арвики была связана весьма прочными нитями, и разорвать эти нити, чтобы воссоединиться в единое поле со всем остальным островом, было довольно непросто…       «К черту любую политику! — снова подумала Арвика, резко тряхнув головой. — Здесь и сейчас нужно только радоваться моменту. Ценить каждое мгновение жизни. В конце концов, моей семье доводилось жить в условиях и похуже. Думаю, они знали, что делали, перебираясь сюда».       К полуночи все вернулись в дом. Посидели еще немного за столом, доедая остатки трапезы. Разговоры уже особо не клеились, а Альет так вообще заснула, сидя на коленях у матери. После этого все стали расходиться по комнатам. И только Арвика отправилась на самый верх дома, в нежилое помещение. Спать ей пока не хотелось, поэтому она решила посвятить ближайшее время куда более интересному занятию.       Чердак встретил ее теплом от нагретой солнцем крыши, уютом от светло-коричневых оттенков повсюду и приятным запахом африканских трав. Мама с юности была приверженкой традиционной медицины и даже перед родами Джона постоянно ходила к шаману и пила отвары из коры марулы, листьев мопане, окуривала себя «священным дымом». Однако позже, с переездом в Европу, папа поставил ей условие: отныне только цивилизованные методы лечения или же они прекращают жить вместе. Впрочем, целебные травы мама все равно никуда не дела и продолжала хранить их дома просто как напоминание о родных краях. Арвике тоже нравилось чувствовать рядом некую частицу прародины.       Сундук она увидела в углу сразу же. Родители еще не успели обустроиться в новом доме как следует и потому интерьер чердака был крайне скудным, помещение выглядело пустым. Откинув крышку сундука, Арвика присела на корточки. Чихнув от пыли, принялась доставать наружу пожелтевшие бумаги. Особый интерес у нее вызвал блокнот с обложкой красивого медного цвета, из змеиной кожи. Кажется, дед перед самой войной сделал его собственноручно. Арвика начала читать. И позабыла обо всем.

***

январь 1945

Арденны, Люксембург

      Небо было настолько серым, что практически сливалось по цвету с горами на горизонте. Баба Тафенло невольно морщился каждый раз, когда смотрел на него. Здесь, в Европе, в отличие от Африки и Азии, где успел побывать Баба, все было по-другому. Там — яркие краски повсюду, здесь — серость и уныние.       Впрочем, на небо Баба смотрел редко — рисковал каждый раз получить удар от конвоира. Мол, нечего высматривать там союзнические самолеты и надеяться на спасение. Потому Баба пялился в основном в спину бредущего впереди морпеха. Изредка опускал взгляд на черное полотно дороги и на снег по его краям. Снег был почти такого же цвета, как и небо. — Ty, Maximka… — услышал Баба позади, — не давай… spusku im… Я говорю… ne tushuysya… blya, kak zhe eto… Будь сильным, во! Не сдавайся!       Баба скосил назад глаза. Веллингтон щерил голые десны и во взгляде его как всегда горел вызов. Не героически-мужественный, а полный озорства. И это было лучшим доказательством того, что парень на самом деле не сдавался.       С этим русским солдатом, чья полосатая униформа за два года плена полиняла и пропиталась грязью прямо-таки насквозь, Баба разговорился на первом же привале. По-английски товарищ по несчастью говорил из рук вон плохо, но выбора у Бабы не было: британец был донельзя угрюм и молчалив, а американец постоянно стонал от боли и держался за раненую ногу, ему было явно не до болтовни. Единственные в колонне пленных, чей язык Баба понимал, по иронии судьбы не перекидывались с ним даже словечком.       Русский тогда назвал свое имя, но Баба его совсем не запомнил, да и потерявший все зубы мученик шамкал довольно тихо. Он, правда, добавил, что так же звали одного их великого полководца. Из великих полководцев Баба помнил только Веллингтона, поэтому про себя он стал называть товарища именно так. А вслух обращался к нему абстрактно, без имени. Вряд ли русский понял бы смысл такого прозвища.       Когда же Баба представился Веллингтону, тот почему-то засмеялся тихим и сиплым смехом. И сказал, что будет звать товарища Maximka. Это, как понял Баба, был какой-то герой русской литературы, тоже чернокожий.       …Услышав английскую речь, ехавший впереди колонны офицер в эсэсовской фуражке придержал лошадь за уздцы. Поравнявшись с Веллингтоном, внезапно освободил ногу от стремени и ударил пленного сапогом в лицо. Когда тот упал, эсэсовец соскочил с лошади и принялся пинать русского в живот. Затем сорвал ремень и продолжил избиение — уже металлической пряжкой, по голове. Баба просто стоял и смотрел на это, не в силах ничего сделать. Стояли и остальные, у всех лица выглядели безразличными. Война научила спокойно воспринимать и такое. — Никаких разговоров, тварь! Никаких! — выкрикивал при этом немец на довольно приличном английском. По-русски Веллингтон мог говорить спокойно, ведь тогда его бы не понял никто из других пленных. А вот за английский неизбежно следовало наказание. — Gnida fashistskaya… — сплевывая кровью, пробормотал Веллингтон, как только эсэсовец, закончив бить, как ни в чем не бывало влез на лошадь и поскакал вперед. — Vot ya tebya…       Он довольно быстро вскочил на ноги — долго лежавшего могли запросто пристрелить. Колонна привычным шагом двинулась дальше, все вокруг будто бы разом забыли об избиении.       И никто даже не попытался наброситься на конвоиров, подумал внезапно Баба. Хотя тех, не считая конных, было всего пятеро, — в два раза меньше, чем пленников, — и шли они с опущенными вниз дулами винтовок, то и дело вертя головами по сторонам и задирая их в небо. Лишь изредка покрикивали на конвоируемых да «выравнивали строй» прикладами. Делов-то было: напасть на них толпой, отнять оружие и перестрелять. Но кажется, уже сам факт пленения надломил психику людей, так что теперь им уже не хотелось бороться, только ждать спасения.       К тому же военных в колонне было всего четверо: сам Баба, Веллингтон, английский морпех и американский танкист. Еще было четверо евреев, кажется, вывезенных еще из Руалье и не успевших добраться до германских лагерей. Ну и совсем уж непонятно зачем немцы взяли с собой семейку местных, захваченных на ближайшей ферме. Упитанный румяный бюргер, его рыжеволосая красавица-жена и их сын, высокий, тощий и востроносый мальчишка, теперь плелись почти в самом хвосте колонны.       Прошел уже час, а видные вдалеке горы не приблизились как будто бы ни на милю — все так же маячили в туманной мгле. Баба прислушивался к канонаде и гудению самолетов, но они звучали еще слишком далеко позади. Похоже, рассчитывать на внезапное спасение не приходилось. Британский морпех, плененный, кажется, еще летом, в боях за Францию, уныло и не оборачиваясь шел впереди Бабы, а танкист-янки ковылял в самом конце колонны, время от времени принимаясь тихо, сквозь зубы, стонать. В плен он попал с раненой ногой, а лечить его, конечно, никто не стал. Теперь нога гнила заживо, распространяя вокруг тошнотворный запах. Если бы не зима, то вокруг танкиста наверняка бы еще вились тучи мух.       Наконец деревья по обе стороны от дороги расступились и горы оказались совсем близко. За этим перевалом, похоже, была Германия. Как только они пересекут границу, считай, все будет потеряно. Бежать нужно было сейчас, как можно скорее. Но в одиночку Баба не решался, а говорить на эту тему с Веллингтоном пока что было опасно.       В сгущавшихся сумерках Баба разглядел у подножья гор несколько хлипких домиков. Кажется, это было все, что осталось от некогда красивой деревни. Как слышал Баба, бо́льшая ее часть была разрушена бомбежками, а жители либо погибли, либо сбежали.       Внезапно танкист застонал уже громко и отчаянно. А вслед за тем медленно опустился на землю и застыл, едва дыша. Все вокруг стояли молча, не двигаясь. Каждый знал, что́ сейчас произойдет. Знал и никак не мог предотвратить. И это было самое страшное, понял внезапно Баба.       Офицер, подъехав на своей тощей кобылке к американцу, с каким-то аккуратным видом выстрелил ему в затылок из «люгера». Над лесом взвились стаей вспугнутые галки. Люди же ожидаемо не дернули ни единым мускулом.       Труп оттащили в сторону от дороги, присыпав сверху снегом. «Найдут ли его потом наши? — задумался вдруг Баба. — Опознают ли? Или он так и будет лежать тут до весны, а потом сгниет окончательно? И во всех списках будет значиться пропавшим без вести?» Холодок так и побежал по загривку Бабы. Самое страшное, понял он, не погибнуть на войне, самое страшное вот это — сгинуть навеки.       На ночлег они остановились в одном из уцелевших деревенских домиков. Всех пленных согнали в тесный дощатый сарай, где они кое-как устроились на полу. Баба зашептался было с Веллингтоном о побеге, но русский, кажется, не понимал и половины слов, все время только переспрашивал. А потом Баба заметил, как британец сердито сверкает на них глазами из противоположного угла, и решил не испытывать судьбу. Еще чего доброго этот странный молчун сдаст их немцам. Затихнув, Баба прижался плотнее к теплому телу Веллингтона и вскоре задремал.       Судьба, похоже, играла с уорент-офицером Тафенло в опасные и непредсказуемые игры. Отличившись в составе угандийского батальона Королевских африканских стрелков в боях с итальянцами в Сомали и с японцами в Бирме, он перед Каирской конференцией был переведен в охрану самого премьер-министра.       После переговоров Черчилль, задумчиво пожевывая сигару в коридоре, внезапно повернулся к Бабе и заговорил с ним. Просто и непринужденно, как с равным.       «Баба Тафенло, значит? — переспросил он, узнав имя подчиненного. — Как же, наслышан. Сомалиленд, Бирма… Уэйвелл лично докладывал мне о вас… Что ж, эфенди, я хоть и не джинн, но одно ваше желание все же могу исполнить. Просите чего хотите».       Мусульманином Баба не был, и такая фраза Черчилля прозвучала даже по-шовинистски. Однако, не решившись спорить с премьером, Баба вытянулся в струнку и выпятил колесом грудь.       «Я желал бы и дальше служить вам, сэр! — ответил он. И, несколько расслабившись, добавил: — Но не как колониальный солдат, а в основных войсках. С макаронниками и япошками я уже встречался лицом к лицу, теперь хочется увидеть и фрицев». Черчилль слегка улыбнулся, показывая, что оценил шутку. Но в целом он, кажется, не был удивлен.       Так Баба попал в парашютный батальон и вскоре был направлен в Европу. Но довольно быстро мечты повидать мир сломались о страшные реалии войны…       …На следующее утро колонна двинулась к перевалу. В деревне осталась еврейская девочка. У нее, как выяснилось, давно была грыжа, но всю дорогу она как-то терпела, не издавая ни звука. Ночью же у нее поднялась температура, стало совсем плохо, идти она не могла. Один из конвоиров «милосердно» добил ее прикладом, чтобы не тратить пули. Трупик даже не стали зарывать.       Под ободряющий шепот Веллингтона Баба вступил на крутую и узкую тропинку между скал. Здесь немцы шли уже гораздо осторожнее, то и дело беспокойно озираясь. Конные спешились и вели лошадей на поводу. Баба и сам ступал аккуратно, чтобы ненароком не пораниться о торчавшие выступы. Тут уже было не до мыслей о побеге.       Тропинка круто свернула вправо. Теперь она пролегала мимо глубокого черного провала с острыми камнями на дне. Все уже не шли, а прямо-таки крались. Молчаливый морпех, замерев на середине пути, нагнулся, чтобы завязать шнурок. И внезапно, повернувшись, резко толкнул шедшего позади немца. Того самого, что добивал девочку. Взмахнув руками и тонко, как-то по девичьи вскрикнув, он полетел прямо в провал.       «Так тебе и надо, урод», — злорадно подумал Баба. А британец уже огромными прыжками мчался к невысокому плато справа. Подскочил, ухватился за край ладонями и резко подтянулся. Еще одна секунда — и он будет наверху, в спасительной недосягаемости для конвоиров.       Но оказалось, не судьба. Сразу несколько винтовочных выстрелов прозвучали раньше, чем британец успел перевалиться через край плато. Правая рука его безвольно повисла. Затем разжалась левая и тут же несостоявшийся беглец, как-то нелепо раскорячившись, сполз по отвесной стене вниз. Серый камень окрасился кровью.       Никогда не стоит судить о человеке ни по первому, ни по второму, ни по третьему впечатлению, подумал Баба, когда уменьшившийся на двух человек отряд продолжил путь, и пленных теперь уже держали под дулами винтовок. Морпех до этого казался ему окончательно смирившимся со своей участью и не собиравшимся бунтовать даже в теории. Но сейчас, на очередном страшном повороте своей судьбы, он предпринял-таки отчаянную попытку избежать неизбежного. И хотя бы утащил с собой на тот свет нациста.       К полудню они наконец преодолели перевал и двинулись дальше по редколесью. На территории Рейха было довольно тихо, лишь стрекотали на деревьях и земле сороки. Вот в вышине что-то низко и протяжно загудело и меж облаков мелькнул силуэт самолета. «Штука», «Спитфайр» или, может быть, «Лайтнинг»? Жаль, Баба очень плохо разбирался в авиации.       Спереди внезапно раздался треск мотора и минуту спустя из-за деревьев вынырнул мотоцикл с коляской, вихлявшей на полуспущенном колесе. Немец в каске и шинели затормозил у головы колонны, поприветствовал эсэсовца вскинутой рукой и протянул ему мятый листок бумаги. Офицер всматривался в него не более нескольких секунд, шевеля губами. Лошадь под ним всхрапывала и мотала головой. «Жаль ее, неразумное создание, — пришла в голову Бабы совсем уж глупая мысль. — Возит на себе такого урода и даже не думает сбросить его на землю». Эсэсовец меж тем скомкал бумажку и быстро сжег ее на огне зажигалки. — Сингалор! — крикнул он по-английски, обернувшись к хвосту колонны. — Ко мне!       Тут же к нему подъехал второй конник, на которого Баба почему-то раньше совсем не обращал внимания. Серый мундир и кепи сидели на нем как влитые, а лицо в профиль казалось высеченным из мрамора. — Закончишь тут с ними, — сказал ему офицер вполголоса. Затем, повернувшись к пешим конвоирам, отдал им несколько отрывистых команд на немецком. Те тут же принялись толкать пленных прикладами куда-то в сторону. И скоро Баба понял, куда. К неглубокому оврагу поодаль от дороги.       Всех восьмерых пленных выстроили в шеренгу возле оврага. Солдаты, весело посмеиваясь, перебрасывались короткими фразами. Баба ощутил, как его запястье сдавили твердые пальцы Веллингтона. По спине от затылка медленно разливался холод: сейчас свершится неизбежное.       Эсэсовец тронул лошадь и легко, не оборачиваясь и не смотря по сторонам, поскакал вперед по дороге. Сердце у Бабы подпрыгнуло и замерло в груди. Разве он не будет командовать?..       Стук лошадиных копыт внезапно перекрылся громким шумом мотора. Немец-посыльный, развернув мотоцикл, помчал вслед за офицером. И тут же все четверо пеших конвоиров бросились ему вслед. Вприпрыжку и с веселыми криками, словно дети. Бежавший впереди всех сумел догнать мотоцикл и запрыгнуть в коляску. Остальные возмущенно загалдели, принялись на ходу лепить снежки и бросаться ими в уезжавших товарищей…       И тут Баба наконец увидел того, кого назвали Сингалором. Встав позади крупа своей лежавшей на земле лошади, он укреплял на седле здоровенный станковый пулемет — «циркулярку Гитлера». Движения его были механическими и точными, а смуглое лицо — полностью бесстрастным. «Индус, — сообразил внезапно Баба, сопоставив фамилию с внешностью. — Из легиона «Азад Хинд»». Он знал таких еще по Бирме, но слышал, что части индийских националистов были и в Европе, в составе СС. Похоже, немцы привыкли доверять им самую грязную работу.       Вот Сингалор закончил возиться с пулеметом. Снял кепи, тряхнул смоляной копной волос. Лицо с особенно выделявшимся на нем орлиным носом было довольно красивым. «Ему лет двадцать или около того, — понял Баба. — Совсем еще мальчишка». Пальцы индуса меж тем легли на гашетку… — Proschai, Maximka! — выкрикнул вдруг Веллингтон, бросаясь вперед и в то же время отталкивая Бабу назад. — Борись, не сдавайся!       Не успев ничего сообразить, Баба скатился по склону на дно оврага. Обе ноги пронзила нестерпимая боль. Сверху его придавило что-то массивное и тяжелое. А затем он услышал… нет, не выстрелы, а отчаянные крики взвившихся над оврагом сорок.       Сунув в рот руку, Баба до крови укусил ее. Только бы не закричать от боли, не выдать себя… Спустя мучительно долгую минуту он услышал удалявшийся стук копыт. Кажется, Сингалор удирал вслед за своими немецкими дружками. Только когда все вокруг окончательно стихло, Баба вынул руку изо рта и зарыдал. Снег перед его лицом был весь красный и совсем теплый.       Осознав наконец в полной мере, что жив, Баба начал осторожно выползать из-под лежавшего сверху тела. Это оказался бюргер — глаза его были выпучены в немом ужасе, голова безвольно моталась, а челюсти щелкали друг о друга. Превозмогая боль в коленях, куда, кажется, попали пули, Баба пополз наверх по склону. На самом краю обрыва лежал еврей из Руалье. Тело наполовину съехало вниз, руки были широко расставлены, словно у радушного хозяина перед гостями. С раздробленной головы тянулась длинная густая струя крови…       Бабу замутило. Преодолевая отвращение и в то же время проклиная себя за это, он отпихнул тело еврея в сторону и ценой неимоверных усилий выполз-таки наверх.       Двое других евреев обнаружились чуть левее, в сугробе. Их тела уже густо облепили сороки. Справа лежали жена бюргера и его сын. Женщина обнимала парня, будто бы пыталась спасти его от пуль, ее рыжие волосы были насквозь пропитаны кровью. Недоумевая, куда делся Веллингтон, Баба пополз вперед. И обнаружил товарища уже у самой дороги. Пытаясь в последние секунды жизни остановить Сингалора, русский пробежал довольно большое расстояние. Но все равно не успел.       Руки и ноги Веллингтона отходили от тела под неестественными углами, а лицо с закрытыми глазами было умиротворенным, словно у младенца. Вокруг развороченной пулями груди по всей робе зловеще расползалось огромное красное пятно. — Спи спокойно, приятель, — только и смог прошептать сквозь зубы Баба. А затем пополз на локтях в ту сторону, откуда они пришли сюда. Каждое движение отдавалось болью во всем теле. Мысли в голове путались и наскакивали одна на другую.       За Веллингтона… Ради всех их нужно выжить… Во что бы то ни стало доползти… Черчилль… Ради любимой Люсии и маленького Мориса… Ради всего человечества… Ради записной книжки, что покоится у него во внутреннем кармане… Нацисты так и не смогли ее отыскать… Если выберется, то запишет туда все, что здесь произошло… Преступления не должны иметь срока давности…       Деревья вокруг понемногу стали редеть. Сколько он уже так полз, час или больше? Все тело начало коченеть. Боль сделалась просто невыносимой и на пару минут Баба даже потерял сознание. Но потом пополз дальше. Любой ценой нужно было двигаться, иначе замерзнешь насмерть…       А потом в небе над ним загудели самолеты. Задрожала под животом земля. С усилием приподняв голову, Баба увидел бежавших к нему солдат. На шевронах темно-коричневой формы скалили клювы белоголовые орланы. Кажется, парашютисты из сто первой. Свои. — Эй, тут наш раненый, медика сюда! — крикнул капрал, бросаясь к Бабе. — Ты как, приятель, откуда? — Сингалор, из «Азад Хинд», — пересохшим, еле ворочавшимся языком вымолвил Баба. Пока он был в сознании, имя индуса требовалось как можно скорее сообщить другим. Память о преступлении должна была жить вечно. — Не я, он стрелял… В меня и остальных… Там… И он с облегчением нырнул в прохладное спасительное забытье.

***

      За чердачным окном что-то громко и резко хлопнуло. Зачитавшуюся Арвику так словно и прошибло разрядом тока по всему телу. Побелевшие пальцы сдавили ветхие желтые страницы блокнота, лишь чудом не разорвав их.       На ватных ногах Арвика подошла к окну. И увидела Патрика и Альет, которые, хихикая и толкаясь локтями, убегали из сада в дом. Похоже, это именно они взорвали снаружи последнюю хлопушку из праздничного фейерверка.       Когда сама Арвика еще была в нынешнем возрасте своей племянницы, ее однажды ночью разбудил такой же резкий хлопок. Только тогда еще стекла в ее спальне отчаянно задрожали, а подбежав к окну, Арвика увидела яркое зарево и вздымавшийся над ним густыми черными клубами дым. Как выяснилось позже, это боевики ИРА взорвали на соседней улице бомбу.       После того случая любой громкий внезапный звук мог ввести Арвику в шоковое состояние. А после школы она приняла твердое решение идти в полицию, чтобы всеми силами бороться с террором. Но к нынешнему времени, побывав на многих допросах боевиков, она даже прониклась к ним неким сочувствием, стала понимать их, хоть и не могла оправдать. И уже невольно даже разделяла идеи воссоединения Ирландии.       Окончательно придя в себя, она направилась обратно к сундуку. Мельком взглянула на время — ну надо же, просидела тут целых два часа! И наверняка сидела бы дольше, если бы не племянники.       Она хотела было положить дедушкин блокнот в сундук, но затем, подумав немного, убрала его в нагрудный карман. Прочитанное на желтых страницах повергло ее в настоящий ужас. Но просто так перевернуть эту страницу истории своей семьи она никак не могла. «Сингалор… — задумалась внезапно она. — Где-то я уже слышала эту фамилию…» Новый резкий удар фантомного тока оказался сильнее всех предыдущих.