и все твои печали под черною водой

он ни за что не мог поверить в то, что оказался в такой смехотворной ситуации. это воистину было смешно, но при этом так отвратительно горько, что хэ сюань захлебывался в этой горечи. он чувствовал, словно он упал, рухнул, хотя, казалось, падать ниже и так было некуда. чтобы он отдал свой прах своему главному врагу? и, более того, чтобы этот глупый враг не хотел принимать этот прах? — потому что мне без разницы, что с ним случится. он отвечает легко, словно говорит о какой-то безделушке. он невольно вспоминает собирателя цветов под кровавым дождём сейчас. не хочется быть похожим на него. но тот отдал свой прах наследному принцу из-за ужасной, всепоглощающей любви к нему. хэ сюань отдаёт свой прах, потому что он для него не имеет никакого значения. будет хорошо, если ши цинсюань просто развеет его. это ощущается даже... правильным. верным. самым закономерным из того, что может произойти. — почему? этот вопрос задан, кажется, так просто. хэ сюань смотрит в изумленные и непонимающие светлые глаза. он смотрит в них, и чем дольше это продолжается, тем больше ему чудится, что земля уходит из-под его ног. ответ должен быть очевиден, ответ застывает на кончике языка, ещё мгновение — и он выплюнет его ему в лицо, но почему-то замолкает, одергивает себя, не может... "это не твоё дело" — должен ответить он. "это тебя не касается". "либо забирай, либо прекрати задавать смешные вопросы". хэ сюань — последний глупец во всех трех мирах. хэ сюань всегда был терпеливым, спокойным и расчетливым, он всегда знал, что нельзя говорить кому-то те вещи, о которых ты потом пожалеешь. нельзя чувствовать вещи, на которые ты не имеешь права. нельзя проникаться к тому, кто все забрал у тебя. он был уверен, что уяснил это с самого начала. и именно в эту секунду, именно сейчас, вглядываясь в чистоту лазури, застывшую в этих глазах, он понял, что проиграл с самого начала. ещё тогда, когда впервые, приняв облик повелителя земли, увидел тонкую, изящную, но сильную фигурку незнакомого бога, который так лучезарно улыбался ему, единственный из всех в небесной столице, словно действительно был ему рад. ещё тогда, когда его прошибло осознанием, что именно за бог перед ним. ещё тогда, когда он зачем-то заслонил этого никчемного бога собой. а потом ещё раз. ещё раз.

и ещё раз.

ещё тогда, когда, лёжа в темноте огромной комнаты не-своего небесного дворца, не мог сомкнуть глаз, представляя себе тонкие, но не лишённые силы, изгибы белокожего тела, волны сияющих тёмных, словно шёлковых, волос, звонкий, чарующий голос... голос, который никогда не называл его настоящего имени.

голос, который мог бы назвать его однажды, и ничего бы не случилось.

ещё тогда, когда он лежал, один в холодной постели, прекрасно зная, что никогда и ничего не может быть возможно, но продолжал представлять, как проводит ледяными своими пальцами по вздрагивающему от дыхания теплому впалому животу, как касается своими холодными губами тёплых, влажных, пьянящих вишнёвых губ, как чёрные длинные ресницы щекочут его острые, резкие скулы... ещё тогда, когда позволял себе представлять, как тела их сливаются в одно, и тот, кто никогда не произносил его имени, зовет его, зовет его так, словно никогда не звал никого больше и никто никогда больше не был ему нужен... ещё тогда, когда представлял, фантазировал себе, лёжа один в тёмной комнате не-своего дворца, что этот нелепый бог мог бы любить его, желать его, быть рядом с ним, мог бы согреть его мёртвое сердце в своих живых, совсем человеческих объятиях... ещё тогда, когда позволил себе одну мысль, одну только мысль о том, что не хочет, чтобы тому когда-нибудь было больно, ещё тогда, когда позволил себе одну только мысль, что никакой мести может не быть, только если он однажды назовёт его имя, только если он однажды признает его, только если он однажды примет его, одно лишь слово, одно лишь имя, сорвавшееся с этих прекрасных, до ужаса прекрасных губ, губ, которые пугают тем, как их желаешь, одно лишь имя — и ничего бы не было, ничего бы не случилось, все могло бы быть иначе. одна только мысль, допущенная им, одно только имя, которое так и не прозвучало. ещё тогда, когда он впервые увидел его. увидел этого незнакомого, но такого яркого и светлого бога, который оказался главной причиной того, что хэ сюань потерял все, что у него было. ещё тогда, когда он впервые увидел его; впервые допустил мысль о том, что хочет быть с ним; когда он впервые захотел, совершенно не понимая, почему, защитить его; ещё тогда, когда он впервые позволил себе возжелать его... ещё тогда хэ сюаню следовало понять, что он проиграл. что он всегда был законченным дураком. — потому что я очень долго думал о том, что будет честно и что будет правильно. потому что это не твоя вина, что твой брат распорядился тем, что по праву было моим. потому что я забрал у тебя все, хотя не имел на это права. потому что я должен был разделаться только с ним, но не с тобой. ши цинсюань ошалело моргает, уголок его рта ползёт вверх, лицо искажается кривой усмешкой, взгляд его бегает, затем опускается на собственные руки. его очередь смеяться — он смеётся, смеётся заливисто и громко, как будто хэ сюань рассказал ему самую смешную шутку. он пошатывается, как будто не может удержаться на ногах, пытается опереться на стул, хэ сюань инстинктивно тянется, чтобы придержать его за локоть, но одергивает руку. ши цинсюань удерживается сам. ши цинсюань все теперь делает сам. ши цинсюань смотрит на него, и, кажется, в этом взгляде есть все, от боли утраты и отчаяния до веселья и дружеской иронии. слишком много в этом взгляде, слишком много в этой израненном смертном теле чувств и эмоций, и оно еле сдерживает этот бешеный поток. ши цинсюань смеётся и смеётся, и смех его горький и острый как перец, и от него ужасно слезятся глаза. — не нужен мне твой прах! — сквозь смех пробрасывает он, — не надо, не надо, а вдруг я его потеряю, или у меня его украдут, или ещё что... ну ты и выдумал, хэ-сюн! ты что, не помнишь, сколько за то время, пока я был повелителем ветра, я потерял духовных артефактов? хэ сюань стискивает зубы и сжимает кулаки. хэ сюань хмурится. хэ сюань — средоточие всей черноты мира. мрачнее тучи. страшнее смерти. — возьми его. в его голосе звенит сталь и бушует море. ши цинсюань перестаёт смеяться. он смеялся так, что слезы выступили из его глаз. это страшное зрелище. это страшно. это жутко. мурашки бегут по спине хэ сюаня. он поднят на смех. демон заставляет взять свой прах, просто немыслимо. хэ сюань — самый последний глупец трех миров. — мне без разницы, что с ним случится. если даже ты развеешь его, это будет честным. ему хочется уйти отсюда, ему ничего не стоит сейчас вернуться в свою обитель, оставив ракушку с прахом на столе, вынудить ши цинсюаня оставить его себе. но бывший повелитель ветра сказал, что ему не нравится, что тот постоянно уходит. это глупая причина. самая ничтожная причина. но теперь он чувствует, что не может уйти. — я уже однажды забрал твою жизнь себе. мне больше не хочется так. — но я даю свое разрешение на это. — а я не принимаю. голод подступает к самому его сердцу. это нечестно. это нечестно. это нечестно. братья ши никогда не дадут распорядиться своей собственной судьбой так, как ему самому хочется. — я хочу прервать этот бесконечный круг. я хочу, чтобы ты жил спокойно. чтобы твоя жизнь принадлежала тебе, и никто не мог забрать или изменить её, хэ сюань. он говорит это с лёгкой, дружелюбной и лучезарной улыбкой. словно рад ему. словно сейчас хэ сюань вознесется на небеса. словно он получил божественное благословение. словно он ему друг. словно он любит его. и все меркнет в глазах хэ сюаня, кроме этого святого и чистого образа перед ним. он берет ракушку со стола и прячет в рукав своего ханьфу. молча садится обратно за стол. отворачивается. как будто правда, что ши цинсюань был рождён для того, чтобы вознестись. как будто все это время хэ сюань был под водой, захлебывался в ней, тонул, тонул, бесконечно тонул, будто это был длинный, нескончаемый кошмар, на который он был обречён, и сейчас чья-то рука потянула его вверх. как будто впервые за сотню лет он смог полной грудью вдохнуть воздуха. это был воздух, который больно вдыхать, но это все ещё был воздух. это было ясно с самого начала, но хэ сюань понял только сейчас. он проиграл цинсюаню с самого начала. ши цинсюань оказался сильнее. ши цинсюань был рождён, чтобы стать богом, и теперь, будучи обычным смертным, был сильнее и светлее всех вместе взятых в небесной столице, а хэ сюань сошёл с ума и ответил насилием на насилие. — мне очень жаль. вина стекала из сияющей яшмы глаз и рождалась на свет на дне чёрных вод новыми жемчужинами. ши цинсюань тянул добрые, жалетельные руки. он осторожно коснулся его плеча, и пальцы его были живыми и горячими, и во всем нем теплилась жизнь, и хэ сюань, хотя все ещё и был съедаем голодом, наконец, будто бы мог дышать. — и мне тоже очень жаль, — ответил ши цинсюань. хэ сюань не отпрянул от его прикосновения. он сидел и сидел, сидел и сидел, и, казалось, чужая ладонь своим неожиданным, давно забытым теплом, должна прожечь в нем дыру. хэ сюань грелся в этом свете, хотя и не понимал, за что он ему. хэ сюань чувствовал, как сердце его будто бы бьётся, голод подступает к горлу тошнотой, а волны в панике и шоке то волнуются, то затихают, не зная, что предпринять. "ты мой друг, ши цинсюань" — нужно было сказать. "я люблю тебя" — нужно было сказать. ну же, скажи, скажи это. — я очень голоден, — сказал он. самый последний глупец трех миров! и ши цинсюань смеялся. и слезы падали и превращались в жемчужины.

— чудовище чёрных вод, — какой-то оборванный мальчишка, впервые отправляющийся в плаванье, запрыгнул на бочку и захохотал, — что за бред? ну живёт там какой-то дурак, почему же он сразу чудовище?

хэ сюань позволил себе улыбку. он никогда не умел, но он постарался. ещё было много вещей, которые нужно было решить. ещё о многом нужно было подумать. ещё о многом предстояло сожалеть и за многое корить себя.

но сегодня он улыбнулся.