У меня на тебя есть особые планы

      Кто мог знать, что быть плохим ментом легче, чем хорошим? Я думал, что умру от скуки или запишусь в клуб по настолкам, ну или еще что-то такое, что люди делают после пенсии, но жить стало только веселее. Будто бы в моей жизни стало больше меня. Я себе не слишком нравлюсь, предпочел бы и дальше себя не знать, но что делать? Петя от меня в восторге и, если ему нравится, то ладно, я потерплю.       Дима сует мне новое дело, размахивает руками. Кто-то кого-то убил. А что такого-то? Ну убил и убил, не изнасиловал же… Кто придумал, что смерть — это так уж страшно? Это только чужая смерть страшная, своя-то вполне мирно проходит. Кто знает, что после нее? Моргаешь, на секунду понимаешь: надо же, ты мертв. Снова моргаешь и уже висишь головой к полу и тебя бьют по голой жопе, а рядом орет какая-то полуголая женщина Может показаться, что это какой-то БДСМ клуб или что-то такое, но нет, это просто день твоего рождения. Ну, в общем да — БДСМ клуб.             Кстати, интересный факт: после смерти твой мозг еще с минуту живет. Все понимает и видит.       Когда Петя рассказал мне это, я долго ржал. Я просто подумал: что было в голове моего отца, когда он умирал? Я подумал: Господи, он же даже, наверное, не понял, что умирает.       Я подумал: из нас двоих больно было только мне.       Я вам говорю: смерть — это просто способ нагадить другим. Иногда — буквально.       И нечего тут горевать.       Так что почему меня должно волновать, что кто-то там умер? Вероятно, он был не слишком хорошим человеком. Иначе бы не умер. Все же знают, что хорошие люди не умирают?       Дима говорит:       — Его задушили, еще ограбили.       Я думаю: вот уж потеря. Мертвому же больше всего важна наполненность его карманов.       Я хочу спросись: а что, у пострадавшего есть какие-то претензии?       Но я говорю:       — Ладно, я домой.       Дима провожает меня ошалевшим взглядом, но даже ничего не говорит. Он уже привык, но делает вид, что еще немного волнуется. Конечно волнуется, он же видел Петю. Мы курили возле участка, из Петиной машины играло что-то про то, кто какую сучку выебал. Я, в общем-то, могу понять, что Дима мне не таких людей в общество желает, но я-то знаю, что во всех этих песнях сучка — сам Хазин. Так что смотреть на это бывает даже весело.       На улице темно и холодно, под ботинками хлюпают лужи.       Дима думает, что этот Петя Хазин плохо на меня влияет. Я думаю о том, не пойти ли ему на хер.       Плохо на меня повлияла смерть моего отца, обдолбанного дрянью, а Петя — вообще райская благодать. Тоже обдолабнная, но он мне хотя бы нагадить своей смертью не пытается. Еще у райской благодати длиннющие белые ноги и классная жопа. В общем — предел моих мечтаний и даже больше. Не понимаю, че он так Диме не нравится.       В квартире везде выключен свет, но Петин силуэт я различаю быстро. Он сидит на диване с ногами, держит меж пальцев сигарету и копается в телефоне. Обратить на меня внимание он соизволит только спустя долгие три минуты. Все это время я стою, засунув руки в карманы, и просто смотрю на него, будто я тут чужой, будто я просто жду, когда меня поставят в другой угол.       Петя поднимает голову и широко мне улыбается винирами за лям. Раньше я подумал бы: этот миллион можно было бы вложить в хорошее дело. Какой-нибудь благотворительный фонд или что-то такое.       Но сейчас я думаю: каждой тваре по каре её.       — Привет, — Петя откладывает телефон, тушит сигу о пепельницу, которой у меня никогда не было, — у нас сегодня полный событий день. Наконец, нашел одного хмыря, мои с ним разобрались. И еще я вот теперь в курсе, что у вашего главного участка потребляемость всяких веществ только от нас — тридцать процентов. Ты же знаешь, что это значит?       Я смотрю на его лицо святого мученика. Такое красивое, что даже моргать страшно. Я спрашиваю:       — То что ты — говнюк?       Петя смеется и хлопает по месту рядом. Я падаю рядом с ним, будто только и ждал команды. Я тут придумал кое-что — парадокс Пети Хазина. С ним знакомы все его люди, а теперь — и я. Дело вот в чем: все мы знаем, на каком месте Петя себя представляет, когда слушает кальянный реп (спойлер: не на месте мужика), все мы знаем, что силенок в нем — с хер. С мозгами ему тоже не очень повезло, да и в принципе Петя хиленький и уважение к нему появляется в последнюю очередь.       Но мы все его зачем-то слушаемся. Знаем прекрасно — если не захотим что-то делать, Петя максимум ножкой потопает и дело с концом.       Но.       Но вот он я.       — Когда ты уже с ментовки уйдешь? У нас весело. И мы чаще видеться будем.       Я не отвечаю. Сам не знаю, чего жду. Еще полгода назад для меня эта мысль дикостью была. Надо всех спасать, всем помочь, потом разберемся, где хороший, а где плохой. Честно говоря, это история до сих пор мне кажется единственной верной, только теперь я понял, что больше в ней участвовать не хочу. Пусть спасает кто-то другой, а я понаблюдаю, выскажу свою озабоченность, ну и все такое.       Я бы мог сказать, что отвернуться от всей этой системы меня заставили долгие Петины уговоры. Про человеческое ЭГО, как они все уничтожают, что у власть имущих нет и капли любви и сострадания, они не люди. Он даже говорил: если бы не они, то твой отец был бы жив. Он говорил: не все плохие, но если это маленькая часть плохих людей делает плохо остальным, почему ты должен быть добрым к ним? Я слушал его и понимал, что Петя в один котел смешал мировые религии и свою собственную, которую выдумал сам.       В какой-то момент он даже казался мне убедительным. Ну, в той части, когда он объяснял мне, почему же наркотики, рабство и оружие — самый прибыльный бизнес. Я уже знал ответ: потому что государство в деле.       В общем, я бы мог показаться участником секты или что-то такое, но меня убедили не Петины речи, не его помешательстве на том определении справедливости, которое он сам выдумал.       Я решил, что пойду за Петей в тот вечер, когда передо мной окрылить врата в рай и спустились ангелы, запев голосом Бога.       То есть — Петя Хазин раздвинул передо мной ноги.       Я до сих пор думаю: а другие приближенные его поебывают? Ну, просто это было бы единственной причиной их верности.       — И кокс у нас чистый.       — Я не буду нюхать, даже если дорожка кокса будет единственной дорожкой к твоей жопе.       — Хорошая идея, возьму на вооружение, — кивнул Петя. — Я в курсе, что у тебя раскрываемость почти до нуля упала. Ты почти не работаешь. В чем проблема? Я же тут. А ты ходишь к ним.       Ну вот, главный Петин аргумент: я же тут.       Он делает вид, что его волнует справедливость, когда, на самом деле, его волнует только он сам.       — Это разное. Не лезть в то, кто кого убил, и убивать самому.       — Ну конечно, — цокает Петя. — Бездействие — то же действие. Вместо того, чтобы остановить это, ты просто смотришь и позволяешь эти убийства. Ты тоже их убиваешь, просто ты — ссыкун.       — Ага, то-то ты ссыкуна в постель пустил.       — А кто виноват, что ссыкун — очень горячий? — фыркает Петя и кладет голову мне на плечо. Вздыхает натужно. — Ты был бы красавчиком. В бронике, весь в черном, лохматый. После заданий у тебя бы так адреналин скакал, ты бы таким диким был, что я бы от тебя на стены лез…       Ну вот она, главная Петина мотивация, почему он хочет меня к себе. Не потому, что я крутой и сильный, не потому, что со мной им будет легче, нет, причина только в том, что Петя Хазин хочет, чтобы я приходил после кровавого месива, потный и дикий, и трахал его до мольб.       Петина справедливость крайне проста: пусть плохие убьют плохих, а меня будут качественно трахать во все щели.       Вот я и думаю: готов ли я полностью продаться и только ради Петиной жопы?       В конце концов, нет же ни одной гарантии, что Петя меня не обменяет потом на кого-нибудь погорячее.       Ну, может быть, я просто не хочу, чтобы мне разбивали сердце.              — Ты подумай получше, Игорек. Жить побогаче будешь, полегче, голову тебе никто ебать не будет… Ну не жизнь, а сказка. Зачем тебе этот ментовский геморрой? Ну, если ты так не хочешь убивать — ладно, не надо. Пытать людей даже веселее…       Я удивленно поднимаю брови.       — Нет, спасибо, такое мне не интересно.              Есть одна проблемка. От смерти человек не сильно расстроится, да и на меня не обидеться. А пытки? Ну хрен знает, вдруг он потом до конца жизни меня будет вспоминать? В конце концов, вдруг его это так обидит, что он придет и насрет мне под дверь?       Или, что хуже всего, вдруг он подумает, что я нехороший человек?       Нет, так точно нельзя.       — Ну вот ниче тебе не нравится.       — А ты что делаешь?       — Че?       — Делаешь ты что?       Петя смотрит на меня, немного думает и говорит:       — Руковожу процессом.       — А, ну, мы идеальная пара тогда. Я убиваю бездействием, а ты — приказами.       Петя тихо фыркает, немного молчит — мне всегда интересно, о чем же он думает, какие мысли в этой милой башке — и в итоге говорит:       — Вот ты смеешься надо мной, а я бы ради тебя убил. Прямо сейчас. Хочешь?       Я подвисаю. Ну, таких романтических подвигов мне точно никто не делал…       — Нет, знаешь, как-то не хочется.       — Вот, всегда ты так, — вздыхает Петя, — а если бы я был с кем-то другим, ты бы убил его из ревности? Я бы — да. Особенно, если он в чем-то лучше меня.       Еще месяц назад меня такие предложения напугали, а сейчас даже кажутся забавным. Я смотрю на Петю, и он довольно улыбается, мол, видишь, что я могу для тебя? Я думаю, что такое он может для каждого, но, все-таки, предложение, что надо.       — Давай не будем проверять.       Петя тихо хмыкает, и этот звук — очень многообещающий. Вообще с этой новой философией смерти убивать — а уж тем более из ревности — не кажется чем-то плохим.       Петя рассказывал: буддисты считают, что нам ничего не принадлежит.       Я подумал: ну, значит кражи вполне себе законны.       Но он сказал:       — Значит, невозможно забрать чужую жизнь. Ведь она никому не принадлежит.       А я думаю вот о чем:       — Помнишь, ты рассказывал, что нам ничего не принадлежит? И если все так, то как я могу ревновать тебя, если ты мне не принадлежишь?       Петя внимательно на меня смотрит. Он говорит:       — Конечно не принадлежу. И тебя, вероятно, должно злить то, что кто-то на это претендует.       — Но я ведь…                    Петя широко улыбается.       — Что ты? Хочешь мной владеть? Будучи ментом? Ну, много хочешь.       — А если не буду?       — То я подумаю.       Я смотрю ему в глаза, и я знаю, прекрасно знаю, о чем он думает: о том, что нам ничего не принадлежит и о том, как легко управлять нами через наше желание все-таки чем-то обладать. Получить все гарантии.       — Ты просто пока не понимаешь, Игорек. Если бы ты увидел и понял, что ради тебя я готов убивать, тогда ты бы не сомневался. Но я терпеливый. А теперь хватить ебать меня взглядом и займись этим в реальной жизни, я не для душевных разговоров в эту дыру ехал через весь Питер.       — Ну конечно. То есть после секса ты сразу уйдешь? — спрашиваю я, начиная раздеваться. Петины ловкие пальцы тут же поднимают края моей футболки, стаскивая ее через голову.       — То есть я дам тебе по голове за эти глупые вопросы. Иди сюда, целовать меня будешь.       И, когда Петя на мне, целует меня, дает себя гладить, порнушно стонет и трется о меня, я думаю только о том, что да, Господи, да, за него я бы убил, я бы убил даже себя.       И Петя об этом знает.       Это единственная причина его божественного терпения.       После секса никто никуда, конечно, не уходит. Петя ходит голым по моей квартире, курит, ругается по телефону, потом лезет целоваться и так кайфово изгибается, что член за секунду встает. Петя смеется в мои губы, смотрит лукаво и я думаю: да, я пойду за тобой куда захочешь, только если ты попросишь.       Такой вот феномен Пети Хазина.       И упаси всех остальных, что они рядом с Петей по той же причине, что и я — по длинной, стройной причине, которая разъезжается подо мной в разные стороны.       Упаси их Бог, иначе я их всех перестреляю.       И, возможно, тем самым овладею Петей полностью.       Да, как же легко нами манипулировать одним лишь желанием владеть тем, чем не можем…