«Нарисуй мне снова сказки»

             Это случилось так же глупо, насколько и невероятно.       Антона просто завернуло в круговорот и ему не хватило ни сил, ни желания выбраться оттуда. В принципе, он даже и не сомневался, что с Великими Темными бывает как-то иначе.       Это было настолько же фантасмагорическим, насколько и обыденным. Завулон просто пришел в его жизнь, точнее не так — в один день он просто разрушил все, что существовало между ними, стер в порошок границы и мораль, приблизившись так близко, как ещё никого не подпускал к себе Антон, и просто втянул в поцелуй — без объяснений причин или других слов.       Великим не нужны были слова, поэтому Антон и не собирался их слушать. Они были идеальными партнерами в этом смысле: один ничего не говорил, второй ничего не слушал.       Городецкий принял это, как часть своей жизни. Даже незначительную часть жизни — оно просто было.       Завулон приходил, когда хотел, а Антон в принципе и не был против: и они просто… были вместе. Именно так — не трахались, не занимались сексом, они просто были вместе, будто им обоим не хотелось оставаться одним в безумно темных квартирах, и они нашли друг друга. Неторопливо, как любят тигры своих жен, и без сожалений.       Они забывали друг друга, как только Завулон выходил за пределы потрескавшейся хрущевки. Завулон забывал громкий шепот, что взывал к Богу каждую ночь, хотя знал, что обречен только на Дьявола, а Антон совершенно не думал о разорванном белье, разрезанным ножом.        От того, что они вытворяли, стыли тени в зеркалах и сами зеркала — и не важно, Иные или нет.       Только вот это не могло продолжаться вечно.       И когда Антон стоял перед лицом смерти, по вине того, кто этой ночью так жарко прижимался обнаженным телом, он совершенно не испытывал ничего, кроме глухой тоски: он не успел попрощаться с Надюшкой. И все.       Наверное, думал Антон, он бы хотел, чтобы на моем лице было что-то кроме равнодушия.       Наверное, думал Завулон, он бы хотел не знать меня.       И когда все закончилось, а Антон остался жить, в этом были разочарованы оба. Как жить дальше, когда кто-то из них жив, не знал никто.       «Прижмись ко мне, — попросил Антон после этого, с таким же холодом выдерживая ледяной взгляд сверху вниз. — В последний раз.»       До смерти родной запах пробирался вглубь легких, отпечатываясь там слишком отчетливо — Антон слышал его везде, даже когда оторвался от главы Дневного Дозора Москвы. Только так и никак иначе.       Они уничтожили все следы их взаимодействия, даже не сговариваясь, просто подчистили: в какое-то утро из дома Антона просто исчезли чужие тапки и кружка, а на балконе Завулона больше не стояла заполненная до краев банка «Балтики» с окурками и не лежали до невозможности ядреные сигареты, после которых кружилась голова, но даже так, Завулон не смог избавиться от запаха этого курева, да и не пытался, а Антону уже было не вывести из легких еле слышимый запах дорогущего одеколона.       В груди гуляли сквозняки и отнюдь не из-за осени. Просто они теперь были друг другу… непонятно кем.       Не друзья и не враги.       Не простили и не прощены.       Они оба сгорали — молчаливо, угасая, как горели, когда были вместе. Только вместе гореть было приятнее, оставляя небо другим — Завулон не мог летать по статусу, а Городецкий был не прочь отказаться от полета и вовсе.       Если чему Антон и научился, это тому, что жизнь одинаково права у всех. И нет хороших, нет плохих.       Даже в этой ситуации — нет.       Это спасало обоих в какой-то степени, и когда пришел Двуединый, стало даже как-то проще. Идея умереть была более привлекательна, чем продолжать жить дальше.       Финал с каждым днем был все ближе.       И когда пошли последние сутки, Антон появился по давно знакомому, высеченному на подкорке мозга адресу.

«Что ты скажешь мне, когда мой черный силуэт в твоем появится окне?»