Нелюбовь

Тэхён сентиментальный. Не в том смысле, что его легко растрогать, довести слез, умилить и прочее, прочее, прочее. Будем честны, Тэхёна так-то до слез довести очень тяжело, и не то чтобы Чонгук очень старался, нет. Он за почти четыре года старался делать все что угодно, но только не доводить Тэхёна до слез. Четыре — цифра вроде маленькая, но иногда Чонгук считает в уме числа и становится тоже поистине сентиментальным, думая о том, что еще немного, и будет целых тысяча четыреста шестьдесят дней, как они вместе и делят скромное «не» на двоих. Впрочем, это неважно. Важно то, что Тэхён сентиментальный. В мелочах. В таких мелочах, как, например, каждый год в один определенный день приходить домой с бутылкой вина и молча разливать его по стаканам. Чонгук никогда не спрашивает, что за повод, и только чокается, дергая уголками губ. Тэхён вечером таких дней дышит как-то особенно свободно, улыбается как-то особенно легко. Этот день в их семейной — так же можно сказать? — жизни не то чтобы особенный. Он просто есть, он просто рубеж, та черта, которую они с наконец пересекли долгих три года назад и задышали свободнее. Когда стукнул молоточек судьи, когда был вынесен приговор, когда Тэхён перестал бояться. Они не празднуют, потому что Тэхён все-таки не совсем сентиментальный. Процентов на тридцать, но этими тридцатью порой окупаются все оставшиеся семьдесят, потому что каждый год в конце февраля они пьют вино. Каждый год Тэхён звонко чокается бокалом, улыбается уголками губ и расстегивает верхние пуговицы рубашки, вдыхая воздух полной грудью. Обычный день на самом деле, просто с бутылочкой вина на столе. Чонгук им наслаждается. Не вином — Тэхёном. Во всех смыслах этого слова. Смакует, как самый изысканный деликатес, вдыхает как самый вкусный парфюм. Наслаждается всем от кончика мизинца до макушки, стискивает сердце ребрами в груди и никак не может перестать падать, задыхаться, захлебываться. Тэхён хранит в своей голове так много, что иногда Чонгуку искренне интересно узнать, что еще такого ценного он отложил для себя. То самое, сентиментальное, что трепетно откладывается куда-то в сторону, едва ли ни прячется. Будто бы Чонгук над ним посмеется. День красного вина. Фотографии на тумбочке, те самые, ужасные, зареванные, а Тэхён их все же не выбросил. Смотрит на них всегда почему-то с вымученной нежностью, а на недовольный вопрос, почему не выкинет, только пожимает плечами, едва ли удостаивая взглядом. Он чернеет, Чонгук знает, чернеет, хитреет, искрится весельем с щепоткой нежности, такой, чтобы в меру, чтобы не утопить. — Поэтому и не выкинул. Это ни хрена не ответ, но Тэхён поглядывает так до мурашек по коже тепло и смешливо, что становится не до фотографий. Не мог же он их оставить лишь из-за той, однажды брошенной будто вскользь просьбы выкинуть? Чонгук думает, что только Тэхён мог разглядеть в этом что-то свое, светлое, до ужаса сентиментальное. И поэтому, да, мог оставить. Это же Тэхён. В его башке черти что творится порой, удивляться можно смело отучиваться. Хотя Тэхён, наверное, все равно найдет свой способ удивить. Находит каждый раз. Например, когда из его бумажника выпадает какой-то залежавшийся, измятый фантик, не фотография, как принято, знаете, типа близкие и все такое? Фантик. Чонгука плющит так сильно, что начинают дрожать руки, а глаза жмурятся до слез, воздух в груди, смятый, тяжелый, липнет к легким. Совсем не дышится. Дурацкий фантик. Дурацкий Тэхён, тот, который его. Который вместо фотографии в бумажнике, как принято, как делают все, хранит фантик от конфеты. Чонгук кормил его этими конфетами на первом свидании. И не понятно. То ли его парень — Плюшкин, то ли романтик. Просто Тэхён — ответ. Тот самый, который всегда найдет способ удивить, ошарашить даже, довести до белого каления, и у Чонгука реально замирает сердце в груди, а потом со склизким плюхом падает в кровавую лужу в желудке. Тэхён ему с порога улыбается. Как-то безбашенно улыбается, вытирает рукавом порванной рубашки кровь из-под носа, встряхивает головой, разметая всклокоченные волосы, и все тянет-тянет вверх свои разбитые губы. В голове флешбеки, про еще такие принято говорить «вьетнамские», но у Чонгука после слова «флешбеки» лишь окно смерти на экране, звук залипания клавиш, того самого залипания, которое глазами по избитому лицу, а в руках дрожь. Он этими руками потом дрожаще притягивает ржущего Тэхёна к себе за ворот рубашки, ближе всматриваясь в его лицо. Совесть ищет. — Привет? Не находит. — Кто это сделал? Путь такой знакомый, болезненным узлом скручивающийся в желудке. Бортик ванны под жопой Тэхёна угрюмо выскрипывает свое: «Да вы опять, что ли?», — ватные диски глядят на бледное лицо Чонгука тоже бело, с немым укором. Таким укором колется потом еще Тэхён, который пожимает плечами, ерзая жопой по ванне, чтобы та совсем раскряхтелась, и снова кроваво улыбается. Кровь из носа капает ему на брюки, срываясь с подбородка. — Понятия не имею. А голос такой довольный, как патока, сладкий, тягучий, почти утробно мурчит, подставляя лицо под касания, и совсем не шипит от боли. Чонгуку хочется протереть его лицом памятку о правилах поведения в обществе. С кем он, блять, умудрился подраться? Боже, только не снова этот кошмар. — Тэ, — хмуро. — Ой, какой грозный, — Тэхён фыркает. — Переживаете, господин Чон? — Тэхён, я, блять, обосрался, когда увидел тебя всего в крови на пороге. Кто это был?  — О-о, — губы распахиваются в форме той же буквы, пальцы тарабанят по ванне в каком-то своем ритме, и Чонгук не удивится, если Тэхён азбукой Морзе выстукивает извинения. — Давно ты меня полным именем не называл. В этот день Чонгук, кажется, наконец освоил навыки телепатии. Или просто овладел всеми лицевыми мышцами настолько, что научился их слагать в буквы, чтобы на лбу проступило красноречивое: «Ты идиот?» Нет, скорее: «Ты идиот». Тэхён внимает красноречивому лицу со всей присущей ему серьезностью, темной своей, утягивающей, покусывает разбитую губу, тянется ладонями, за бедра придвигая Чонгука ближе к себе, и прижимается ухом к его груди. Ладонь заползает в пряди машинально. Перебирает, мягкие, рассыпающиеся, слегка царапает чуть отросшими ногтями затылок, и дышится легче. Тэхён хоть и побитый, но живой. Настолько живой, что даже вон кривляется. — Я правда без понятия, кто это был, — мычит куда-то в ворот футболки Тэхён. — Какая-то потасовка была между студентами. Трое на одного набросились. И молчит. Чонгук тяжело вдыхает воздух. — Разве я мог пройти мимо? Тяжело выдыхает. — Чертов альтруист. И ведь нельзя же попросить больше так не делать. Тэхён упирается подбородком ему в грудь, задирая голову, и устало дергает уголками губ. Прикрывает глаза, когда ко лбу тянутся пальцы и смахивают челку одними кончиками, и в этом жесте тоже чистое наслаждение, что у Тэхёна, что у Чонгука. — Мир тебя не заслуживает. В ответ тихий бархатный смех, легкое покачивание головой из стороны в сторону. — Подлиза. — Из нас двоих ты должен сейчас подлизываться, а не я, — Чонгук умеет опустить с небес на землю. Умеет взять всё в свои руки, пока еще не поздно, пока Тэхён своими умелыми ручками еще не вписал себя на своей разваливающейся черной импале в ворота со скромной надписью «Ад». Оттого и берет лицо в ладони, снова проходится по всем ранам перекисью, задирает футболку, мажет мазью наливающиеся синяки. Между бровей залегает хмурая складка, и Тэхён разглаживает ее своими пальцами, а улыбается ни черта не виновато. — Я не буду извиняться, — Чонгук оставляет поцелуи на подушечках пальцев под внимательным черным взглядом любимых глаз. — Потому что не жалею о том, что сделал. Не злись. Да Чонгук и не злится. Только вздыхает тяжело, складывая все обратно в аптечку, пока Тэхён постукивает пяткой по кафелю и рассматривает разорванный рукав рубашки. — Надо было полицию вызвать. — Не смешная шутка, меняй. — Тэхён. Тэхён закатывает глаза, а потом давится воздухом на легкий чмок в губы, отклоняясь назад скорее от неожиданности, чем от испуга. Почти валится затылком в ванну, и инсульт ловит уже Чонгук, так же как и ловит своего подбитого за плечи. Дышат друг другу в губы, и хочется куснуть хорошенько, да жалко. Подбитый же. — Еще скажи, что ты бы сам прошел мимо и ничего бы не сделал на моем месте, — Тэхён фыркает. Чонгук чувствует, как у того колотится сердце. Этот факт всегда отправляет мысли в какое-то далеко не то русло, куда-то под вены, глубоко в себя, чтобы там покопаться хорошенько в своих чувствах, уловить биение своего неспокойного сердца, выдохнуть в губы, тяжело стукнувшись лбом о лоб Тэхёна, и снова потонуть. Хотя Чонгук никогда не выплывает. — Я бы вызвал полицию. — Да что ты? — и снова фыркает. Насмешливо так. Это сейчас ему смешно, а долгих четыре года назад дрожал ресницами и рвался из-за спины сразу на пятерых, лишь бы Чонгука не тронули. Оно не забывается, просто это Тэхён. Ему всегда легче пошутить, Чонгук уже выучил. — Ты — это другое. — Тогда я тебе был никем. — Ошибаешься. Тогда, ты, Тэхён, был уже практически всем. Чонгуку не сложно признать — он эгоист. Таких эгоистов, как он, на земле счесть не перечесть. Они ходят, влюбляются, влюбляют в себя, дышат, пьют, едят, спят, порождают таких же эгоистов, а мир продолжает стоять. Такие эгоисты, которые процентов на пятьдесят — обычное явление. Остальные пятьдесят направлены на заботу о тех, что «другое». В случае Чонгука — Тэхён. Еще в случае Чонгука — процентов на тридцать. Или двадцать. Остальные восемьдесят — на Тэхёна. Тэхён, вероятно, даже не осознает, насколько далеко и надолго Чонгук в нем. Знал бы — не боялся бы с самого начала. Пользовался бы внаглую — хотелось бы Чонгуку так сказать, но Тэхён бы не пользовался. Никогда и никем. — Из нас двоих только ты добрый, белый и пушистый, — обхватывает ладонями щеки, поднимая голову выше, чтобы глаза в глаза. Тэхён недоуменно вздергивает бровь, но Чонгук знает о чем говорит. — А я плохой, и мне все равно. На всех все равно. Только ты имеешь значение. В любой другой день Тэхён, возможно — усталая мысль — его бы стукнул. Втянулся бы в ужасный спор, долго и насмешливо бы тыкал Чонгука в тысячу и один факт, чтобы доказать обратное. Чтобы убедить в том, что он всем альтруистам альтруист и вообще не смей говорить такие вещи о себе, иначе я пойду спать на диван (не пойдет). В любой другой день, но не сегодня. Возможно, все дело во внезапно свалившихся на них флешбеках или в мелькнувшей в глазах искры той самой сентиментальности, что Чонгук видит каждый раз, стоит Тэхёну раскрыть бумажник или скользнуть взглядом по фотографиям. Они не празднуют годовщину отношений как минимум потому, что ее, возможно, и нет. У них оно стихийно развилось, совсем не как у людей, не как в бульварных романчиках и типичных историях любви, но Чонгуку нравится их история даже больше культового Титаника. Он бы на месте Джека починил бы корабль, снес бы силой мысли айсберг с их пути, лишь бы Тэхёну не пришлось переживать весь этот ужас. Выкинул людей из лодок, и пусть был бы самым эгоистичным в мире человеком. У них так специально заведено для баланса: Тэхён добрый, а Чонгук злой, хоть некоторые и, глядя на первого, думают наоборот. Пусть и дальше так думают, зато не зарятся. В общем, в любой другой день Тэхён бы обязательно Чонгука переспорил, а если бы не переспорил, то пошел бы спать на диван и тогда бы точно переспорил, но сейчас не спорит. Сейчас прикрывает глаза, будто смакуя слова Чонгука, улыбается своими разбитыми губами, растрепанный придурок, убить его мало. Никаких нервов не хватит. Хотел бы Чонгук сказать, что он уже не молодой, но не говорит. Пусть треплет дальше, лишь бы рядом и такой. Такой домашний, расслабленный и улыбающийся, Чонгук вообще-то многое за это отдал и совсем не жалуется. Еще бы столько же отдал. — Пойдем в четверг в кино?  Чонгук хмурится. Растирает большими пальцами скулы, всматриваясь в лицо в своих ладонях. Даже не думает, на самом деле. Это тоже проценты сентиментальности Тэхёна, те самые тридцать, что бьют под дых и заставляют гонять по сердцу кровь активнее. Они у них никогда не бьются в унисон, но это в действительности не значит абсолютно ничего. Просто у Чонгука сердцебиение нормальное, ни медленное, ни быстрое, Тэхён, прикладываясь к нему ухом, каждый раз сходит с ума. Чонгук ловит пульс на его запястье и сходит с ума вдвойне. — Забей, — Тэхён вдруг отмахивается. — Потом сходим. Не в четверг.  — Это двадцать девятое? — задумчиво ведет языком по губам. Тэхён приглушенно мычит в согласии. Заклятое число. Тайна мироздания и Тэхёна, которую Чонгук очень хочет решить уже четвертый год. Точнее третий, с того самого первого похода в кино. — Пойдем. А потом в кафе посидим, чтобы ужин не готовить. — Ты не выспишься. — Ты тоже. Тэхён хмыкает. — Ты — это другое, — возвращает слова Чонгука. Ну конечно Чонгук — это другое. Чонгук не сидел как проклятый над дипломом и работой одновременно ночами напролет. Еще не оперившийся птенец, неопытный и вообще спят усталые игрушки, Чонгук. Но в кино они пойдут, это даже не обсуждается. У Тэхёна хотелок одна-две на год набираются, он такой… сложно даже слово подобрать. Не скромный, это точно не про него. Просто какой-то. Такой, что редко просит что-то для себя, он вообще мало в чем нуждается, только если в Чонгуке.  Возможно, поэтому и боится просить больше, и в этом Чонгук его даже понимает. Страшно просить что-то большее, да и не нужно это большее. Им и в шалаше рай, как говорится, но хочется все-таки иногда сделать что-то такое. Такое, чтобы потом фантик в бумажнике, чтобы футболка, которую давно надо утилизировать, старая, растянутая, совсем выцветшая, давно уже маловатая Чонгуку, на то в ней и ходил всегда только Тэхён, на самой дальней полке, куда Чонгук точно не полезет. Тэхён лезет туда, когда надо спать, а благоверный где-то в другом городе по работе. Чонгук случайно узнал, задохнулся от нежности и промолчал.  Тэхён трепетно относится ко всему, с чем имеет дело, а к Чонгуку — особенно. К тому, что их связывает — вдвойне. Прячет от мира, как сокровища, как секретик, что зарывают в песок, положив сверху стеклышко и смотрят в крошечную лунку. Он многое в себе прячет даже спустя года, просто Чонгук умеет читать, умеет видеть. Они оба умеют друг друга видеть, оттого и зачастую даже не надо говорить.  Тэхён — это такое множество граней, чертов калейдоскоп, и Чонгук вертит-вертит, разглядывает разноцветные камешки, никогда не складывает тот же узор. Один такой узор остался тонким белесым шрамом на коже около пупка, и Чонгук особенно любит вести по нему кончиками пальцев — Тэхён на такое касание всегда дрожит. Прикрывает глаза, выгибаясь в пояснице, перехватывает ладонь за запястье в тщетной попытке убрать. Знает же, что Чонгук как танк. Долбанный бронепоезд.  — Не трогай, — больше вымученно. С тихим стоном, сорвавшимся следом. Но, как уже было сказано тысячу и не один раз, если бы Чонгук делал то, что говорит ему Тэхён, не спускался бы сейчас линией влажных поцелуев от шеи к ключицам. Пальцы бережно проходятся по новым синякам. Не тем страшным гематомам, нет, их все же немного, но Чонгуку все равно больно на это смотреть. Прикрываешь глаза, и воспоминания вспышками возвращают назад, туда, где страшно, мрачно, с привкусом вымученной, выстраданной нежности.  Они в этот вечер особенно сгущаются тучами над их постелью, над взмокшей спиной, над крепко переплетенными пальцами. Тэхён цепляется сильнее обычного, заглядывая куда-то дальше души, зрачок, окаймленный черной радужкой, ползет вширь, как у самого заядлого наркомана, на разбитых губах стоны и горячий воздух. Так душно бывает только перед грозой, будто даже стекла запотевают, дыхание жаром обжигает плечи, шею, ключицы, впадинку между ними, Тэхён на подушках будто тоже измученный, заламывает брови, обхватывая ногами поясницу Чонгука, стискивает его ладонь, хватает сухими губами ускользающее дыхание и рассыпается на каждый толчок. — Не трогай, — снова просит, упираясь затылком глубоко в подушку, и его просьба тонет в потолке, в запыхавшимся общем дыхании, а потом прячется на губах Чонгука. У Тэхёна со всем, что их связывает, трепетные отношения, а со шрамами нет. Те не имеют привычку болеть, но прекрасно бросают в неконтролируемую дрожь, стоит полоснуть по ним пальцами. То ли от страха дрожит, то ли от наслаждения. — Чонгук. — М? — это выходит даже как-то слишком довольно, с тихим смешком на ухо. То краснеет под поцелуями, кожа вспыхивает метками, но Тэхён втайне привык считать их пластырями. Бинтом, перекисью, чем угодно. Чонгук же все-таки — панацея.  — Хватит, — повторяет и сбивается на собственных словах, спотыкается на мыслях, мутно моргая в потолок. Колени разъезжаются, когда Чонгук ладонью ведет выше по бедру, мягко надавливая. Пальцы цепляются за плечи, и слов больше нет. Такая привычная совсем не тишина в этот вечер давится сверху тяжелыми тучами, теми самыми, что под потолком, теми, что разглядывает Тэхён мутным взглядом прежде, чем снова зайтись дрожью на легкое касание к бледной полоске на коже и выгнуться в спине с облегченным стоном, бросив руки на простыни и смяв ее пальцами. Чонгук бросается на эти простыни следом, пристраивается совсем рядом, носом в затылок, обвивает всеми конечностями и дышит. Тэхён как будто не. Он всегда такой, когда у них происходит все так. Так — это когда совсем, слишком, чересчур нежно, они настолько обычно не умеют, а в особенные вечера выплескивают лавиной, и Тэхёна размазывает по кровати. Собирать себя в кучу приходится потом целую ночь, но никто из них не жалуется. Чонгук расслабленно ведет раскрытой ладонью по все еще остаточно подрагивающему животу, будто успокаивая, так же расслабленно ведет губами по загривку. Самые сладкие минуты.  Пальцы сами вновь пробираются к ненавистному Тэхёном шраму, и последний шумно выдыхает, наверняка дрожит ресницами, перехватывая запястье вновь. И молчит.  — Любишь же, когда я так делаю.  Доказывать ему что-то, говорить и приводить тысячу и один аргумент — обычно идея провальная. В таких случаях всегда работает только один любимый метод, но и у того со временем идут сбои. Чонгук старается, Тэхён продолжает неумолимо таять от ласки, а мысли — иногда жуткий паразит — вариться где-то глубоко в голове, выветриваться, выпариваться мягкими поцелуями, а потом возвращаться лавиной обратно. Чтобы Тэхён вообще не думал, Чонгуку, вероятно, надо себя к нему привязать. Другое дело — сейчас.  — Все закончилось, — хоть Тэхён до сих пор иногда с криками и вскакивает с кровати. — Это просто часть твоего прошлого. Я не хочу, чтобы ты его забыл, такое не забывается. Просто прими и двигайся дальше. Как раньше уже не будет. И я буду рядом. Тэхён в такие моменты всегда слишком расслабленный, чтобы давать отпор, чтобы выпускать колючки, и Чонгук пользуется внаглую, потому что некоторые вещи в него можно вдолбить только так. Только, как бы грубо это ни звучало, вытрахав из него все мысли и вложив новые. Он и сейчас молчит, только дышит чуть громче, скорее всего тянет свои вновь разбитые губы в мягкой улыбке, прикрывает глаза. Прижимается спиной ближе к мерно вздымающейся груди Чонгука, лежа на боку, и все что-то водит-водит по запястью большим пальцем, вырисовывает задумчивые закорючки. — Ты ошибаешься, — находит в себе силы на тихий хмык.  — В чем? — В том, что думаешь, что я не могу отпустить прошлое. Я уже давно.  И замолкает. Крепко держит запястье, все так же расслабленно подставляя шею под поцелуи, и Чонгук мычит туда же вопросительное: — Тогда почему? Тэхён, наверное, жует свои губы. И ведь разбитые же, но все равно жует. Дурацкая привычка. От него валит жаром, как от печки, и в руках зудит от желания стиснуть посильнее, пока он такой. Совсем расслабленный, совсем несобранный, оттого и особенно нежный. Тискательный, наверное, но он для Чонгука всегда такой. — Я просто хочу быть для тебя красивым, — едва слышно. Туча обрушивается на голову глыбой льда. Чонгук, конечно, не Титаник, но все равно чувствует такую же жуткую пробоину где-то в сердце и практически идет ко дну. — И ты думаешь, что шрам делает тебя уродом? — Нет конечно, — снова фыркает. — Тэ… — Чонгук даже не находится с ответом. Упирается локтем в подушку, нависая сверху, и Тэхён, нехотя, но все же переворачивается на спину. Глядит устало, но не грустно, просто сонно, со сломанной усмешкой на губах. Надо же, снова защищается. — Знаешь, — Чонгук толкает язык в щеку, нахмурившись. Ведет ладонью линии челюсти, оглаживая большим пальцем контур губ, а Тэхён снова цепляется за его запястье. — Когда я вижу этот шрам, то вспоминаю о том, какой ты безбашенный и отбитый. Бесстрашный. Сильный, — Тэхён внимательно слушает, Чонгук знает. Чувствует по крепче сжавшимся на запястье пальцам. — И это красиво. Для меня. То, какой ты. Может, кто-то и скажет, ориентируясь на стандарты красоты, что шрам — это изъян, но для меня — нет. Для меня это тоже красота. Твоя внутренняя. Разве она не важнее? — Тэхён хмыкает, прикрывая глаза. Любит ушами, Чонгук знает. Помнит и пользуется. — Ты красив, ужасно красив. И я не только про лицо твое говорю, а вообще. Твоя красота проявляется в твоих эмоциях, в твоем смехе, в том, как ты хмуришься, злишься, кусаешь губы, грустишь. И твои шрамы тоже об этом говорят.  Мягкий поцелуй невидимым отпечатком ложится на лоб, а у Тэхёна даже сил нет нахмуриться. Только выдохнуть пораженно. Наконец-то расцепить онемевшие пальцы. Снова зайтись легкой дрожью на мягкое прикосновение к самому его страшному изъяну.  — Звучишь, как типичные цитаты про важность внутренней, а не внешней красоты. — Тц, — Чонгук закатывает глаза. — И что? Это же все равно правда. Хочется рухнуть всем телом и придавить сверху, чтобы мысль, только заложенная в голову, не сбежала, но приходится неловко плюхнуться рядом и снова утянуть в объятия. А все потому, что одно чудовище решило влезть в драку. Посадить бы это чудовище на цепь, да тот ведь тогда не просто рычать, а зубами лязгать начнет. Чонгук даже не замечал за собой такого собственничества, пока не встретил это Чудовище и Красавицу в одном лице.  Тэхён расслабленно укладывает голову на плечо, мычит что-то едва различимое, что-то на языке удовольствия. — Пользуешься тем, что я тебе ничем не могу сейчас возразить, — бубнит в кожу, там же оставляя сухой поцелуй. — Мне лень думать, ты меня затрахал. — Ну давай, пожалуйся, что тебе не понравилось. Тэхён смеется. Наверное, это то, что Чонгуку нравится больше всего. Когда Тэхён смеется, когда улыбается. Не так, как когда ломаная линия губ в ухмылке, а вот как сейчас, например. Или как, когда в руки всучают билет и ведро попкорна. Они его никогда не доедают, но всегда берут, просто потому что кино. Так атмосфернее. Так Тэхён улыбается чуть более мягко, а Чонгук чувствует себя чуть более счастливым. — Мы в клишированной дораме? — М? — Чонгук останавливает ладонь с горстью попкорна у самых губ и отрывается от рекламы на экране. Та почему-то всегда гораздо интереснее фильма.  Тэхён кидает в него попкорном, а потом закатывает глаза, когда ему грозятся надеть на голову целое ведро. — Билеты на последний ряд, — великодушно поясняет. — Не знаю, о чем подумал ты, а я забочусь о твоей нервной системе. Смотреть ужастики с первых рядов страшнее. — Боишься? Чонгук дергает уголком губ. В темноте у Тэхёна в глазах отблески трейлера какого-то боевика с экрана, а на губах привычная усмешка. Чуть мягче, потому что Чонгуку, но такая же дразняще-издевающаяся. Такие Чонгуку тоже нравятся. Хотя что ему в Тэхёне не нравится, да?  — За тебя — да. Всегда боится. Тэхён вот нет. Он, по ощущениям, ничего не боится, но оба знают, что это не так. Да и, не вздрагивать на скримеры — не показатель смелости. Хотя Тэхён все равно не вздрагивает. Только хватает за руку в самый напряженный момент и давится смехом на сдавленные маты Чонгука. — Я чуть на весь зал не заорал, — это уже после сеанса и очень недовольно. — Шутник хренов. Тэхён потирает плечо, куда ему прилетел возмущенный пих ладонью от Чонгука, тихо посмеивается, даже не пытаясь оправдаться.  — Если я пошучу про кирпичный завод — это будет слишком банально? Чонгук снова пихает его, закатывая глаза. — Да иди ты. — Да иду я. И идет. Оно как-то само собой между ними сложилось. Куда один, туда и второй, за редкими исключениями. Вместе теперь, видимо, по жизни, и вы даже не представляете, как иногда Чонгуку нравится об этом думать. На дворе двадцать девятое марта, за спиной почти четыре года, тех самых, что уже вместе, а впереди еще столько же двадцать девятых март, которые канут загадкой в Лету. Тэхён продолжит звать в кино, хрустеть попкорном, обязательно подняв подлокотник, чтобы уложить ноги на Чонгука и развалиться совсем по-королевски. Продолжит позже размахивать палочками, попутно пережевывая рис и агрессивно доказывая, что: — Нет, серьезно, если ты сейчас не согласишься с тем, что Джек Воробей — самый великолепный мужчина, мы разведемся. «Мы не женаты», — не произносится. Даже, если честно, не думается об этом. Не сейчас. Чонгук морщит нос, возмущенно пихая того ногой под столом. — Домашнее насилие, — моментальная реакция. — А Джек Воробей так бы не сделал. Всего лишь перерезал бы глотку шпагой, ага. — Я твой единственный великолепный мужчина. Тэхён смеряет его снисходительным взглядом, и, серьезно, если он сейчас снова что-то скажет про Джека Воробья, Чонгук за себя не ручается. — Я и не спорю, мой великолепный мужчина.  — Ты споришь.  — Нет. И главное продолжает. Продолжает, пока ковыряется палочками в рисе, когда позволяет — надо же! — накинуть на него пальто, деловой мужчина, когда пихается локтями по пути домой и недовольно морщится на то, что Чонгук никак не хочет соглашаться. — Ты ревнуешь меня к вымышленному персонажу. — Я не ревную, а говорю тебе, что он не лучший. Он эгоистичный, действует в своих интересах, а если они совпадают с интересами других — помогает. Как можно считать его лучшим? И снова этот снисходительный взгляд, Чонгук его сейчас поцелует. — Но ты же считаешь себя эгоистичным. Шах и мат.  Это к слову о том, что Тэхён бы нашел кучу аргументов и обязательно Чонгука бы переубедил. Просто в ванной было не до этого, а теперь, видимо, настал его час. — Это- — Считаешь, что не стал бы помогать, что прошел бы мимо, что помог бы только мне и никому более. А я все равно считаю тебя лучшим, как же так? — Тэхён слабо улыбается, подставляя лицо ветру. Тот забирается под полы пальто и щекочет ребра кусачей прохладой, отчего хочется поежиться и нахмуриться. Тэхён такую реакцию Чонгука трактует по-своему, оттого и улыбается: — Что? Только тебе можно промывать мне мозги? Чонгук закатывает глаза. В сотый раз за этот вечер. — Не вижу в нас ничего общего. — Да ты что? — Тэхён опускает руку, цепляя пальцы, как бы намекая. Всегда так делает, хитрый и наглый, но Чонгук ничего даже противопоставить не может, оттого и переплетает пальцы, засовывая их сцепленные ладони в карман своего пальто. — Знаешь, весь такой из себя «я сам по себе, мне никто не нужен», а потом ныряет в воду и спасает жизнь Элизабет. Затем тут же угрожает ей, чтобы сбежать, незаряженным мушкетом. Пытается вернуть Черную Жемчужину и собрать команду, а потом смело отдает себя в лапы Дэви Джонсу, давая другим возможность сбежать. Пронзает сердце того же Дэви Джонса рукой Уилла Тернера, обрекая его на проклятие, но тем самым спасает ему жизнь. Мне продолжать? Чонгук ведет языком по губам, пытаясь сдержать улыбку. — Ловко ты все перевернул. — И вовсе не переворачивал. Он эгоистичен и одновременно совсем нет. Ты такой же. Тебе не все равно на людей, но ты не альтруист. И не эгоист.  — Мне не все равно на тебя. Тэхён взмахивает свободной рукой, прикрикивая в притворном возмущении. — Ты говоришь, что не любишь меня! — Нелюблю, — соглашается. На него устало вздыхают, крепче сжимая ладонь, ту, что в кармане. Ведут рукой по волосам, смахивая со лба упавшие пряди. Что-то перекатывают на языке, как жвачку. Слова, что ли? — Ты не хочешь казаться добрым, потому что это накладывает на тебя обязательства и ожидания от людей вокруг тебя, — Тэхён качает головой, слабо улыбаясь. — Проблема в том, что я от тебя ничего не жду, так что прекрати быть таким хорошим. Чонгук хмыкает. — А то что? — А то я уже не смогу описать свои чувства даже твоим извращенным «нелюблю». — Понял, — кивает. — Буду больше стараться. Теперь глаза закатывает Тэхён. Тут же ежится от промозглого ветра, запрокидывает голову, вглядываясь в черное небо. В этот момент ему в глаз и падает капля. Холодная такая, тяжелая.  Тэхён смято матерится.  Чонгук смеется. Дождь усиливается. Встает стеной, окатывая с ног до головы, чертовы синоптики, не было же ничего такого в прогнозе! — Напомни мне, почему мы не поехали на машине?  — Потому что хотели прогуляться, — как-то отстраненно отвечает Тэхён. Возможно, даже как-то слишком отстраненно. Настолько, что Чонгук моментально переводит взгляд с темнеющей под ногами асфальтированной дорожки на свое притихшее чудовище.  Чудовище хлопает глазами, разглядывая небо. Капли неприятно затекают за ворот, размазываются по коже, вынуждая волосы прилизанно обвиснуть, облепить голову.  И все равно красивый, что умереть можно. — Тэ? Тэхён переводит взгляд. Такой… непонятный. С той искрой сентиментальности, влагой стекающей с ресниц, по разбитым губам, дальше, вниз, за ворот рубашки, пропитывая ее насквозь. Чонгук вздрагивает сердцем.  — Что случилось? — хмурится. Еще больше хмурится на покачивание головой, медленное такое, ленивое. И сдавленно выдыхает уже в поцелуй.  — Тэ, погоди, — между вздохами.  Тэхён цепляется пальцами в пальто до скрипа влажной ткани, проминает, как-то совсем лихорадочно сминая губы, глотая воздух и смешивая с ним набежавшие из глаз слезы. И совсем не успокаивается, только жмется ближе, трется о ладони Чонгука щеками, когда тот машинально обхватывает их, ползет своими руками под полы пальто, будто пытаясь всем телом в это мгновение в Чонгука врасти.  Совсем дикий, и плечи заходятся дрожью, Чонгук сам вместе с ним дрожит и ни хрена не понимает.  Еще больше пугается, когда поцелуи спускаются с губ, ниже, по линии челюсти, а потом замирают на шее. Весь Тэхён замирает, уткнувшись в нее лицом и, судорожно, сбито дыша, медленно успокаивается. — Тэ, — Чонгук сглатывает ком в горле и осторожно ведет ладонями по лопаткам. — Чем тебя так взбудоражил дождь? Тот льет только сильнее, и уже совсем нет смысла пытаться не промокнуть. Сильнее некуда, но это совсем не то, что волнует в этот момент. Только Тэхён, его шумное и рваное дыхание в шею, ходящие ходуном лопатки под ладонями и внезапный поцелуй, вихрем налетевший на губы минутами ранее. — Я переживаю. Тэхён мотает головой и улыбается — Чонгук чувствует это кожей и просто всем нутром.  — Все в порядке. — Шутишь? Ты, блять-, — шумно втягивает воздух носом. И не договаривает.  Тэхён как-то даже неловко отстраняется, не убирая руки с талии Чонгука. Позволяет взять свое лицо в ладони, хорошенько рассмотреть. Что там пытается найти и так понятно, но того уже давно нет. Только привычная измученная нежность, искра сентиментальности и чернота.  — Ты был первым, кто не прошел мимо, — поясняет со вздохом. — И в тот день тоже шел дождь, — это даже с неохотой. Но Чонгук все равно бы выбил после такого-то шоу всю правду, так что шифроваться нет смысла. Тэхён улыбается своими заживающими губами, прикрывает глаза на поцелуй в скулу. И не открывает — знает, что сейчас будет еще и в лоб, и в щеку, и в другую, и в губы. Чонгук скользит ими задумчиво, собирает капли разбушевавшегося дождя, и даже дыхание будто притаившееся, а мысли в голове — наоборот. — Ты ошибся. — М? — Тэхён приоткрывает один глаз. Чонгук чуть отклоняется, мягко убирая налипшие волосы с его лба. Усмехается совсем бессовестно, когда шепчет в ухо, руками собирая моментально побежавшую по телу дрожь: — Мои пятки не сверкают, — и сухо целует в висок. — Пошли домой, а то сдохнем тут от холода или от того, что какой-то гопник решит нас ограбить. Тэхён не отвечает. Только выдыхает как-то совсем пораженно, сраженно, отстраненно кивая. Так же пораженно выдыхает, когда падает головой в подушки. И все повторяется вновь.  Только над головами не тучи, а просто нежность, придавившая к кровати так, что не отлепиться друг от друга. Что жаркое дыхание в губы, туда же сокровенный шепот, чтобы ни для чьих ушей, туда же стоны, поцелуи, дрожь и всполохи отметин от шеи до белесой полоски на коже. Тэхён снова дрожит и сладко прикрывает глаза, выдыхая через рот, стоит провести по ней кончиками пальцев. — Я думал, ты не помнишь, — это уже позже, лежа головой на мерно вздымающейся груди. Язык заплетается, в голове пьяный туман, усталостью наваливающийся на веки. Сгустки нежности валяются на кровати, путаются в волосах, руках, ногах, таких же спутанных, сплетенных между собой.  Чонгук расчесывает волосы Тэхёна пальцами, второй ладонью собирая мурашки с его плеча, и качает головой. — Помню. — М. И больше ничего не скажет. Всегда такой, это тоже давно выучено вдоль и поперек, оттого и тишина не давящая, только усыпляющая, мягкая-мягкая, как и нега разлившаяся по телу. Чонгук почти засыпает, продолжая лениво ворочать мысли в голове скорее от привычки, чем от желания до чего-то докопаться. Что-то о сентиментальности Тэхёна, числах, тех, что два, девять, конец марта, кино каждый год и раскрытая тайна на четвертый. Что-то о своих чувствах, о Тэхёне, его чувствах, все о нем, красивом, разморенном и счастливом на плече. Ему всегда мало надо — Чонгук помнит — и уже довольный, а ведь такая мелочь. А ведь так хочется сделать больше. Еще больше. Подарить ему Черную Жемчужину, эликсир молодости, снять все проклятия. Просто уберечь.  Тэхён в этом не нуждается, точнее никогда об этом не попросит, но Чонгук все равно сделает. Все сделает и просто так. Потому что Тэхён. Его Тэхён. — Чонгук. — М? Самое сокровенное всегда ночью. У Чонгука самое сокровенное — Тэхён. У Тэхёна — тоже. Все, что Чонгук и про него. Даже дурацкие фантики, футболки и цифры. Он бы, наверное, возмутился, что стал совсем разнеженным, но не получается. Не хочется. Хочется, как сейчас и чтобы так всегда. Всегда до сентиментальной искры в глазах, сжавшей сердце нежности, застрявшей поперек горла лаской: — Я тебя не- — -люблю. И это звучит как клятва, обещание и обет. Сохранить то самое чувство, фантастичное, сумасшедшее, о котором было уже написано немало слов и будет сказано еще больше. Ими. Друг другу. То самое сокровенное, личное. Их нелюбовь.