Букет розовых камелий

— Ну нет, — Дазай откидывается на спинку стула и тыкает пальцами на шахматную доску. — Так мой шут твою ладью заберет, и всё покатится в никуда. Достоевский в ответ же устало вздыхает и тоже тыкает пальцами, но уже на самого Дазая. — Почему ты зовёшь слона шутом? — Культурное наследие, Фёдор, — он отрезает первую попавшуюся мысль с уверенным тоном, будто это что-то максимально очевидное. Невыносимый ты совсем со своим культурным наследием, честное слово. В девятый раз его криво выстроенную тактику разрушают, и за этим точно последует… — А тебе придётся думать ещё раз. Именно это. Осаму поставил себе, видимо, жизненно необходимую цель на сегодня: каким-то образом его обыграть. И плеваться он хотел от того, что Достоевскому до сих пор банально не хватает опыта и сообразительности. В его силах так уверены, будто Фёдор прямой потомок Ботвинника, а не своего рода горе детектив. Иначе нельзя объяснить почему фигуры раз за разом расставляют заново с таким рвением. Дазай вообще сегодня какой-то чересчур эмоциональный и посвежевший, хотя ещё недавно ходил никакой. Нет, он в поведении никак не менялся и продолжал резать глаза своей широкой улыбкой. Просто тогда присутствовало хотя бы знакомое ощущение, что делают это намеренно, пока сами желают стукнуться головой о бетон. Теперь же, либо Осаму за пару дней возвёл свои навыки притворства до максимума, либо он правда чем-то доволен. — Ты меня раздражаешь уже почти на физическом уровне, — Фёдор больше бубнит для себя. — Да что с тобой такое сегодня? — Прилив жизненных сил и любви к хорошим партиям в шахматы, — Дазай усмехается, пока рассматривает доску и думает, что можно сделать с фигурами. — Я бываю ещё хуже. — И не вздумай, — качает головой и также обращает внимание на свой последний ход, за который его разгромили. — Ну что, твой прилив любви к хорошим партиям убедился в моей беспомощности? Мы можем начинать заново? — В этом он убедился ещё девять партий назад, — Осаму бормочет это, пока сосредоточенно двигает белого ферзя. Он пытается расставить в голове все возможные решения, но в конечном счёте просто досадно роняет его на доску. — Не могу. Я даже не знаю, как тебя вытянуть. — Не сомневался в своём таланте. Почему тебе резко стала так принципиально важна моя победа? Дазай вытягивает руки вперед и расстилается на столе, тыкая в пешек указательным пальцем, заставляя их падать. — Мне надоело каждый раз выигрывать. Я так на голове стоять начну, чтобы было веселее. И то почти со 100% вероятностью выйду победителем. — Тебе не с кем больше время тратить? С Ранпо поиграй, там шансов больше, — Фёдор на откровенные оскорбления в сторону его способностей никак не реагирует, привык. Отрицать не будет, что Осаму и стоя на голове его обыграет, и с закрытыми глазами, и вообще доску у этого безобразия отнимите, он всё равно своих умений не растеряет. — С тобой хочу, — Дазай как-то слишком легко отвечает, совершенно без лжи. — Вот пристал, — Достоевский как-то недовольно опять качает головой и собирает свои разбросанные фигуры на доске. — Ещё даже не начинал, — ещё пару пешек сваливаются на бок по мере его слов. — Да отпусти ты их или расставь на место, — такая активность Дазая начинает то ли раздражать, то ли заставляет сомневаться в его жизненной стабильности. Мало ли это не приподнятое настроение, а показатель того, что Осаму планирует себя убить через пару дней. Кто его знает. Осаму валяется на столе ещё какое-то время, а потом резко поднимается и машинально расставляет фигуры за пару секунд, даже не смотря на доску. Жуть. — Если в этот раз будет также плачевно, я спрошу с тебя банку крабов. — Ничего я тебе не дам, — Фёдор усмехается и делает первый ход, даже особо не раздумывая. Что делать придумает по мере игры. Жесткий стук по входной двери прерывает все его мысли и заставляет повернуть голову к источнику шума. Кто-то очень сильно хочет видеть Дазая, раз по двери стучит так, будто готов ее выломать. Однако, сам Дазай и бровью не ведёт, только задумчиво смотрит на шахматы и пытается придумать наиболее интересный расклад событий. Фёдор в непонимании поворачивается обратно на него, молча намекая, что по его двери настойчиво бьют. — Игнорируй, — Осаму говорит это с пальцами на подбородке, а потом придумывает свой первый ход и на мгновение довольно ухмыляется. И гневное «Дазай!» раздающиеся с другой стороны его вот никак не волнует. Голос этот легко узнаваемый. Пришёл Куникида, и Фёдор даже имеет гипотезу почему. Стоит ли удивляться, что на напарника никак не реагируют, или это слишком уж ожидаемо? — Точно? — Достоевский спрашивает как-то неуверенно. — Да. Ходи, — ему только коротко улыбаются уголком губ, как будто это всё и правда не имеет значения. Ладно. Фёдор двигает пешку опять без особых раздумий. Может, если не стараться, то у него получиться победить? Бесполезно использовать хитрые ходы против хитрого человека. Его именно на простейшем, случайном надо сбивать. В конце концов, Дазай просчитает его каждое взвешенное в голове движение без особых усилий, автоматически. Да и сосредотачиваться под грохот насилия входной двери и недовольными криками… сложновато. Осаму выдерживает ещё 2 хода, а потом всё-таки косится на шум. Сам-то он может играть и под звуки гражданской войны, а вот Фёдор постоянно отвлекается. Приходится без особого желания встать со стола и явить себя миру. — Ну что? — Дазай страдальчески прислоняется к косяку и держит дверь таким образом, чтобы Достоевского не было видно. И заодно пытается не усмехнуться. Раздражать людей — это тоже хобби, которое может доставлять удовольствие. — Ты хоть иногда будешь на звонки отвечать? — Куникида складывает руки на груди. — Ты звонил? — Осаму приподнимает брови в невинном жесте, будто не знал. В каком-то смысле так и есть. Он забросил телефон куда-то ещё вчера, и догадывался о попытках его найти просто сам по себе. Доппо хочет дёрнуть глазом, но сдерживается. — И не раз, — недовольно фыркает. — Чем ты занят, чёрт возьми, что пропал с работы на 4 дня? — Умственным развитием, Куникида, — Дазай дёргает дверь и показывает, что не один с видом «Ну вот, убедился?». При взгляде на Достоевского зелёные глаза прищуриваются. Видно, что он хочет что-то сказать, но банально не может. На самом деле, Доппо многое хотел бы сказать по поводу наличия Фёдора в их организации, но уважение к директору и его решениям просто не позволяет. Само присутствие вот этого русского отдаётся раздражением и чувством неправильности в груди. Но с другой стороны, так действительно наиболее безопасно, если исключить вариант убийства. Тяжело потерять контроль над человеком, который без памяти, способности и всегда находится на расстоянии в метр. — Появись завтра в офисе, Дазай, — Куникида решает пропустить всю гневную тираду и просто серьёзно потребовать то, зачем собственно и пришёл. — Обязательно, — Осаму растягивается в широкой улыбке от грозных ноток в чужом голосе. Не появится он нигде, конечно врёт. — Увидимся! Дверь закрывается раньше, чем ему могли бы ещё что-то сказать, и Дазай возвращается обратно к столу. — Ему я определённо нравлюсь меньше всего из всех наших коллег, — бросает Фёдор и усмехается. — Ты заметил? — ему в ответ тоже усмехаются и двигают чёрного ферзя указательным пальцем. — Я память потерял, а не способность мыслить, — Достоевский оценивает чужой ход и перемещает собственную пешку. — Так с первого взгляда и не скажешь, — издевательский смешок. Опять дурацкие решения с фигурами, но теперь над ними хотя бы сильно не задумываются. Уже не так плохо. На самом деле, Дазай правда ощущает себя гораздо свежее и активнее, нежели обычно. Ему не свойственны любые проявления радости и счастья, но иногда бывало спокойнее и приятнее на душе. Пусть за всё время нельзя похвастаться сотнями примеров, но бывало же! Никогда до встречи с Чуей, немного после неё, уже больше во время дружбы с Одасаку и Анго. Совсем изощрённо и неправильно при редких встречах с Достоевским, но считать это как-то не хочется. Хотя, сейчас такое состояние связано как раз с ним. Прилив сил Осаму почувствовал после недавнего случая с шапкой. Вполне оправдано, если он больше двух месяцев ждал чего-то подобного, верно? Это дало толчок и уверенность в реализации собственного нового плана о возвращении прогнившей русской души на её законное место. Вот он и напоминает живого трупа куда меньше. И совсем не потому, что планирует себя убить, никак нет. А ведь Достоевский определённо думал об этом. У Дазая в голове есть несколько обязательных к выполнению пунктов, но они требуют подходящего времени. Поэтому, последние 4 дня были потрачены на вещи, бесполезные первый взгляд. На самом деле, они тоже первостепенно важные! Он был очень занят времяпровождением с Фёдором в их комнатах. Наблюдал, а не изменилось ли в нём чего после возвращения фрагмента памяти, что удалось скрыть. И работать просто не хотелось, но это уже мелочи. — Достал ты, сил моих больше нет, — Фёдор произносит это без особых эмоций, спокойно так. — Стараюсь, — на самом деле нет, но не дразниться почти невозможно. — Боюсь, если ты правда начнёшь стараться, то банально сведёшь меня в могилу, — Достоевский скромно складывает руки на коленях и отчего-то хочется усмехнуться. Чужие способности иногда сдаются настолько удивительными, что провод на тот свет кажется самой малостью. — Ну что ты так сразу. В конце концов, я же не совсем изверг, — Осаму специально добавляет мягкости в голос и подкладывает ладонь под щёку, не спеша двигать ладью. — Кто знает, — пожимает плечами, а потом на Дазая смотрят с задумчивым взглядом. — Может, тебе Библию прочитать? Гляди испаришься. Дразниться в ответ Фёдор научился слишком резко. Или же вернул себе эту способность, пусть и не во всей красе. Но это приятно, прямо до покалывания на кончиках пальцев. И тьмы той совсем нет, а всё равно сидит и лукавит. По своему неправильно, не так, как раньше, но за это лукавство стоит потерпеть возмущения остальных и громкие крики в ухо от пропущенной работы. Ну действительно, какая Дазаю разница, что кого-то не устраивает его поведение? Быть эгоистом от природы — дар. Осаму использует его во всей красе и выбирает тешить свои остатки души этими посиделками. В ответ он негромко посмеивается и озорно глядит на чужие черты лица. — И давно ты в верующие подался? — спрашивает с усмешкой, любуясь, как Достоевский пытается не сделать того же. — Никуда я не подавался. Просто с тобой есть только один метод борьбы. Забавно. А ведь раньше на шее Фёдора вечно блестел небольшой крестик на цепочке из чистого золота. Дазай ещё до того, как заметил до иронии подходящий аксессуар, уловил особую связь Достоевского с Богом. И она его достаточно веселила. При упоминании веры или религии на чужом лице незаметно дёргались брови от недовольства, но мерзкая ухмылка никуда не девалась. Откуда он взял столь благородный металл, петляя между канализационными люками — загадка. Спросить времени не находилось, на встречах не до этого, в тюрьме тем более. Там его любимое развлечение вообще было слишком молчаливым. Оправдано, раз уж за каждым их вздохом следили, но всё равно досадно. Посади их в такие же условия только вдвоём, без лишних ушей и глаз, с ним бы говорили гораздо охотнее. А так приходилось справляться самостоятельно, чуть ли не силой обращая внимание на себя. Однажды, Осаму практически час вёл монолог о эволюции сырого яйца, при этом разговаривая одним из шифров и сидя с лицом, будто готовиться перебить пол населения планеты. Смешно достаточно было. — Придумай что-то поинтереснее, — Дазай назло не соглашается с методом, включающим Библию. — Незачем мне тебе угождать. По крайней мере, до тех пор, пока ты не научишься отвечать на мои вопросы, а не уклоняться или отказываться, — ссылается Достоевский на их разговор о снайпере на крыше и воспоминании. Впервые с того дня. Как-то не пытались они дальше эту тему развить. А зачем? Дазай ясно дал понять, что ничего ему не скажет. Пытаться выведать что-то у стоящего на своём Осаму — это почти как биться головой об металлическую дверь в надежде пробить в ней дыру. На манипуляции этот человек не поддаётся. На компромиссы тоже идти отказывается. В мыслях ответили, что раньше Достоевский был совсем не лучше. Подлинный его характер ещё куда более скверный. Выбить из Фёдора нормальный ответ было непосильной задачей, доставляющей трудностей даже Дазаю. До этого таких проблем не возникало. Люди раскалываются рано или поздно от тщательного подобранной ситуации, искреннего (фальшивого) тона и чувства, что ими правда интересуются. Иногда раскалываются более изощрённым способом, от обжигающей боли после вырванных ногтей. Фёдор Достоевский, судя по всему, не человек. На него не действует ни то, ни другое. Дазай ногти ему вырывать не пробовал (хотя, иногда хотелось), но уже заранее знает результат. Это непонятно что дай боже соизволило бы лицо скривить. Они определённо стоят друг друга. К слову, шапку эту проклятую, с которой всё и началось, Осаму так и не вернул. Спрятал где-то в своей комнате и прямо заявил — ещё не время. Фёдор не противился, даже не спрашивал ничего, просто молча раздражался добрую минуту. Чем он может ответить устрашающе гениальному и экстраординарному любителю азартных игр и ничего не делания? Тем более, после пережитого акта возвращения фрагмента памяти. Всё равно Осаму ни за что не отступит. Нервы собственные дороже. — Я само очарование, мне все должны угождать, — Дазай притворно строит гордое выражение лица. — Ты невыносимое создание, каким-то образом до сих пор поддерживающее жизнь, — просто констатирует Фёдор. — Которое учит тебя играть в шахматы и слушает цитирование книг, хотя они были прочитаны мной ещё пару лет назад. Вот как, значит? Ранее он не упоминал, что прекрасно узнаёт все произведения. И совсем как-то не удивительно. Всё знает, всё известно и вообще вокруг одни пустоголовые идиоты. Само собой. — Для того, чтобы перекрыть все твои причуды и гадкие черты характера, потребуется немного больше, нежели книги и шахматы. — Совсем ты меня не ценишь, — Осаму по страдальчески вздыхает, и перемещает всё-таки чёрную ладью, продолжая партию. На самом деле, ценит, ибо наличие этого недоразумения — это практически единственное, что является важным в его кривом, разломанном мире. Фёдор ничего не скажет, но додумает ответ в голове. Как он может не ценить постоянное присутствие Дазая рядом, если только с ним удаётся установить какой-либо контакт с прошлой жизнью? Всё остальное не имеет никакого значения. Ежедневная работа в Агентстве кажется обычной рутиной, а коллеги не более, чем прохожими. Ничего Достоевский не чувствует по отношению к ним, кроме досады, может быть. В момент когда особенно сильно ощущает, как все вокруг ему чего-то не договаривают или откровенно врут. Другие ценности у него тоже отсутствуют: нет ни женщины, ни семьи (что довольно странно) и даже особенных предметов не найдется. Шапка только непонятная, да и та у Осаму спрятана. Они играют ещё некоторое время, а потом Фёдор проговаривает между ходами: — Сделай чай. — У меня нет чая, только остатки сакэ где-то валяются, — Дазай отвечает ему тем же безмятежным тоном. Это даже заставляет усмехнуться. И почему он надеялся, что в этой комнате действительно будет что-то, кроме дешёвого алкоголя, заброшенного в случайное место? Перед ним сидит Осаму, у которого всё не как у людей. — У тебя хоть что-нибудь есть, кроме почти пустых бутылок и шахматной доски? — Фёдор складывает руки на столе и смотрит на друга почти с иронией. — Книги, между прочим, — Дазай уголками губ ухмыляется. — Поразительно, — Достоевский мотает головой, изображая удивление, а после встаёт из-за стола. Чай он всё ещё хочет, поэтому придётся дойти до своей комнаты. Ближе к двери он останавливается, слыша небольшое дополнение: — Чайника у меня тоже нет. — Был же? — Фёдор оборачивается через плечо и спрашивает у Осаму, который тыкает указательным пальцем в чёрную пешку. — Больше нет. Многообещающе. Ладно, чайник тоже нужно донести. Достоевский надеется, что хоть вода в кране не закончилась, иначе это будет совсем смехотворно. На улице тишина почти мёртвая, стоит только выйти из комнаты. Фёдор забирает у себя всё нужное и ещё раз удивляется насколько у него странный друг. На пути обратно он останавливается, кожей чувствуя на себе чей-то взгляд. И совсем не прогадывает, снизу на него поглядывают Ацуши с Сигмой. Непонятно, но явно не дружелюбно. Стоит Достоевскому посмотреть в ответ и задержать взгляд без особого выражения лица, как оба сразу же вздрагивают и продолжают заниматься своими делами. Да что с ним такое? Иной раз кажется, что в нём и не человека видят вовсе, иначе как описать подобную реакцию? Возвращаться обратно в место где на тебя не реагируют так, будто ходишь с оторванной рукой и без одного глаза — приятно. Дазай пусть и со своими странностями, но с ним находится гораздо комфортнее. Валяется вон всё так же на столе, и никаких тебе косых взглядов. Фёдор ставит чайник кипятиться, а после возвращается к шахматной доске. Не садится, а просто стоит рядом и оценивает картину. Что-то в ней кажется не так. Глазами он обегает все фигуры, а потом с сомнением спрашивает: — Моя ладья стояла на А5? Глаза Дазая на мгновение сияют. Надо же, заметил. — Неа, не стояла, — он довольно усмехается. Её Осаму нарочно подвинул, дабы глянуть сообразит Фёдор или нет. Раньше бы и с закрытыми глазами всё понял, а сейчас непонятно. Честно признаться, Дазай больше склонялся к тому, что Достоевский не заметит вовсе. И осталось же в нём что-то. Это «что-то» со временем развивается, ведь в прошлом Фёдор бы не понял. Просто сел бы напротив и продолжил пытаться играть как ни в чём не бывало. — Раздражаешь. — Ты повторяешься. Дазай ставит фигуру обратно на правильное место и ждёт, пока Достоевский заварит себе свою горькую муть, которую кличет чаем. Ещё одна маленькая деталь из прошлого, но её далеко не все знают. Любовь Фёдора к чёрному чаю может показаться клишированной, и, наверное, так и есть. Являясь главной проблемой на почти мировом уровне и наисильнейшим врагом трёх наикрупнейших организаций города (коих и так всего три), сразу всплывает в голове именно горький чай, а не другой напиток. Ладно, может вино ещё, но в меньшей степени. Впрочем, это единственное клише, что есть в Достоевском. Помимо шапки и тёмного пальто. Первое так вообще произведение искусства в этом плане. Как будто Фёдор нарочно пытался продемонстрировать откуда он родом. В остальном в Достоевском всё не так, не получается слепить из него стандартного антагониста популярных произведений. И ухмылка у него другая, и голова просто на вес золота. Обычно злодеи проигрывают силе дружбы и ещё подобной чепухе, так уж повелось. Но это не сработает. Не существуй Осаму до сих пор на свете, Фёдор бы исполнил все свои планы ещё очень давно. Дазай всегда был единственной серьёзной преградой на пути. Гораздо серьёзнее Ранпо с его нечеловеческим интеллектом. Труднее сражаться не просто с гением, а гением с рождения изворотливым и хитрым, в точности прочитывающим твои действия, ведь сам поступил бы также. А вообще, слишком много Осаму думает о ненужных вещах. И о Достоевском тоже слишком много думает. Пора перестать. И как это сделать, когда этот самый Достоевский сидит напротив? Как будто и ничего другого больше не существует. За последние (практически) три месяца вокруг только это имя и фамилия. Каждый день его силуэт маячит перед глазами часами. В Мерсо пусть они и сидели друг перед другом каждое мгновение, но хоть прошло гораздо меньше времени. А теперь три месяца. Можно ли словить от общества Фёдора передозировку? Дазай скоро проверит вне своей воли. Коллегами это особо не разбавляется, да и Осаму с ними контактирует куда меньше теперь. Помимо самого Агентства, он особо ни с кем не проводит время, изредка только сидит с Ацуши и Сигмой. С Куникидой на совместные случаи не выбирался ещё, ибо ничего не требовало его экстренного вмешательства. Устранив последнюю угрозу в виде Смерти Небожителей, в городе повисло относительное спокойствие. Когда последний раз оно было? С тех пор, как Ацуши появился в Агентстве, беды шли практически подряд. Да такие, что ему приходилось действительно работать. Нужно было искать время на обязательное самопожирание где-то между сражением против живого дерева, смертью от отравленного клинка, разложением на больничной койке от пули в грудь и сидению в самой охраняемой тюрьме мира. Порой выматывало. Но никогда не было скучно. За всё время его успели неплохо развлечь. Путь добродетеля Дазаю совсем не подходит, слишком много черноты в его глазах и где-то там спрятанной душе. Но спасать мир оказалось куда веселее, чем он ожидал. Честно говоря, особой разницы между двумя сторонами Осаму не видит и по сей день. Этого постичь не удалось. Ему глубоко плевать ломает ли он чужую челюсть об бордюр или спасает детей от взрыва гранаты. Он спокойно может делать обе вещи, не испытывая при этом абсолютно ничего. И всё равно на свету всегда было довольно занятно. Этого не отнять. Сейчас же он только тихо усмехается, глядя на шахматную доску, будучи уверенным, что завтра никто не захочет скинуть на Йокогаму целую летающую базу одной из организаций. — Какие у меня шансы на победу в этот раз? — внезапно спрашивает Фёдор, отпивая чай и немного морщась. Горячий. — Мне сгладить углы или хочешь правдивый ответ? — Второе, — отказываться от любой правды произнесённой Осаму было бы слишком. — На этот раз они даже не уходят в минус. Существует где-то 5% шанс, что ты сможешь меня обыграть. Достоевский ставит чашку на стол и слабо ухмыляется, спрашивая: — И если эти 5% пересилят оставшиеся? — Я таки встану на голову, но уже от восторга, — Дазай усмехается от собственной лжи. В каком-то смысле. На голову вставать он не собирается, но если Фёдор наконец-то заберёт победу, какой-никакой восторг Осаму точно испытает. — Заманчиво, — произносит Достоевский и перемещает пешку по полю. Победил ли он в конечном счёте? Разумеется нет.