письма падшего.

Он подносит ладонь ко лбу и с необычайно сосредоточенным видом заявляет мне: «Горячий я». Так легко и просто. Тлеющий где-то внутри. Мне, почему-то, очень хочется так мерзко и неуместно пошутить, что внутри него было действительно тепло, но язык вовремя оказывается прикушен. Не до меня ему сейчас, в принципе, как и всегда. Он бормочет что-то несвязное, но я сразу понимаю о ком. Несложно догадаться, ведь после Его имени всегда по телу проносится жар, губы неестественно поджимаются, мысли наполняются самой настоящей, такой простой необузданной тоской, что в пору слезы наворачиваются. У меня. Он тяжело вздыхает, хмурит свои густые светлые брови и, в иной раз бросив взгляд на меня, робко шепчет: «Во мне нет причин любить, понимаешь? Я нелюбим, и это со мной остаётся». Мне тут же хочется сказать то самое нужное и важное, но язык вовремя оказывается прикушен. Он тоскует по дому, тому первому, с которого и началась его маленькая никому не нужная жизнь, в котором она приобрела краски. А я тоскую по нему на моей кровати, в которой для себя я понял, что, в принципе, жизнь может принять свои краски после химии. Для него она была всего на одну ночь, как способ забыться и в иной раз шептать в мокрые губы не моё имя. Увы. В мою пользу в ту ночь сыграла лишь удача, хорошо припорошенная алкоголем и чужой хандрой. А вот химия как-то болезненно затянулась. Наверное, все потому что я мудак. Он смотрит мне в глаза своими небесно-голубыми и, поднося ко рту сигарету, спрашивает: «Может, хоть что-нибудь скажешь?» А я все с нелепой улыбкой на губах смотрю в это чистое небо и хочу сказать, что, кажется, одна причина уже есть. Нашлась. Вот она, протяни руку. Ты любим, понимаешь? Разреши мне с тобой остаться. Так, чтобы не на вечер, не на пьяно разделенную ночью кровать, не на утреннюю прохладу и не на один день. Заметь меня. Но язык вовремя оказывается прикушен.