Половинчатые

Много существует легенд и поверий. Легенды об истинных, например, существуют столько же, сколько, наверное, живет человеческий род на этой земле. Это устные предания, сказки о сокрушающей, совершенной любви, которые вызывают отчего-то приятную тоску. Они гласят, что иногда душа, попавшая в этот бренный мир, разъединяется на две половины после рождения человека. Такие люди обречены искать пару, с которой у них душа на двоих. Когда они воссоединяются, то это — счастье и редкая удача. Какаши в сказки не верил. Они были слишком чужды реальности, где он жил, хотя иногда ему казалось, что душа у него и правда половинчатая. Здесь были войны и смерть, боль и одиночество — они есть в жизни каждого, но Какаши, казалось, жил этим. Он встретил войну еще ребенком, воевал, когда ему едва исполнилось двенадцать. Его детство — тренировки до изнеможения, до боли и крови, одинокие дни в большом, пустом доме и запах жареной рыбы, въевшийся, казалось, в его кожу. Машина, не более. Бледный, как бумага, неприкаянный, словно белая ворона. Тень прошлого, где остались его близкие, погибшие одни за другим — мать, лица которой он не помнит, отец, сокомандники, учитель. Какаши решил, что будет жить ради них всех, как молчаливое напоминание об ушедших днях. Он цеплялся за эту мысль, когда казалось, что он готов был разжать руку и дать смерти наконец сжать когтистые лапы на своем горле. Ему нужно было найти смысл своего существования, оправдать его, и он нашел его в деревне, которой служил вот уже второй десяток лет. Ее защита — вот смысл его оставшейся жизни. Но этот смысл тоже был довольно расплывчатым. Какаши — лишь один из многих, готовых отдать жизнь ради своего селения и его жителей, он — винтик в гигантской системе, пусть и не самый маленький. Коноха блюдет свои интересы, Страна Огня — свои, а дайме воспринимает смерти своих подчиненных как должное. Шиноби сражаются, шиноби умирают, их места занимают новые. Погибнуть на поле боя — честь, а, может, просто выдуманная ложь, как те сказки, чтобы придать дутый смысл всем бесчисленным смертям? Деревня — это что-то общее, что-то большое и необъятное. Какаши редко чувствовал себя ее частью, но держался за нее, потому что она была его смыслом. А деревня ценила его — как ценят вещь — сына Белого Клыка Конохи, Копирующего Ниндзя, Какаши Шарингана, потому что он — лучший среди лучших, смертоносный и преданный, точно пес, готовый броситься на врага по указке. Деревня одаривала его почетом, признанием и наградами, и она же с легкостью могла и отвернуться от него, как это случилось с его отцом. Личного у Какаши ничего не было. Было имущество — заброшенные земли клана, поросшие бурьяном, и небольшая квартирка с мутными окнами, были воспоминания, преследующие его во снах, были его немногие любимые вещи, которые придавали его обезличенной натуре человечности — чтение, собаки, сладко-химический запах лакированной обложки, одинокие прогулки под темным звездным небом, мисо-суп с баклажанами. В его маленьком мирке, сосредоточенном на бесконечной войне и погоне, где смерть дышала у него за спиной, не существовало больше ничего личного. Его жизнь принадлежала деревне, прошлое осталось далеко позади, настоящее обволакивало ватой, а его душа тихо тлела где-то в груди, размером с булавочное ушко. А потом Какаши нашел ее половину. Она не была такой, как его собственная, серая, покрытая пылью. Вторая половина его души пылала, но этот огонь не был разрушающим и всепоглощающим, как солнце в зной или пожар, он был согревающим, светлым, живым, точно пляшущие языки пламени в камине. Жизнь — насмешка, и Какаши научился не доверять ей. Он давно сказал самому себе, что для него пары нет и не будет, и почти убедил себя в этом. Его устраивала размеренная, одинокая жизнь до тех пор, пока в ней не появилось что-то еще, кроме привычных и опостылевших вещей. Сначала Какаши думал, что это ошибка. Не могут сойтись лед и пламя, никогда не суждено встретиться на небосводе луне и солнцу, а у его потерянной души не может быть половины. Но внутренний голос тихо шептал — может, и смотря на Ируку, Какаши понимал, что больше не может сопротивляться очевидному. Как Какаши понял, что они — истинные? Он сам не знал, но осознал это, едва впервые увидел его. Тогда у Какаши внутри что-то натянулось, как струна, тревожа пыль, копившуюся там не один десяток лет, а сердце бухнуло, отчего-то на этот раз неровно, словно споткнувшись о что-то. Маска скрыла его дрогнувшее лицо, когда Ирука поздоровался с ним, представившись его новым куратором. Какаши тогда только что перевелся из АНБУ, где прослужил почти десять лет. Три года. Три года Какаши делал вид, что ничего не знает. Три года он носил вторую маску поверх темной тканевой, а сам украдкой наблюдал за Ирукой из тени. У него появилось наконец-то чувство личного — словно у него есть маленький секрет, который он оберегал и хранил глубоко в сердце, и нес с собой сквозь дни и ночи, где бы он ни был. Какаши продолжал держаться на расстоянии, запретив самому себе даже пытаться подойти ближе. Словно Ирука — хрупкая фарфоровая чаша, на которую можно любоваться только из-за стекла, даже если до боли хочется прикоснуться. Нельзя. Ирука пах соцветиями горьковатых пряных трав, ветром в поле и пригретой солнцем листвой. Какаши хотелось утонуть в его темно-каштановых прядях, чтобы разгадать этот аромат, разложить его на множество оттенков, сохранить где-то в памяти, чтобы никогда не забыть. Какаши же пах едва уловимым дымно-кровяным смрадом, предчувствием ливня, когда в воздухе висит напряжение и кажется, что вот-вот покажутся краткие вспышки молний на горизонте. Он стылый, совсем не такой, как его вторая половина души. Они слишком разные, как две личины лета — теплая, с ласкающими лучами солнца и шелестом зеленой листвы, и холодная, с проливными дождями и грозами в пасмурном небе. Но все же, они — две стороны одной монеты. Они — целое, неделимое, как не может без друг друга существовать черное и белое, и как тень всюду следует за солнцем, где бы оно не появилось. Какаши больше не мог противиться притяжению. Он позволил сделать себе робкий шаг навстречу, потом еще и еще, а потом — упасть в круговорот, конца у которого не было, и ему оставалось только крепче держаться за ладонь Ируки. Какаши думал, что заболел. Иначе как он мог объяснить дрожь по всему телу, и то, что его бросало то в жар, то в холод, а внутри что-то все сжимало, где-то за грудиной, и разливалось, точно горячей патокой от одного лишь прикосновения или взгляда единственного человека. Теперь всякий раз, когда он уходил из деревни, все, чего ему хотелось — непременно вернуться назад, домой — теперь это место действительно было его домом. Ведь дом — это место, где тебя ждут. Ирука, казалось, пробрался под кожу, к самому сердцу, подобрал его осколки, разложил в ряд, складывая прихотливый в неровных изломах узор. Ирука грелся в его руках, смотрел в разноцветные глаза, на разорванную давним шрамом бровь, прежде чем поцеловать его в потрескавшиеся сухие губы, и Какаши забывал, как дышать. Он отвечал, тая в поцелуе и бережно держа в ладонях его лицо, словно все еще боясь разбить его, как ту самую фарфоровую чашу.

***

Какаши знает, что у счастья — тепло рассеянных в воздухе лучей, утопающих в половицах, и пряный запах налившихся медом трав. А еще — завтраки на двоих, долгие объятия и самые сладкие ночи, в которых он сгорал без остатка. Они — на крыше, под их спинами — неровный настил крыши из шифера, а над их головами — усыпанный звездами купол ночного неба. Ирука с восторгом угадывает ковш Большой Медведицы, а затем и Малой, а потом Какаши ведет пальцем по созвездиям Дракона и Пегаса. — Ты знаешь легенду про луну? — Ирука посмотрел на него, а потом — снова на непривычно большой лунный диск, повисший в небе между ними двумя. — Говорят, её сотворил прародитель ниншу, Мудрец Шести Путей. — Веришь в это? — отозвался Какаши. Вокруг была тишина, все осталось там, внизу, этажами ниже, а они — высоко над землей. Ему казалось, что луна погружала в какое-то гипнотическое состояние, пробуждая внутри что-то далёкое, то, что ощущали когда-то давно их предки еще задолго до их появления на свет. Он очарован сиянием луны, отражающимся в глазах Ируки, когда тот смотрит на него. В его взгляде, казалось, была вся карта звездного неба. — Она так далеко, — ответил Ирука невпопад, снова посмотрев наверх, и протянул руку вперёд, будто хотел дотронуться до диска луны на ночном небосводе. — В сотни тысяч ри от нас. — Далеко, — сказал Какаши, вторя ему. Они замолчали, и только тихий лунный свет серебрил их лица, руки и крыши домов. Казалось, мир затаил дыхание, когда Какаши открыл рот, чтобы произнести эти слова. — Знаешь, я люблю тебя. До самой-самой луны. Сердце билось в груди отчего-то чаще, заполошно и дико, а фраза повисла в воздухе вязкой патокой. Какаши никогда никому не говорил этого ни до, ни после, и казалось, что он стоит сейчас на краю пропасти, совсем один. Один шаг — и он погиб. Ирука посмотрел на Какаши непонимающе, а потом, когда до него дошёл смысл слов, его губ коснулась смущенная улыбка. — Надо же, как далеко, — прошептал он, переплетая их пальцы рук. — Я тоже люблю тебя. До самой-самой луны и обратно. Пропасть отступила, и Какаши почувствовал, как темнота уходит, скрывается где-то глубоко внутри, испуганная теплым прикосновением. Какаши не заслуживал этого, и наступившее долгожданное умиротворение в его сердце иногда тревожило его, как заблудившаяся, обреченная муха, бьющаяся о стекло. Но Какаши всегда подавлял это чувство, оглушенный и утопший, и он сделал это сейчас. Его кожа горела от прикосновений, а губы расцветали в поцелуе, и эта ночь под луной пахла для Какаши соцветиями пригретых солнцем трав. Ночь, когда Какаши наконец-то почувствовал себя цельным.