Спектр чувств

      Вопреки всему произошедшему, мы не отдалились, но и не сблизились настолько, что могли бы убегать на ночные свидания. То, когда мы танцевали среди роз — не считается. Потому что мы танцевали и разговаривали о едином аромате моря разных цветов. Сидя на перилах балкона, я вдруг вспомнила о маминых аметистовых серёжках. Она сделала мне этот подарок, когда мне исполнялось восемнадцать. Из себя украшения представляли похожие на кисти винограда подвески со множеством маленьких камешков, на ветру тихонько позвенивающих. Наверное тогда моя привычка теребить серьги и прочие украшения и стала постоянной. Я тогда очень расстроилась, когда серёжки украли — они напоминали о маме и о доме. — Фиолетовый, — мы сидели на балконе и пили лавандовый мохито, — Это твой любимый балкон? Я утвердительно кивнула, не собираясь отрываться от прохладного напитка в такую жару. — Неудивительно. Здесь полным полно лаванды. И на самом деле, разнообразных оттенков, вкусно пахнущие растения были повсюду. Тёмная, светлая, лиловая, даже белая лаванда служила мне утешением. — Не знаю, почему, но именно этот цвет, временами вызывает у меня тревогу. Я люблю его, какой-то особенной любовью, играюсь с оттенками. Наверное это «почему», относится как раз к мгновению отказа, чтобы не пересытиться, а не к самому цвету. Его становится так много, что я не могу его контролировать, глаза застилает волна цветов с нежными лепестками. Например, та же сирень. Это символ. Лаванда — тоже. Их запах этого цвета, он может меня от этой тревоги избавить, а может наоборот, бросить на растерзание сомнениям, точно больного оленя стае голодных волков. Это цвет дневного сна, я даже сказала бы, лёгкой дремоты в гамаке после лёгкого обеда. Цвет капель воды, стекающей с волос в дождь, цвет восторженного крика, когда ты слышишь особо громкий и близкий раскат грома. Цвет, которым молния озаряет замершую землю, свинцово-тяжёлые облака и хлынувший следом за нею ливень. Цвет бешеной, счастливой пляски до изнеможения, до того состояния, пока ноги не откажутся тебе служить и ты со смехом не упадёшь на мокрую траву, пытаясь поймать на язык капельку с небес. Я знаю, в грозу нельзя гулять, но это именно цвет грозы. Цвет бьющейся об окно ветви сирени, цвет этого звука. Когда я каталась на качелях в тринадцать, меня не испугал дождь. Я слушала музыку и представляла, будто лечу на собственных крыльях, рассекая дождь и ветер, ныряю в облака и камнем падаю к земле, раскрывая крылья не более чем в метре от неё. Я тогда вымокла до нитки, но домой пришла счастливейшим человеком, скакавшим в своё удовольствие по лужам и выжимавшим потом в ванной рукава куртки. И смеялась я тогда, тем же цветом, с примесью огненно-оранжевого. Это замечательное сочетание, очень гармоничное! Как если бы кто-то сплёл венок из календулы и одуванчиков и пропустил через него ленты всех оттенков фиолетового! Цвет звона колокольчиков, струн гитары! Лаванда, сирень, василёк. Это цвет легенд о короле Артуре, о благородном разбойнике из Шервудского леса, Робин Гуде! О Спартаке, гладиаторе, почти вырвавшемся из ненавистного Колизея, из Рима. В общем — фиолетовый, это цвет прошлого. Один из самых любимых моих цветов, пусть и он несколько тревожный. «Погадай-ка мне цыганка, Да сосватай мне судьбу! А за вечер за гаданьем Я добром благодарю. Покажи мою дорогу, И невесты белый лик. Поболтай со мной немного, Карту вытянуть проси. Я платок светло-лиловый Подарю за вечер тот! Что молчишь, неужто снова, Не понравился платок? Не встречаешь как обычно, Звонко-звонко засмеялась. Где же ты, моя синичка? Где ты, милая моя? Кареглазая красотка, В синем платье и с косой, Нагадала темнооку, Деву из Степи лихой. И танцует, будто злится, Но красива! Словно чёрт, Чёрт, которому не спится, Наделил красой её. А в платке светло-лиловом, Ей красиво и тепло. Ох дороженька-дорога, И невеста — точно все! Васильки или закаты, Два красавца вороных, И меня уж не отнять-то, У неё, моей жены!»

***

      Неверный лунный свет расплавленным серебром льётся из окна. Ночь, такая тёплая, мягкая, как бок лежащей у меня на коленях чёрной кошечки, Барсы. Она жила у меня всего полдня, сверкая колдовскими глазами и, вероятно, ими же околдовав меня. Я не смогла не взять её, остановившую свою игру в зоомагазине ради разглядывания меня, смутного серебристого пятна. Я забрала её. Не смогла по другому. Жалость, смешанная с умилением, страх за будущее замечательного животного серебряною пеленою стали у меня перед глазами, пока я неслась домой, прижимая к груди тёплый комочек счастья. И не пожалела ведь — мы друг друга старались сделать счастливей любой ценой и способом. — Не прячься в тени. Выходи. И опять это чувство, будто он слышал мои мысли и мне не придётся вновь ему об этом говорить. А он говорит лаконично, тихонько усаживаясь в кресле напротив: — Серебро. — Звон смеха цыганочки, в которую нарядилась Роксолана, — скалю я зубы в улыбке, — Для меня это тихий сон, который переплетается с мелодией «Господина горных дорог». Я лежу в гамаке, под защитою кроны дерева, а где-то вдали набегают серые тучи, слышится рокот грома, сверкает молния. А ещё — это моя горечь. Слёзы, печаль, боль от невозможности забыть, добровольная мука, разрываемое в крике горло — все они этого цвета. Отдельно о боли. Она, тупая и ноющая, физическая или душевная, не дошедшая однако, до силы того девятого вала, окрашенного в полночно или ультрамариново-синий. Это цвет меха жемчужной кицунэ — да-да, не удивляйся! Бывают и такие! Им ближе неверная иллюзия, в искусстве которой они самые настоящие мастерицы, чем янтарное пламя. Цвет ханахаки. Страшная болезнь неразделённой любви, когда тело безответно влюблённого становится живой «клумбой» для любимых прежде цветов. Или других растений — символика и здесь может иметь роль. Это цвет запаха озона перед грозой, ощущение оседающих на коже брызг из фонтана, прохлада этих самых брызг. Даже кольцо с александритом, что ты подарил мне — такое. Орех, шоколад, Франция, белоснежная лилия — её символ! Даже они этого благородного цвета! Воронёная кираса на синеглазом хозяине «Арабеллы», сопровождающая его в каждом абордаже! — прости уж, милый друг, я слишком пьяна воспоминаниями, а может быть и коньяком, кто знает, и желаю поделиться счастьем с тобою, — Даже это, заветное: «Tu es amoureux, Serge?», оно с оттенком серебра. — Горькое серебро. Кровавое. — Как плата ведьмаку. Как меч из небесной стали или серебра, уничтожающий без следа чудовищ. Такое должно быть. Я пробовала однажды шампанское с коньяком. Золото схлестнулось в неравной схватке с блестящим серебром — и было… побеждено. Я не выходила из особняка неделю — поминала. Свой расцвет, друзей и прошлое. Но к чему это сейчас? Давай лучше выпьем. Барса неодобрительно зашипела и покачала головой, мол: что ж ты хозяйка делаешь? Серебряные слёзы по щекам покатятся, а там где упадут — вырастут лилии. Плохо тебе, видно, хозяйка, раз утешения в серебряном коньяке ищешь… «Ой серебряный яблонный цвет, Душу мне не трави, прошу… Серебра я надеялась — нет. Но коль будет, не дам — прощу. Тридцать сребренников — узнаешь? То предательству есть цена. Душу мне ты, коньяк, разъедаешь. Но я выпью. Теперь — до дна…»