Забыть тебя, помнить о любви

      — Олег. Это безумие.       Разумовский сжал пальцы до бела — так, что костяшки остро выпирали, создавая впечатление, что тонкая кожа вот-вот порвется. Не порвалась.       Олег знал, что Серёжа, несмотря на внешнюю хрупкость, был выплавлен из стали.       Волков подавил вздох и молча уставился на друга, что сидел в огромном кресле за рабочим столом. Сейчас, черный и зеркальный, он пустовал: никаких экранов, системников или клавиатуры, все по последнему слову техники. Стоит только пожелать, сделать пару нетрудных жестов и столешница под руками вспыхивала и оживала — гениальность и утонченность в каждой мелочи. Под стать хозяину.       — Серый, — вырвалось слегка устало, потому что несмотря на то, что они прошли вместе, эти разговоры не становились легче. Разумовский, услышав свое имя, нервно выдохнул и прикрыл глаза — очевидно выстраивал в голове стены и аргументы. Такие, которые разбили бы в пух и прах всё то, что собирался сказать Олег, ведь иногда Сережа был невероятно упёртым, особенно если это касалось близких ему людей. — Мне человек жизнь спас. Я должен ему помочь.       — Ты никому ничего не должен! — тут же вскинулся Разум, отчаянно сверкнув глазами. Обычно светлые, они стали темнее грозового неба, и, казалось, вот-вот начнут сверкать молниями. Но Олег молча подошел ближе, нисколько не боясь, касаясь острой черной грани столешницы.       — Да, — ответил Волков весомо, словно камень кинул на ровную заледеневшую поверхность. Сережа даже виновато вздрогнул, будто бы сам удар поймал. — Ты прав. Не должен. Но я всегда отдаю долги, и ты это знаешь.       Разумовский прикусил губу, очевидно до боли и крови (дурацкая привычка, появившаяся еще в детстве), в один момент растеряв всю злость. Его лицо, и так чертовски бледное, побелело чуть ли не до синевы, отчего веснушки тут же вспыхнули ярким огнем. Пришлось останавливать себя, чтобы не коснуться рукой. Серому сейчас итак нелегко. Касаться — значит сделать только хуже, ведь потом прикосновение придется забрать, как и себя из его жизни.       — Олег… — прозвучало тихо и переломано, словно Разумовский не к лучшему другу обращался, сидя в своем супернавороченном кабинете, а на коленях стоял перед ликами Святых, в храме, Богом забытом. Переплел пальцы, точно что в молитвенном жесте, и уставился своими синими-синими глазами. Преданно, покорно, будто бы пёс побитый. — Когда ты уезжаешь?       Волков пошевелил собственными пальцами, что держал в кармане — все пытался вести себя расслабленно, показывая, что ситуация под контролем — сжимая больно, до судорог и ярко-красных следов на ладони.       — Завтра, — вылетело, точно выстрел. Сережа на месте совсем растерялся, лишь повторил, едва губами шевеля: «завтра…». В груди защемило, хотелось послать к чёрту все обещания и принципы — тем более, что Олег и Разуму обещал много всего. Всегда быть рядом, к примеру. Всегда быть на его стороне, чтобы не случилось.       Улыбка Сережи и блестящие глаза, тут же нарисовавшиеся в сознании, быстро привели в себя. Нет. Отказать в помощи он не может — такими связями не раскидываются, таких людей не подводят. И если Олег дальше собирался стоять за плечом лучшего друга, оберегая от опасности, то стоит поднатореть, да обзавестись знакомствами, что Разумовскому вряд ли понравятся.              — Серый… да что со мной станется? Не впервой же.       — Вот именно! — отрывисто, с подступающей истерикой в голосе, подорвался Разум, но тут же рухнул обратно, откинувшись на спинку стула и спрятав в подрагивающих ладонях лицо. Все выстроенные стены дали трещину. — М-мы… мы без тебя не сможем. Компания, я…       — Сможешь, — непоколебимо прервал Волков и, сжав предплечье, заглянул в глаза. — Сможешь. Ты — Сергей Разумовский, не какой-то маленький забитый мальчишка, которому на ноги встать чудо помогло. Ты сам себя создал, никогда на других не оглядываясь, и я тут совершенно не причем, сам это знаешь, Серёж. Сейчас компания защищена — ни внешний, ни внутренний враг не пролезет, мы с тобой лично убедились в этом. А Сирия… это ненадолго… клянусь тебе.       Олег ненавидел загадывать наперед. Не верил в судьбу, предзнаменование или высшие силы, и ненавидел говорить то, в чём не был уверен. Но глядя на Разума сейчас, не мог иначе — слова сами вырвались, подкрепленные кривоватой усмешкой. Всё, чтобы успокоить. Всё, чтобы сказать: «да ладно тебе, Серый, все будет хорошо, не бойся», как в далёком детстве.       — Даже не заметишь, что меня нет. Вернусь — соскучиться не успеешь.       Сережа долго молчал — настолько, что голубые глаза застыли и остекленели. Встревоженный не на шутку Олег, уже собирался его растормошить, как внезапно, почти вечность спустя, Сергей поднялся с кресла и в несколько торопливых шагов (будто бы Волков прямо сейчас исчезнет и больше не появится) оказался рядом, сцепив руки за его спиной и лбом врезавшись куда-то в подбородок.       — Успею, — почти неслышно пробормотал он, тыкаясь мокрыми ресницами в шею. — И я всегда замечаю, когда тебя нет рядом, Олег.       Плакать не хотелось — вовсе нет. Просто Сережа со своей искренностью, такой настоящий, затрагивал в душе такое, что заставляло сердце замирать, а глаза покалывать. Здесь и сейчас, «молодой гений», человек, что всю жизнь упорно справлялся со своими проблеми самостоятельно, в объятьях Олега превращался в маленького рыжего мальчишку, с синяками на руках и коленках и голубыми глазами — пронзающими, нечеловеческими, несущими в себе грозу с легким привкусом металла на языке. В того самого Сережу, что «не надо, Олег, я сам», когда Костик из старшей группы задирал Разумовского. Того Сережу, что закатывал глаза на сказанные глупости, и с истинно ангельским терпением прогонял его по новой теме: снова и снова, до тех пор, пока Волков действительно не начинал понимать. В того Сережу, что вырисовывал четкие линии хорошо знакомой теперь Кати, словно в бреду нашептывая «Олег, ты бы видел… она… она!», в того, что, бродил в поиске обручального кольца, нервно пальцами перебирая, да в его, Волкова, лицо заглядывая. «Может рано? А вдруг она откажет? Олег, а вдруг…!». В того, кто всегда искал в нем защиты и спокойствия — и всегда, всегда, находил.              Волков прижал Разумовского крепче, пробегаясь пальцами по загривку и чувствуя под своей ладонью выпирающие лопатки. Острый, точенный, стремительный, высеченный из самой дорогой стали… теплый, трепещущий, живой. Слова застряли где-то в глотке, плотным комом, и потому Олег просто уткнулся лбом в рыжую макушку, мысленно прося прощение за всё, что было и ещё будет.       Но Сережа, будто бы давным-давно под самую кожу забравшийся, мысли с ним на двоих поделивший, отрывисто качнул головой в стороны, почти до боли вцепившись пальцами в черную ткань.       — Даже не смей, — припечатал он, и в его голосе Олегу послышался треск огня. — Не смей извиняться. Вернись. Просто… вернись.       Волков ненавидел обещания. Они были ненадежными, а люди постоянно бросали свои слова на ветер. «Врачи делают все, что могут…», «Я заберу тебя, будем жить вместе…», «Сделаешь это — твоего рыжего больше не тронем…». Слова, слова, слова. Олег ценил действия — с ними было понятно. Родителей никто не спас, потому что врачи не успели вовремя. Крестный забил на него, чужого щенка, позабыв и вычеркнув из жизни, а старшаки все равно задирали Сережу до тех пор, пока Олег не дал им отпор, сплевывая кровь на заднем дворе, опираясь на облупленный и заржавевший турник.       — Обещаю.       Он ненавидел давать обещания, но… но в этом почему-то был уверен. Непривычно перекатываемое на языке оно сорвалось с губ будто бы случайно, да так и осело на их плечах, плотно обволакивая, сковывая словно цепью. Олег обещал вернуться живым, Сережа, кивнувший в ответ, все так же не отрывая собственное лицо от его груди, обещал дождаться.       Белый блистер таблеток, что Разумовский (хорошо — как он наверняка думал) прятал и таскал за собой, смутной тревогой царапал изнутри, как и обеспокоенное лицо Кати, что все чаще натянуто улыбалась, после ссор с любимым, отмахиваясь: «все правда хорошо, он просто устает… сам ведь знаешь, какой он…» и Волков был поклясться всем на свете, что вернется обратно.       — … в конце-концов, я же друг жениха.       Думая об этом позже, сидя под палящим сирийским солнцем, стирая с лица пот и грязь, он осознал, что все с самого начала было в разы проще. Он вернется — через барханы, кровь, горы трупов и огонь — не потому что он такой правильный и честный, всегда исполняющий свои обещания, нет. Он вернется просто потому, что об этом его попросил Сережа. Его семья.       Это было самым важным. Оно отпечаталось на самой подкорке и превратилось в молитву, вытеснив всё остальное.       Тонкий свист, словно возникший из неоткуда, рассек жизнь на «до и после», со всеми мыслями и обещаниями. Пару вечных мгновений спустя, прогремел взрыв, продирающий до самого нутра. А в следующую секунду клочки земли, острые осколки и темнота накрыли Олега с головой.

***

       «Сергей передает свои извинения и просит ложиться спать без него»       Механический голос Марго (что многие годы была просто идей, а теперь плотно вошла в их жизнь став незаменимым помощником, и, в какой-то степени, частью семьи) раздался по ту сторону телефонной трубки. Кате даже показалось, что в этот, уже черт-пойми-какой-раз за последнее время, в её словах проскользнула тень некоторого сочувствия. Зная Сережу, вполне можно было бы предположить, что он прописал в программный код и такой вариант, но… глупости какие.       Девушка тяжело выдохнула и с силой потерла ладонями лицо, пытаясь сорвать липкую маску подкатившего отчаяния и обиды — эту фразу, уже даже не звучащую от Разумовского лично, заученную до автоматизма после отъезда Олега, она слышала слишком часто.       «Пообедай сегодня сама, я всё заказал, курьер скоро приедет. Не жди»       «Нужно подписать гору документов, обговорить гранты… передай Федору Ивановичу мои извинения…»       «Прости, не смогу подъехать к вам, встреча с инвесторами… Я отправил Игорю подарок ещё утром… он не ответил, но, надеюсь, ему понравилось…»              И так почти полгода. Одни извинения, краснота в заледеневших усталых глазах, и нарастающая раздраженость по обе стороны.              Отсутствие Олега в жизни Сережи, даже годы спустя, — будто бы внезапный прилив, уничтожающее все на своем пути цунами — а он сам, Разумовский, словно кораблик. Крепкий, потрепанный, прошедший не один шторм, но, потерявший якорь, совсем сбившийся с верного курса. И Катя, старавшаяся всегда быть верным и стойким маяком, что выдержит любую буру, сейчас внезапно поняла, что фундамент, заложенный когда-то давно, под наплывом стихии стал неумолимо разрушаться, с каждой новой волной унося в темные глубокие воды по частичке неё самой. И там её тоже ждал… Сергей.       Не Серёжа растрепанные-рыжие-волосы-по-подушке-и-миллион-веснушек, а Сергей Разумовский. Высокие стены, холодный и безжизненный отблеск компьютерного экрана в глазах, слишком плавные движения — никакого привычного хаоса, лишь пугающая расчетливость в бархатном голосе. И это беспокоило так же сильно, как и молчавший уже некоторое время Олег.       Катя не знала, поддерживает ли Сережа связь с Волковым, или теперь этим тоже занимается Марго, пока гений «Вместе» не вылезает из работы, но факт оставался фактом: в их жизни что-то неумолимо менялось, заставляя болезненно сжиматься не только сердце, но и, обжигающим своим прикосновением, обручальное кольцо на пальце с гигантским «а что если…?» повисшим в воздухе.       Их квартирка пока ещё оставалась островком уюта и спокойствия, но с каждым днем вещей в ней становилось все меньше (ведь они с Сережей почти полностью перебрались в готовый пентхаус в башне), а комнаты, еще недавно хранящие все самые теплые воспоминания, неумолимо стали покрывались слоем пыли. Пентхаус был хорошим, очевидно мечтой многих, но Гром чувствовала себя там слишком маленькой и замерзшей, особенно в те ночи, когда Сережа не заявлялся домой, оставаясь работать на нижних этажах вместе с немногочисленными работниками — такой же преданной идеи молодежью — а потому предпочитала оставаться здесь, в старой двушке, сворачиваясь клубком на слишком большом диване, что когда-то вмещал их прошлое, настоящее и счастливое будущее.       Мобильный завибрировал входящим звонком. Девушка, сморгнув с глаз подступившую влагу, взяла в руки навороченный смартфон, и уставилась на небольшую фотографию Игоря, высветившуюся на экране. На то, чтобы провести пальцем по экрану, ушло меньше секунды:       — Привет, малая, — прозвучал слегка приглушенный и хриплый голос брата. Наверняка запрятал лицо в шарфе и теперь стоит на улице, переминаясь с ноги на ногу, думая, куда бы спрятать замерзшие руки. На улице стоял морозный декабрь, а Игорь не изменял своим привычкам, продолжая щеголять по Питеру в своей неизменной кожанке, разве что натянув под низ не тоненькую кофту или рубашку, а теплый свитер. — Вылезай из берлоги.       — Ты где? — в ответ протянула Катя, недовольно замечая, что и у самой голос хрипел от долгого молчания. Разговаривать было не с кем: друзья занимались своими делами (да и откровенно говоря после «выстрелившего» Разумовского настоящих друзей осталось не то чтобы так уж и много), Игорь, перед предстоящими праздниками был завален работой по самую макушку, а Марго и вовсе не была человеком.       — Под окном. И я вижу твою сгорбленную спину даже отсюда. Выходи давай, не морозь старика, — почти что приказал Гром и скинул звонок первым. Девушка фыркнула от смеха, и, почесав нос, отложила телефон, посмотрев на накрытый кухонный стол. Красиво украшенный торт, сделанный специально на заказ, фрукты и бутылка дорогого вина, что, Катя точно знала, понравилась бы не особо пьющему Сереже, свечи… сегодня у них была годовщина.       Гром понаблюдала пару секунд за тем, как дергается огонек, и безжалостно затушила его пальцами, погрузив кухоньку почти что в кромешную тьму. Катя вышла в коридор, натянула утепленные сапожки, и, накинув светлое пальто поверх кофты, вышла из квартиры, захлопнув за собой двери.

***

      Игорь Гром кому угодно мог показаться холодным человеком. Не то чтобы не умеющим что-либо чувствовать, но с первого взгляда он уж определенно точно не тянул на того, кого с легкостью можно назвать душей компании. Твердый профиль, шрам над немного нахмуренными бровями, цепкий, внимательный взгляд и тонкие губы, что кое-как изгибались в полу-улыбке… но рядом с сестрой он незаметно, однако неумолимо, менялся. Катя заставляла его улыбаться чуть шире, иногда даже своими пальчиками проводя по лбу, избавляя его от глубокой борозды, с легким ворчанием (от него нахваталась, не иначе), и, особенно в последнее время, пробуждала в нем какое-то глубокое братское беспокойство.       Откровенно говоря, он всегда был против этих отношений с Разумовским. Бог и Федор Иванович тому свидетель — как только Катя, сбежавшая жить в общежитие, объявила о том, что у нее появился молодой человек, Игорь сразу почувствовал, что добром это не кончится. И даже сияющие глаза младшей сестры, что была умнее, чем он (и куда разборчивее в людях), когда она рассказывала про… Сережу, не делали ситуацию легче. Хотя, при их первом знакомстве Гром почти что подумал, что ошибся. Обычный пацан: худющий, немного нервный, с лучший другом за правым плечом, и едва подрагивающими пальцами, которыми он крепко держал Катю за руку. Чего скрывать, Игорь и сам таким был в его возрасте, хотя, конечно же, по характеру и повадкам больше был похож на Олега с его крепким рукопожатием и любовью к русскому року. Но чем больше проходило времени, чем выше взбирался Разумовский, тем отчетливее Гром видел и понимал — он что-то упускает. И тогда он начал заново узнавать паренька, на этот раз зайдя издалека.       Сергей Разумовский, по его наблюдениям, был человеком-мозаикой. Но какой-то неправильной: он словно состоял из разных частей, что были из разных материалов, цветов, форм и с первого раза не подходили друг другу. Лишь после тщательной проверки каждого кусочка ты вставлял их на места, прилагая для этого не мало усилий, задевая и ломая кусочки, превращая их во что-то новое. По итогу мозаика выходила красивой, но пугающей, словно какое-то чудовище Франкенштейна. Катя бы сказала, что он дурак и выдумывает лишнего, мозаика красивая, это просто такой художественный стиль, и обязательно приобрела бы себе такую, повесив куда-то на стену. Что, по сути, в конце-концов, она и сделала, спустя несколько лет отношений показав Игорю тонкое и красивое обручальное кольцо на пальце.       Сестра была счастлива, Разумовский, вроде бы как спустившись с небес на землю после неожиданной популярности, включил голову и начал работать над безопасностью компании (довольно часто совещаясь по этому поводу с самим Игорем), а Олег Волков, с которым иногда Гром не отказывал пропустить по бутылочке пива после тяжелого рабочего дня, уверял, что все под контролем. И компания, и безопасность и Сережа с Катей.       И наверное все так и было, однако потом произошла история с «Радугой», а Волков, став чуть более скрытным, некоторое время спустя, подписав контракт, уехал в Сирию, обрывая их связь совсем. Разумовский и Катя, никогда не объявлявшие о своих отношениях официально (но регулярно светившиеся в прессе), решили пока что отложить подготовку к свадьбе, и сосредоточились на более приземленных делах. Сестра занималась каким-то волонтерским проектом, помогая уличным животным, а её жених чуть ли не каждую неделю выкатывал новое обновление для соц.сети, покоряя все новые и новые вершины. И хотя внешне все было прекрасно и идеально, Игорь знал — все пошло под откос.       Больше не было семейных ужинов, которые иногда устраивала «молодежь», не было посиделок с чаем и пирожками у Прокопенко, куда Катя все чаще и чаще приходила сама, а после отказывалась говорить с Игорем на эту тему и сбегала, ссылаясь на какие-то важные дела на работе или в башне. Потому сегодня, добираясь домой тонкими закоулочками Питера, Игорь, помня дату, свернул во двор и заглянул в окна знакомой двушки, выглядывая фигурку сестры.              Катя, конечно же, была там, где, как знал и понимал Гром, сегодня она быть не должна. Сегодня она должна была сидеть в пентхаусе или каком-то супер-дорогом навороченном ресторане и, улыбаясь, находиться в объятьях жениха, празднуя их годовщину. Но уж точно не сидеть на кухне: сгорбленно и одиноко склоняясь над чем-то, что, Игорь наверняка это знал, являлось телефоном, в ожидании сообщения от Разумовского. Потому и идея позвонить ей возникла сразу же — за последние полгода посиделки в ближайшем кафе почти что стали их семейной традицией — и Игорь, не глядя, набрал знакомый номер.       И вот теперь, сорок минут спустя, он не сводил внимательного взгляда с сестры, сидя в теплом и уютном помещении, совсем не обращая внимания на ее долгие и, якобы счастливые, разговоры.       Гром младшая умело перескакивала с темы на тему, и могла избегать неудобных вопросов довольно-таки долго — и это умение она, если не приобрела после популярности жениха (иногда все-таки вынужденная отвечать надоедливым журналюгам, которые умудрялись подобраться слишком близко), то уж точно отточила до идеала. Работа, увлечения, расспросы о Прокопенко, неподдельная забота и ворчание на тему того, что еще немного и он, Игорь, точно сляжет с воспалением легких и уж она-то точно не будет помогать ему и в этот раз, а просто начнет использовать любимые народные методы вместе с приемом самых отвратительных антибиотиков, которые ему точно выпишут, из-за «вредного, несносного характера пятилетки».       Игорь посмеивался над сестрой, а потому не сразу заметил, что теперь здесь они не одни. Отряхнув лишнюю влагу с пальто, и сняв простые очки, в кафе зашел, никто иной, как Сергей Разумовский. Сразу же вокруг него стайками стали кружить молодые официантки, предлагая взять верхнюю одежду, провести к самому лучшему столику, и посоветовать любимый десерт, который обязательно понравится юному гению и миллионеру, на что Сережа отвечал лишь вежливой полуулыбкой и какими-то фразами, будучи более раскованным, чем обычно. Сейчас он, если и не наслаждался вниманием, то хотя бы не чувствовал себя так, словно находится у расстрельной стенки — в последнее время такое поведение стало в порядке нормы. Пацан схватывал все на лету и выстраивал такие стены между собой и обществом, что Игорь не был уверен, что хоть кто-нибудь, начиная Катей или Олегом, сможет вообще через них перебраться. Что-то он хранил за ними, этими стенами, и явно не хотел делиться… но душа гения — потемки, а Игорь, из-за своей природной внимательности к деталям и любви к сестре, и так часто лез не в свое дело. (Хотя в большинстве случаев и считал себя правым).       — И-и-игорь? — щелкнула пальцами Катя, которая только что заметила, что брат её абсолютно не слушает. Сама она сидела спиной к входной двери, потому и не знала о приходе Сережи, но видела то, как за секунду изменился Игорь. Из расслабленного и улыбающегося — в натянутого, сосредоточенного, холодного и насмешливого, полностью управляющего ситуацией. Майор Гром откинулся на спинку стула, сложил руки на груди и усмехнулся, глядя куда-то за спину.       — Смотрите-ка, — протянул он с явно ощутимым сарказмом. — Дракон все-таки вылез из башни.       — Как всегда, прекрасная шутка, Игорь.       Голос Сережи, не такой как обычно, звучит настолько неожиданно и зловеще, что Катя вздрагивает, но так и не оборачивается — лишь выравнивает спину и поджимает губы, делая глоток из чашки. Сейчас в голосе Разумовского нет привычной мягкости и света, в это мгновение он словно колючий бурьян, застрявший в собачьей шерсти.       — Рад, что тебе понравились часы.       — Спасибо, — вполне искренне ответил ему Игорь, немного теплея. Теперь в его взгляде нет враждебности, но он все еще не убирает скрещенных рук с груди, лишь более расслабленно устраивается на стуле. — У отца такие были, сейчас их с огнем не сыщешь. Помогают следить за временем.       В этих словах звучит откровенный намек и Катя закатывает глаза. Она все еще не обращает ни капли внимания на жениха, задумчиво помешивая ложечкой свое капучино.       — Да. Время… бесценно, — покаянно согласился Разум и пожал руку Игорю, после чего, склонившись к девушке, оставил легкий поцелуй у её виска, присаживаясь на стул рядом. — Особенно проведенное с близкими.       — Мудрая мысль, — фыркнула младшая Гром, не сдержавшись. Она косится на жениха и ее лицо, несмотря на приподнятую бровь, кричит о её уязвимости. Чуть ли не впервые рядом с Сережей она чувствует себя неловко и тревожно. — Давно пришла тебе в голову?       — C час назад, — отвечает Разумовский, закидывая правую руку на спинку её стула, и касаясь длинными пальцами девичьей спины, обтянутой в тонкую ткань свитера. — Когда Марго передала, что тебя нет дома…       Тон мужчины меняется лишь на градус, но Катя чувствует, как его прикосновение у позвоночника превращается в оружейное дуло. Сергей в полоборота смотрит на невесту, на его лице не дергается и мускула, хотя голубые глаза потемнели, словно перед ужасающей грозой. В голове всплывают просьбы Сережи никуда не ходить одной, особенно поздно вечером и всегда предупреждать его, если она останется ночевать у Прокопенко или брата. Эти просьбы не были попытками контролировать — просто беспокойство и редкие приступы паранойи, которыми они страдали вдвоем после неудачного покушения на главу «Вместе» и десятка смс-ок с угрозами. Обычно с исполнением этих просьб не было никаких проблем, но в последнее время у них все настолько покатилось к черту, что Катя, к своему стыду, хотела сделать что-то такое, что заставило бы Сережу понервничать и показать хоть какие-то эмоции, кроме заинтересованности в работе.       — Я не узница, — немного резко вскинулась девушка, но тут же уязвлено повела плечами, глянув на жениха. Разумовский и впрямь выглядел бледнее обычного. А еще он точно был раздражен и зол — пальцы на его левой руке нервно подрагивали. — И я с Игорем.       — … когда я настойчиво просил тебя не выходить одной, — словно не обращая внимания, продолжает Сергей, теперь уже более твердо, надавливая на чувство вины. — Мы ведь все еще разговариваем на одном языке, пташка?       Катя ненавидит, когда он называет её так. В такие моменты от её прежнего Сережи почти ничего не остается, и на свет выходит его вторая сторона — Гром даже не уверена, знает ли о ней сам Сережа — та, которая появляется в секунды уязвимости. Когда Разумовскому слишком сложно справляться самому, он умудряется находить в себе какие-то силы противостоять целому миру, не опуская головы… впрочем, он даже под ноги себе не смотрит — лишь идет к цели, не обращая внимания на препятствия или протестующие голоса. Их, как и свой собственный, неуверенный (голос тряпки), он стирает в пыль.       Олег рассказывал, Олег объяснял — это все ещё их Сережа. Даже когда он не спит ночами и пишет новые программы. Даже когда разговаривает со своим отражением в зеркале — Катя знает, что это не репетиции перед выступлением, она ведь далеко не дура, — даже когда ведет себя так, словно совершенно другой человек. Ему так проще, ему так легче. Он всегда возвращается — говорил Олег и верил в это. У Кати не было оснований этому не верить. Волков знал Разумовского гораздо лучше и дольше, чем она сама. Волков беспокоился о нем, разговаривал на те темы, которые Сережа не доверял даже ей, и был не только хранителем его тела, но и души. Олег успокаивал их двоих после беспричинных вспышек гнева юного гения, когда у того ничего не получалось и он начинал крушить все, вокруг себя, а после сам обрабатывал раны Сережи от очередной разбитой чашки, заваривая для Кати чай с успокоительными травами. Олег держал их вместе, кидал на стол перед Разумом блистеры с таблетками и лично следил за их приемом — в такие моменты Сережа и Волков разговаривали лишь взглядами — Кате в этом не было места. Но она видела, как любимому становится лучше, а потому просто обнимала Олега, выражая свою молчаливую благодарность за все, что он делал для них даже не осознавая.       А потом Олег ушел и пропал со всех радаров, затерявшись в песках Сирии. И без его писем каждый из них начал сходить с ума. По-своему.       — Д-да, — выдохнула Гром, не сумев выдержать взгляда Разумовского. — Мы все еще говорим на одном языке. Просто мне было очевидно, что ты не придешь. А мне не хотелось быть сегодня… одной.       Сережа смотрит на неё несколько долгих секунд — совсем не замечая недовольного Игоря, который мог бы многое высказать незадачливому женишку (явно не в компании сестры) — а после теплеет, и, взяв её ладонь в свою, трепетно целует кончики пальцев, позволяя себе слишком многое на публике. Обычно Сережа так не делает, но сейчас у него взгляд побитого щенка (и куда только делась эта пугающая своей холодностью маска?) и он меняется, тянется к теплу и прикосновениям.       — Прости, — произносит он тихо, но искреннее, и прижимается лбом к виску Кати. — Прости. Я совсем потерялся… и сегодня, когда я посмотрел на время и дату… ты не брала трубку. В пентхаусе ты не появлялась, а когда я приехал на квартиру, то очевидно, только что упустил тебя. И это… было больно.             Гром не отвечает, только аккуратно переплетает их пальцы. Отчего-то хочется плакать и совсем не хочется смотреть в глаза Сережи. Страшно, что там его совсем нет. Что все это обманка и уловка, в которую можно упасть, затерявшись, без возможности выбраться. Кате никогда не хотелось чувствовать себя… так. Но она медленно поднимает взгляд и клянется себе, что это в последний раз. Что в следующий раз они поговорят, расставят все по полочкам, что больше не будет слепого прощения, всецелого понимания, что Сереже придется её выслушать, придется меняться (а не бежать впереди всех), если они и впрямь хотят двигаться дальше вместе.       — Я знаю, — отвечает девушка и, прикрыв глаза, целует его куда-то в бровь. — Знаю, что это больно и страшно, Сережа. Знаю.       Игорь наблюдает за парой и чешет бровь — сейчас он чувствует себя лишним. Сестра и Разумовский вроде бы пришли к какому-то соглашению и сейчас их было бы неплохо оставить вдвоем, как не крути у них все-таки годовщина… когда он все-таки решительно отодвигает стул и готовится встать, выдав неловкую фразу о том, что ему уже пора, а дальше они тут сами справятся, юный гений резко вскидывает голову. На какое-то мгновение в его глазах мелькает животный страх, а губы чуть шевелятся, словно в попытке произнести какое-то слово. Только почти год спустя Игорь поймет, что Сережа имел ввиду — напуганный самим собой, своим разумом и мыслями, тем, что он может сделать, и сделает — когда просил его остаться. Но это будет потом… после того как каждый из них пройдет по несколько кругов Ада.       — Останься, — произносит Сережа. Сейчас он не чета себе тогдашнему — не более получаса назад заходящего в кафе — и выглядит так, словно бы на него нацепили чужую шкуру. Ему визуально неудобно и неуютно в своем пижонском костюме, он исполобья смотрит на Грома, и сжимает переносицу свободной рукой так, словно его голова готова расколоться на несколько частей. Нервные движения — без которых, честно признаться, Игорь уже и не признавал Сережу — вернулись, и по ним действительно можно было считать поведение Разумовского не хуже, чем по полиграфу. — Все-таки это… семейный праздник.       — Да, Игорь, — Катя с мольбой смотрит на брата и даже не прячет уставшую, и откровенно натянутую, улыбку. — Пожалуйста.       Эти двое выглядят как разбитая на осколки красивая мамина ваза. С ней связано много воспоминаний, ее хочется склеить, ведь ты любишь её и привык к ней, но острые кусочки теперь по всюду и о них так легко порезаться, схватись как-то не так… потому Игорь взъерошивает короткие волосы и показательно расслабленно откидывается на спинку стула, подхватывая пальцами меню, чтобы можно было где-то спрятать лицо и не так откровенно наблюдать за парочкой. Желудок ворчит и майор, немного уязвленный, закатывает глаза и фыркает.       Сергей улыбается и даже Катя посмеивается, прислоняясь к жениху плечом.       Когда Разумовский что-то шепчет девушке, Игорь кидает него взгляд и хмурится. На выжженном пепелище в голубых глазах вновь разгорается нездоровое пламя.