Вот тебе мир

Голова раскалывается. Лука медленно прислоняется виском к холодной и чуть влажной стене, но это уже не помогает. Боль размеренно пульсирует внутри черепной коробки, под железными оковами, натирающими кожу, отзывается глубоко в лодыжках и в суставах, ломящих от холода и жёсткой постели. Боль пульсирует, заключённый глядит в одну точку и тихо постукивает по камню в том же незатейливом ритме. В его камере нет больше никаких развлечений. Разве что сны, но заснуть он сейчас просто не сможет, да и нечто ужасное, что он даже описать потом, по пробуждении, не в состоянии, звучит как так себе времяпрепровождение. Поэтому он упрямо продолжает выстукивать собственный пульс, стараясь не сбиваться и сконцентрировав всё своё сознание на этом “простом” задании. Есть вещи и пострашнее этого. Люди снаружи камеры, смеющиеся над ним, презирающие его в основном за один только факт его существования (и только в последнюю очередь — за совершённое). Те, что повторяют одно и то же, когда он пытается выспросить у них хоть что-нибудь, потому что их это забавляет. Забавляет отчаяние и искренняя обида, которую заключенный даже не пытается прятать. А ещё есть зияющая пустота вместо памяти, на краю которой он с ужасом вынужден выстраивать что-то новое. Выстраивать, правда, получается откровенно плохо: он с трудом способен решить в уме простейшую математическую задачку или запомнить даже сегодняшний день. И приговор, жестокое наказание за то, что Лука, быть может, даже не делал. Приговор, который звучит так отстранённо и неестественно, когда его произносят другие. Смерть, смерть, смерть — словно это что-то нормальное, словно можно действительно перестать существовать по щелчку пальцев. Какой сегодня день недели? Среда? Ох, чёрт. Он думает, что смирился. В конце концов, о своём прошлом Лука помнит всего ничего: собственное имя да короткие смазанные отрывки, ничего не объясняющие. Он не знает жизни до тюрьмы, а жизнь в заключении ужасна, и ему просто хочется, чтобы всё закончилось. Как угодно. Пусть даже самым страшным способом. И всё же, когда шаги снаружи гремят раскатами грома, он не выдерживает, вцепляется в волосы и заплетающимся языком шепчет молитву, не понимая, о чём он конкретно просит. О чём-нибудь. Об избавлении. Его грубо вздёргивают с пола, крепко держат руки за спиной и ведут прочь. Лука не сопротивляется (бесполезно) и только еле-еле перебирает ногами. Сопровождающих это злит, и подгоняют его окриками и ударами. Но в какой-то момент конвой замедляется, а потом и вовсе останавливается, и заключённый удивлённо поднимает голову. Какой-то человек, очевидно, здесь главный презрительно усмехается ему. За его спиной — огромные стальные двери. — Последние слова? — Я... — начинает что-то Лука, но его тут же перебивают. — Ничего. Я так и думал. Он кивает кому-то из своих подчиненных, и заключенный тихонько скулит, когда в шею ему вгоняют толстую иглу. Медикаменты? Странно. Перед глазами всё мутится и постепенно темнеет, но прежде, чем окончательно потерять сознание, Лука слышит пронзительный скрип петель и отрывистые короткие команды. Его тело куда-то несут.