Дожди с далёкого берега

Впервые Артур замечает его краем глаза — тёмный силуэт неуловимо проскальзывает по стене справа, рисуется штрихами небрежными, проносится мимолётно и преломляется об острый угол. Артур не придаёт значения — мало ли причуд он повидал от самого себя. Собственная тень вдруг зажила своей жизнью и надумала от него отделиться — господи, даже собственная тень — и Артур не в праве её в этом упрекнуть. Он списал бы увиденное на обман зрения, да только повторяется ещё не раз, и тень обрастает новыми деталями, и Артур теперь уже улавливает отчётливо — всколыхнувшиеся полы камзола и контуры треуголки с пером. Артур предпочитает игнорировать — и очертания, и непрошенный секундный холодок по спине. Отворачивается, как от назойливой галлюцинации, зачитывает доклад и поддерживает будничные беседы в курилке, усмехается с прозвучавшей шутки и старается не переглядываться со стеной, позволяя очередному видению растаять без присмотра. Пока он не сталкивается с ним лицом к лицу. Точнее, лицо его же, отражается с начищенной глади зеркала, и Артуру вроде не смешно, но отражение — ухмыляется. И смотрит одним глазом, не скрытым чёрной повязкой, облачённое в красный камзол с золотыми нашивками и эполетами, чёрная треуголка с пером бросает тень на искажённые черты, отблеск на расширенном зрачке нездоровый и дикий, в голове отбивают маршем и въедаются древним заклинанием строчки — правь, Британия, морями — и эхом слышится звон корабельных цепей, и залпы пушек, и всплеск солёных волн. Искренне, от сердца и от прочих прожжённых внутренностей — Артур не скучал. Больше пытался забыть лихорадочно, спрятать в пыльных сундуках под стальные замки, открещивался и отводил взгляд, притворяясь непричастным. Но вот только с годами познаётся истина — в попытках сбежать от самого себя можно пробегать вечность. По ощущениям и по тяжести прожитого именно столько и прошло. Боже, а ведь он совсем недавно неосторожно подумал, что август выдался каким-то подозрительно спокойным. Артур смаргивает наваждение — в зеркале снова он сам, в жилетке и рубашке, без повязок и шляп. Никакого пиратского маскарада, и только левую руку подёргивает секундной судорогой. Но присутствие чужого и забытого никуда не пропадает. — Давно хотел спросить, а как у вас двоих с призраками прошлого? Франциск поднимает осторожный взгляд, отвлёкшись от ноутбука. Антонио, стоящий перед камином и гипнотизирующий потрескивающие в огне дрова, оборачивается и смотрит на Франциска вопросительно. Артур терпеливо наблюдает за их таинственными переглядками и неспешно вертит в руке стакан, позвякивая о стеклянные стенки кубиками льда. — Например? — прищуривается Антонио в недоумении. — Ну, например, тоскуешь ли ты по временам, когда ещё был крутым? Антонио негодующе цокает, давится вдохом комично и всплёскивает руками, брызнув содержимым стакана в камин. Франциск неодобрительно качает головой, предвидя неизбежную стычку. — Вы, блять, сговорились что ли оба? Одна зараза уже приходила сегодня мне рожи покорчить и поязвить! — Неужто Португалия? — А кто же ещё? Такая же крыса, как и ты, хоть и старается скосить за блаженного дурачка, — Антонио от одного только упоминания о соседе весь рассыпается на горемычные вздохи. — Вы оба стоили друг друга. Артур заинтересованно молчит. До сих пор непонятно, от чего у Антонио больше травма — от разнесённой в щепки его хвалённой армады или же от того, как Артур с Тиаго добавляли ему седин своим давним романом. И уж точно Антонио не хотел узнавать об их отношениях столь наглядно, застав так называемый момент скрепления их политического союза — зато навсегда отучился врываться в капитанскую каюту без стука. — В любом случае, — Артур изображает тактичность, — мы собрались не бывших моих обсуждать. — Ну так ещё бы, — фыркает Франциск, — иначе нам пришлось бы просидеть тут до утра. Артур смотрит на Франциска с молчаливым осуждением и желанием стукнуть об его голову графином. Подбирает мысленно варианты дерзкого ответа, но предпочитает просто придержать гнетущую тишину, полную разочарования. — Ну так что там о призраках? — возвращает Франциск к изначальной теме. Артур неуютно ёжится. Опирается на подлокотник и выпрямляет спину, взбалтывает в раздумьях стакан, прогоняя по кругу дрожащие блики. Странно теперь увиливать, раз уж сам завёл разговор. — Мне кажется, прошлый я пытается каким-то образом… Напомнить мне о себе. Франциск приподнимает бровь — как будто насмешливо, но вряд ли ему с таких новостей весело. Вздыхает тяжело и протяжно, отставляет ноутбук на стол и тянется за бутылкой. — Та-а-ак, — тянет он в унисон льющемуся в бокал вину. — Ну и какую из своих прошлых фаз ты выпустил из подвала? Удивительно, как Франциску не потребовались лишние разъяснения и подробности — видимо, не ему недоумевающе круглить глаза на разговоры о приветах из прошлого и выкрутасах собственного рассудка. Не ему, которому после Жанны д’Арк в зеркалах мерещилось пламя. Не ему, которому годами снилось, как он перерезает Бонапарту глотку. Наверное, Артур всё-таки может попробовать побыть честным. — Ту, с которой никто из вас точно не хотел бы сталкиваться вновь. Франциск хмурится. Смотрит со смесью встревоженности и утомлённости. Не как перед лицом надвигающейся катастрофы, а что-то более обыденное, почти бытовое — будто забыл ключи от машины или скривился на засор в раковине. — О чём он говорит? — Антонио тыкает в Артура пальцем, как в материализовавшуюся посреди комнаты неведомую зверушку. — Он опять начал что-то принимать? — Да вроде непохоже, — пожимает плечом Франциск. — Проверь у него вены и зрачки. — Неужели вышивание не помогло? — Алло, я всё ещё здесь, — окликает их Артур недовольным рявканьем. Отворачивается раздражённо к стене, застывает невольно, когда видит вновь — тень опять в отрыве от него самого, расселась вальяжно нога на ногу и постукивает пальцами по колену. Артур вглядывается чуть дольше — тень достаёт из-за пояса пистолет, вертит играючи за рукоять, приставляет дуло к собственному виску и спускает курок чуть раньше, чем Артур успевает моргнуть. — Пытается о себе напомнить, говоришь? — Франциск нацепляет свой особый всевидящий взгляд и скрещивает на груди руки. — А не ты ли сам о нём вспомнил? Под мирным небом затосковал по более весёлым временам? Артур чувствует себя как под прицелом увеличительного стекла. Франциск и рад — дали выпендрёжнику слово, теперь он и будет строить из себя преисполнившегося мудреца. И всё-таки — до чего же проницательно. Будь его воля, Франциск предпочёл бы не знать Артура вовсе, но судьба распорядилась иначе, и Артура он знает слишком хорошо. — Хочешь сказать, я скучаю по войнам? — Ты мне это скажи, — уклончиво отвечает Франциск. Его лицо вдруг обрамляется холодной серьёзностью, настороженностью даже. — Времена меняются, и мы неизбежно меняемся вместе с ними. Каждой версии своя эпоха, и эпоха завоеваний прошла. Мир теперь устроен иначе, ты не развяжешь войну просто из-за вздорного характера или ужалившей тебя в задницу осы, Артур. И твои люди уже не последуют за тобой преданно в пекло — даже если ты вдруг слетишь с катушек, тебя тут же остановят. Артур выслушивает поучительную речь и смотрит исподлобья — сказанное вроде звучит разумным, но отдаёт непрошенной тоской. И люди действительно шли за ним — из-за чувства долга, из-за уважения, из-за лихорадочной влюблённости, да просто потому что делили с ним одну и ту же манию — завоёвывать земли и участки на карте окрашивать в красное, потому что мир хотелось прибрать к рукам и подмять под себя, и море манило штормами, такое дразнящее и непокорное. Бескрайний океан, лязг мечей, залпы оружий, вдох полной грудью плетётся запахом крови и соли — Артур буквально этим жил и отпустил далеко не сразу. — Проясните-ка мне один момент, — вновь подаёт голос Антонио, усмехается как-то странно и смотрит на Артура озлобленно. — Ты говоришь о себе из прошлого так, как будто бы этот “прошлый ты” не имеет к тебе нынешнему никакого отношения? — Я… — запинается Артур слегка растерянно. — Не ебу, с чего ты вообще так решил. — Потому что именно так это и выглядит! — вспыхивает Антонио внезапно — смешок совсем уж не весёлый, в глазах отблёскивает что-то дикое, что обычно старательно прячется. — Ты говоришь о прошлом себе как о ком-то постороннем! Навешал на него все свои грехи, а сам от них открещиваешься, делая вид, что ты нынче не при делах! — С хуя ли вдруг я открещиваюсь?! — подрывается с места Артур, закипая мгновенно тоже. — Чтоб ты знал, я не отрекаюсь ни от одного совершённого мною греха — более того, большей частью из них я горжусь по сей день! — Стоп, стоп, сто-о-оп, остыньте оба! — Франциск подскакивает следом и расставляет между сцепившимися руки, удерживая их на безопасном расстоянии друг от друга и опасливо обоих оглядывая. — Может, выкатитесь в море и разнесёте друг другу флот, как в старые добрые? Вот теперь и мне не по себе, завязывайте-ка вы с этими дежавю паршивыми! Всех троих отвлекает звонок — гитарные переливы, мелодия врывается танцевальная и знойная. Антонио продолжает сверлить Артура взглядом и достаёт из кармана надрывающийся телефон, опускает глаза в экран — высветившееся фото Романо никто не комментирует. Антонио меняется в лице тут же — заострившиеся черты смягчаются, с глаз будто спадает пелена — отвечает на звонок, попутно неловко отмахнувшись от присутствующих, мол, вспылил на пустом месте, прошу меня простить великодушно, возвращает в голос тёплые карамельные нотки и уходит на балкон. Артур провожает Антонио воображаемым хороводом вопросительных знаков — что это вообще такое было сейчас. Но решает, что уж точно не ему рассуждать о внезапных приступах бешенства и удивляться претензиям в свой адрес, многозначительно покашливает и опускается в кресло. — Вот ты всегда так делал, — бросает Франциск тихим упрёком, усаживаясь тоже. — Он весь шестнадцатый век бросался на тебя, как бык на красную тряпку, а ты и рад был. — Он и без моей подачи может взбеситься, — Артур фыркает и тянется за портсигаром. — Он за Романо глотки готов был рвать, о чём ты говоришь вообще? Да, я умел его раздразнить, но ты прекрасно знаешь, что он и сам по себе способен полыхнуть — особенно когда с цепи срывается ради своего пацана. Он закуривает под пристальным наблюдением Франциска, отрешённо доливает в опустевший стакан виски и старается ни на кого не держать зла — он же паинька, он же просто душка, он не развязывает войн и не топит корабли, он выращивает розы в саду, он вышивает, в конце концов. Он ведёт себя адекватно не потому, что он притворяется, блять, для всех хорошим — а потому что времена и они сами, как верно подметил Франциск, не стоят на месте и меняются. Франциск, к слову, прицепился намертво. Всё что-то высматривает, мудро молчит и в своих пыхтениях шифрует чуть ли не морзянку, строит опять из себя всезнание и заботу. — Есть что-то ещё, о чём ты хочешь поговорить? — спрашивает он осторожно. Артур театрально закатывает глаза. — Упаси меня от своего психоанализа, я в порядке. — Уверен? Нас точно не ждёт Третья мировая? Артур усмехается — если и ждёт, то не с его подачи точно. Он снова поглядывает на стену — следит, чтобы тень не своевольничала и не приобретала лишние черты, щурится сквозь дым и опрокидывает в себя обжигающий глоток. — Мы в безопасности, не драматизируй, — успокаивает он — себя в первую очередь. — Просто странные дни. как думаешь, мысли перед сном возникают в твоей голове сами по себе или тебе их кто-то надиктовывает? блять. серьёзно, ты решил со мной ещё и поболтать? ненавижу слышать свой голос со стороны. и сомнительную философию во втором часу ночи. ты скучаешь по мне. я похоронил тебя. да-да, на дне морском. вместе с обломками своего былого величия. только дешёвый пафос от тебя и остался. как ты себя терпишь? я себя не выношу. тебе ли не знать? не знаю. меня ты обожал. я был лучшей версией тебя, и ты это прекрасно понимаешь. я не собираюсь тешить твоё раздутое с галактику эго. и разговаривать с самим собой тоже. должны быть пределы у моей хронической шизофрении. мне жутко интересно узнать, как ты закончишь. загнёшься окончательно и позорно сотрёшься с карты или станешь пятьдесят первым штатом? ироничный исход, не правда ли? ты хотел удержать самовольного щенка под боком, а в итоге решил под него лечь. неудивительно, что против тебя подняла бунт собственная команда. такую редкостную душнилу любой захочет отправить на корм акулам. ты помнишь, что я перерезал их всех? помнишь, как вся палуба была залита кровью? а кишки на мачте ты помнишь? я теперь дипломат. мне больше нельзя думать о чьих-то кишках на мачте. ты стал спокойнее спать по ночам. мне это не нравится. возмущает мой покой? ты его не заслуживаешь. так и никто из нас. мы, ублюдки с недолеченным синдромом распавшейся империи, вечно мечущиеся и оглядывающиеся на прошедшее время. обраставшие территориями, как раковыми опухолями, и отправлявшие смертных на войну в угоду своему самолюбию. жаждем безмятежности и хаоса одновременно, и даже в пародии на мирное время мы никогда, блять, не сможем жить обычной жизнью. мы прокляты с момента своего появления на этот свет. что ты мне предлагаешь, спрыгнуть со скалы? а смысл? тебя это не убьёт. мы уже пробовали. спокойной ночи. — Вспоминаю ли я прошлое? — Кику вопросительно приподнимает брови, отпив из пиалы. — Нет, я о нём не думаю. Я его отпускаю. Они сидят в уединении на веранде, под ненавязчивые переливы устроившихся на крыше птиц и осторожный шелест ветра в розовой кроне. Артур удерживает во рту глоток — ему не нравится сакэ, но он никогда не отказывается от предложения Кику распить на двоих бутылку. И Кику, если бы узнал, то тут же суетливо предложил бы гостю что-то на его вкус, но Артур ни за что не станет его напрягать — Кику и без того часто приходится подстраиваться. — А если оно не отпускает тебя? — спрашивает Артур неуверенно. Кику смотрит на Артура с обволакивающей внимательностью. Укрывающая умиротворённость, остававшаяся при нём, когда он разрешал Артуру — охмелевшему и измотанному — улечься головой к нему на колени. Или когда тактично не нарушал границы и не спрашивал, о ком Артур думает, устремляя усталый взгляд за горизонт, — в период, когда он лихорадочно метался по миру в поисках места, где возможно будет отдохнуть без изъедающих мыслей о том, от кого не спрятаться даже в кратковременном забытии. — Не уверен, что правильно понимаю, о чём ты говоришь, — Кику склоняет задумчиво голову — взглядом ввинчивается и чернильным сплавом радужки и зрачка. — Но я знаю, что бывают моменты-помутнения, когда выбеленный камзол в зеркале отражается в пятнах крови. Артур застывает на всякий случай, чтобы не спугнуть — Кику редко позволяет себе откровенничать, больше предпочитая оставаться располагающим слушателем. Артур поначалу вёлся и трепался в своё удовольствие, позже уже пытался осторожно выудить что-то в ответ, но Кику почти всегда мастерски ускользает от наведённого на него фокуса, переводит темы и все личные вопросы так и оставляет заданными в никуда. — И как часто с тобой подобное случается? — Случалось какое-то время после войны. Потом прошло. С Кику никто не говорил о Второй мировой. С Кику никто не говорил о периоде, когда он ещё был закрыт для всего остального мира. Когда никто ещё не знал, над какой трагичной и кровавой страной выбрало восходить солнце. У Кику не спрашивают, как у него дела, потому что у него по умолчанию всё хорошо. Потому что Кику — выверенная скрытность, отшлифованная вежливость и улыбки вместо пластырей на ссадины, чтобы никто не подумал вглядываться глубже, выискивая сокрытое в течении чёрных вод. Кику сказал однажды под конец декабря — я в порядке, счастливо отпраздновать Новый Год. А вечером второго января бросился под поезд в метро. Начальство переполошилось — слезливые кудахтанья над переломанным телом, которое всё равно не получит летальных ран — и Кику смотрел отсутствующе в потолок, незагипсованной рукой наглаживая улёгшегося под бок тёплого кота. Артур знает — они не присматривают друг за другом. И никто всё равно не предугадает момент, когда кого-то из них поманит край платформы или распахнутое в небо окно. — Моя страна не просто так живёт эпохами, — продолжает Кику, спеша заполнить повисшую гнетущую паузу. — Смена эпох — это как иллюзия перерождения. Люди свято верят, что извлекут из прошлого уроки и не повторят былых ошибок в будущем, и что грядущее по своей сути — несомненно лучше и светлее. Потому что мы выбрали двигаться вперёд, а не увязли в мраке прожитых дней. Мысленно Артур ликует — Кику сегодня разговорчив. Темы, правда, невесёлые, но Артур только к таким в основном и подталкивает. — Думаю, многим странам стоит у тебя поучиться. — Не так просто перелистнуть самого себя, — Кику засматривается на упавший в его сакэ лепесток сакуры, взбалтывает слегка пиалу, чтобы поддеть. — Мои люди научились этому раньше меня. И если для человечества мир и обновлялся, отбрасывая за ненадобностью былое и кровавое, то для меня картинки прошлого оставались яркими настолько, будто они случились только вчера, — на лицо Кику будто ложится тень чего-то грозного и незримого. — И я помню до сих пор период изоляции, помню вереницу войн и эпоху перемен. Помню, как мечи сменились пулями. Помню, как пули мне понравились. Артуру не по себе с выстуженного безразличия в его словах. Неловко, что он разговором вывел Кику на опасный край, хоть он и не может отрицать, что ему интересно. Кику любезен со всеми, но никого не подпускает близко. Он смотрит на размытые облаками очертания Фудзи и вспоминает, как разрастался с горизонта гул, и города выстилались обломками по вывороченной земле. Он смотрит на ночной Токио из окна своей квартиры и вместо огней видит древний Эдо, тонущий в пожаре под истерию звонящих колоколов. Он смотрел, как повисла на тонкой кожице отрубленная им голова сёгуна, приговорённого к сеппуку. Он смотрел на пулевое отверстие в теле русского генерала и думал, что рана похожа на пунцовые лепестки раскрывшегося цветка. — Когда-то я хотел, чтобы мир остался неизменчив, — в голос Кику кошачьей поступью возвращается привычное тепло. — Мой больной, вымытый в крови исполосованный шрамами мир — тот, каким я его всегда знал и к которому я привык. Но однажды всё изменилось — в день, когда к берегам моей столицы подплыли чёрные корабли. Япония до последнего не хотела открываться новому времени, пока у неё это настойчиво не потребовали вторгшиеся без приглашения чужеземцы. Сакоку — “страна на цепи” буквально — два столетия самоизоляции, добровольное затворничество и отказ гнаться за взбесившимся западом, и жить бы вечно в непроницаемом пузыре, но случаются чёрные паровые суда в чёрном дыму, случается гражданская война и довывает свой век эпоха сёгуната — и Кику ничего не остаётся, кроме как принять правила игры и выйти к чужакам с приветственной улыбкой. До выхода Японии в свет и до всплеска войн никто ещё не понимал — некоторые страны держатся на цепи не просто так. — Что ты думал о нас с Америкой, когда мы прикатились к твоему дому с требованием открыть страну? Насколько сильно мы были тебе ненавистны? Кику круглит глаза в изумлении — вопрос в лоб и любопытство, как он сейчас будет выкручиваться. Он никогда не высказывается о людях плохо — ни в лицо, ни за их спиной. С ним случается разгневанность на мир, но без конкретных имён, и он держит себя в рамках постоянно, что тоже копит в нём невыраженную злость. Наверное, он чуть более открыто общается с Германией и Италией — Феличиано вытянет все секреты поцелуями в щёки — наверное, Кику ведёт себя куда раскованнее с Грецией — во всех смыслах, но в это Артур не лезет. И он вроде и друг, но не такой уж и близкий — доверие на дистанции, искренность с размеченными границами и вежливая недосказанность. И Кику всегда гостеприимен, безмятежен как штиль и улыбчив, но иногда Артуру кажется, что кинь перед Кику спичку — полыхнёт тут же. — Когда вы с Америкой впервые вдвоём оказались на моих землях, мне хотелось отсечь вам обоим головы одним взмахом катаны, — говорит он под птичьи трели фоном и ласковый шорох ветра по волосам. Артур не сдерживает восхищённого смешка. Откровения, мать их, а откровения Японии и вовсе стоят целого мира. — Красивое приветствие, — кивает Артур под впечатлением, обмениваясь с Кику добродушными улыбками. И всё-таки в этой стране Артур всегда находил покой. Идиллия разлилась по этим землям, будто мягкий туман осел над могилами — и ветер кружит лепестки вперемешку с оборванными крыльями бабочек. я считаю, что всё в этом мире стремится к своему неминуемому завершению. в том числе и мы. нет, серьёзно, сколько ещё мы будем таскать самих себя из века в век? разве мы не изжили себя и не обглодали этот мир до тошноты? неужели мироздание всё ещё столь примитивное и держится на нас — хранителях священного и незыблемого? как будто бы вообще осталось что-то святое — в мире и в нас. человечеству давно уже не нужны такие как мы, так почему мы до сих пор не исчезли? заткнись, боже, я просто хочу уснуть. Артур закрывается рукой от нависшего потолка, жмурится до калейдоскопичных узоров под веками и силится отчалить уже поскорее в небытие. Снова перебрал в пабе, снова пропал с радаров и сбился со всех режимов, снова устал от каждого живого существа и мечтает слиться в единое целое с выстуженными туманами. Жестокая уловка бытия — как быстро ни беги, куда ни прячься, всё равно окажешься с самим собой наедине. Излюбленная компания из всех возможных — и притом самая невыносимая. касаемо личностного кризиса. как думаешь, гилберту так же хуёво? а брагинскому? никогда не задумывался, какое месиво творится в его не единожды пробитой башке? а франциск, которого насильно тащили в одну войну за другой? а людвиг, который уже и сам не вспомнит, следовал ли он приказам или же жаждал кровопролития сам? тебе вот нравились войны. когда ты был мной. ты пытаешься оградиться от меня, но знаешь, в чём забавность? прошлое не заговаривает с тобой, если ты сам его не позовёшь. и ты не отпускаешь меня намеренно. потому что без меня ты потеряешь себя. Артур открывает глаза — чтобы увидеть себя же, материализовавшегося из самой тьмы, седлающего его и склоняющегося к лицу, в белой рубашке с распущенной шнуровкой, рваным вырезом сползающей с плеча и подпоясанной алым кушаком и ремнём — упакованный дразняще, чтобы особо нетерпеливые рычали и трясущимися руками яростно раздирали на нём мешающиеся тряпки. Артур размыкает губы, чтобы произнести хоть слово или хотя бы выдохнуть — досадная оплошность — и ловит в рот чужой язык, настойчивый и слишком реальный, чтобы додумать, хотя с фантазированием у Артура не было проблем никогда. Двойник или кто он там — больная галлюцинация, оживший осколок прошлого, облачённый в телесную оболочку назойливый внутренний голос — впивается хищно, а не целует, сжав горло и выдавливая цепкими пальцами взбесившийся пульс. Обволакивает собой, как лихорадочная пелена, вбирает в себя каждый хрип и полустон — жадный и ненасытный во всех смыслах. — нет предела твоей шизофрении, — жалит он шёпотом у самого уха, звучит одновременно в голове и мурашками по выгнутой шее, скользит по коже горячим выдохом и усмехается — ядовито и осязаемо. Артур подскакивает на кровати и зажимает рот рукой — темнота выплясывает перед глазами неряшливыми мазками, мельтешение и неразбериха, угольная крошка осыпается с потолка. Осматривается, не вертя головой, мечется взглядом по стенам и углам — естественно, в комнате он один — вдыхает судорожно отяжелённую тишину, оглаживает изломы смятой простыни и опасливо ощупывает себя за горло. Темнота рассеивается, если в неё долго вглядываться, но это только иллюзия, что она отступает — в действительности она просачивается внутрь и оседает под кожей. — …И вот я так глянул на всю эту толпу, забил на качалку и просто пошёл сполоснулся в душе. Артур отрывает взгляд от нарезной доски — нож застревает в пускающей сок помидорине — оборачивается в смеси лёгкого замешательства и интеллектуального поражения и щурится на источник ереси. Альфред в ответ ему хрустит капустным листом — Артур дал ему половину кочана, чтобы грыз и занимал себя хоть чем-то. — Ты припёрся в качалку, остался недовольный количеством людей, но перед уходом домой просто зашёл в душевую помыться? — Ты всё верно уловил. — У тебя есть душ дома. — Ну… Да. — У тебя, блять, дома есть и свой тренажёрный зал. Альфред недовольно жуёт, растеряв все аргументы. Дуется прям как на этих совещаниях, когда Артур делает ему замечание, посмев прилюдно указать на несовершенство очередной его бредовой затеи. — Иногда ты действительно выстраиваешь слова таким образом, что я начинаю выглядеть идиотом. — Я никогда не ставлю такую цель, ты всё делаешь за меня. Альфред воинственно щурит глаза и крайне негодующе мычит. Артур склоняет голову, примирительно улыбнувшись, мол, без обид, я ж любя и все дела. Отворачивается и возвращается к нарезке салата, постукивает задорно ножом, заливая доску томатным месивом. Осознаёт запоздало, что нарезает чёртов помидор левой рукой. Управляется вполне ловко и умело — что настораживает, потому что Артур всю жизнь был правшой. — Слушай, я знаю, что ты мастерски отмазываешься уже третий раз, но мы сегодня точно посмотрим этот фильм, я ведь не отстану, — тараторит Альфред за спиной — нотки крикливо-ноющие, помехи фоновые и недосягаемые. — Есть как минимум две сцены, которые, я уверен, тебе прям зайдут, и… Эй, ты слышишь меня? Артур не слышит. Застывает с ножом в руке, смотрит, как левая будто по собственной воле тянется к правой. Прикидывает мысленно, как лезвие может лечь на запястье — сперва плашмя, холодом целуя кожу, а после встанет на ребро и вопьётся, проскользнёт безупречным надрезом и рассечёт сплетённую синеву вен. Не реагирует ни на голос, ни на приближающиеся шаги. — Артур? — зовёт Альфред обеспокоенно, заглядывая за плечо и отбрасывая на столешницу тень — как затмение посреди полуденного неба. Артур реагирует быстрее, чем успевает сообразить — замахивается на развороте и вонзает нож в выставленную руку, поднятую не для обороны, а чтобы дотронуться в успокаивающем жесте. Лезвие протыкает ладонь насквозь, пелена секундная спадает мгновенно под вскрик Альфреда, и Артур выдёргивает нож обратно, промаргивается ошалело, осознавая себя в пространстве и в произошедшем. Альфред смотрит на кровоточащую рану в лёгком замешательстве. Шевелит ладонью, проверяя повреждение сухожилий и подгоняя кровь, усмехается на шатком выдохе. Он, может, и отразил бы атаку, но он не ждал удара с левой — он, если честно, не ждал удара вообще, но Артур всегда умеет его удивить. — Я понимаю, что ты слегка возмущён моим идиотизмом после рассказа про качалку, но всё же я не ожидал такой бурной реакции. Или ты настолько не хочешь смотреть фильм? — Блять, заткнись, ты затыкаешься хоть иногда? — Артура вышибает из ступора — он роняет нож на пол и падает следом, утянув Альфреда за собой, оседает на колени и долбит рукой по тумбе, перебирая судорожно ящики в поисках аптечки. Вываливает на пол из коробки бинты, в трясучке перевязывает Альфреду ладонь и наматывает слой за слоем, будто спешит скрыть само наличие раны. Без церемоний отрывает лишние лоскуты и подносит травмированное место к губам, прижимается лихорадочно и жмурится, наглаживает от запястья до кончиков пальцев и нервно покачивается, убаюкивая то ли руку, то ли себя самого. Альфред не произносит ни слова — смесь шока и нежелания спровоцировать новый припадок — смотрит на сгорбившегося Артура в застывшей недосказанности, не вырывается и вообще старается не шевелиться. — Прости, — Артур не говорит — голос больше походит на шелест, обесцвеченный и безжизненный, острый ком оцарапывает горло на вдохе. — Я пойму, если ты сейчас встанешь и уйдёшь, очевидно навсегда, но подожди хотя бы, пока остановится кровь. — Может, лучше расскажешь, что это сейчас такое произошло? — спрашивает Альфред несколько раздражённо — что ж, он ранен и озадачен, имеет право. — В тебя будто вселился кто-то. Артур даёт себе время прийти в себя хоть немного. Осознаёт не без ужаса — Альфреда возмущает непонимание причины столь импозантной выходки, а не сам факт того, что Артур перепутал его руку с филейной вырезкой. Возможно, он просто не так уж и удивляется всплескам агрессии, в своё время натерпевшись от Артура и приставленной к горлу бритвы, и летящей в голову керосиновой лампы, но у каждой вспышки ярости должен быть обоснуй, и Альфред, раз уж он вместо совместного просмотра фильма получил продырявленную ладошку, из любопытства хочет уточнить, за что именно отхватил в этот раз. Естественно, не Артуру писать пособия по здоровым отношениям, но даже он понимает — что-то с ними обоими явно не так. — Ко мне тут в последнее время наведывается прошлый я. Тот, о котором я предпочёл бы забыть. — У тебя там целый легион из личностей, это который именно? Артур срывается в смешок — ну конечно, он же по жизни разыгрывал театральные сценки в дурдоме, выряжался во фраки и военные мундиры, а сам давно должен облачиться в смирительную рубашку. Бедлам во плоти — люди растаскали по миру это слово и сделали его нарицательным, забыв напрочь, что изначально так называли лондонскую психушку. Артур там кстати бывал — место такое себе, не для поездок на выходные точно. — Выставляешь меня каким-то сумасшедшим. — Я никогда не ставлю такую цель, но ты делаешь всё за меня. Артур закусывает щёку и изламывается в ухмылке. Да, с ними без сомнения что-то не так — причина, по которой друг к другу так привязало и переплело необратимо. — Тот я, которого ты застал уже под самый конец, — на валяющийся возле колена окровавленный нож Артур смотрит почти отрешённо. — И которого я от тебя поначалу старательно прятал. Альфред, наверное, вот нисколько сейчас не настроен выслушивать нагнетающие монологи с налётом драматизма. Но он эти сомнительные представления годами наблюдал с лучшего зрительского места, а позже забрался на сцену сам и присоединился к развернувшейся бесконечной трагикомедии новым главным героем — ему не привыкать. — А зачем прятал, собственно? Артур поднимает на Альфреда болезненный взгляд. Альфред прекрасно знает ответ, потому спрашивает больше с оттенком ну и какой в этом был смысл и стоило ли оно того? — Я развязывал войны, Альфред, и без войн не представлял своё существование, — Артур смотрит неотрывно, как сквозь наложенные бинты проступает кровь, и накрывает своей ладонью темнеющее пятно. — Я хотел хоть где-то сохранить мир. Наверное, Артура тогда раскалывало надвое — одна половина рвалась к горизонту и в эпицентр бури, а другая неслась к берегам Америки на изорванных парусах. Наверное, часть его хотела, чтобы на него смотрели с повиновением и животным ужасом, а другая — чтобы смотрели с восторгом плещущимся и бесконечным обожанием, протягивали листки с корявыми рисунками и подолгу обнимали на прощание, не желая отпускать. Наверное, он мог бы балансировать так вечно — до утра строгать из дерева солдатиков и убаюкивать сказками на ночь, под которые сам же засыпал первый, а после возвращаться на возведённое им же поле битвы и рассекать мечом, пока мир перед глазами не превратится в сплошное багровое марево. — Я убивал людей, — вспоминает он между делом. — Я знаю, — буднично отвечает Альфред, убирая с рукава Артура налипшую нитку. — Я тоже. Иногда мы убивали их вместе. О да, действенные способы скрепить отношения — пройти парочку войн, устроить перестрелку в баре, закапывать в лесу труп. Артур помнит, как Альфред впервые при нём убил — и то, как они не придали этому значения, не обмолвились даже словом, когда спустя полчаса курили на захламлённом крыльце, и ночь казалась бездонной мглой без очертаний, и мокрый снег метался по кругу в свете барахлящего фонаря. Сначала ты не хочешь, чтобы солнечный мальчик видел жестокость — а потом тебе нравится лицо, с которым он приставляет к чужому лбу пистолет. — Думаю, наша память всё же милосердна и приглушает образы прошлого и прошлых нас самих — просто чтобы мы не свихнулись, проживая одновременно все пройденные эпохи. Но иногда… — Артур выдыхает надрывно, прикрыв глаза от хаотичных всполохов. — Иногда я помню всё это слишком отчётливо. Помню, насколько время войн было моим временем. И оно же — истязало и отравляло, душило смогом и загоняло в опиумное забвенье. И когда-то Артур действительно пытался быть хорошим — смотри, мои руки в занозах и ожогах от готовки, но вовсе не в крови — улыбался и подслащал голос, привыкший к ругательствам и пиратским словечкам, обнимал первый и целовал на ночь, смеялся безмятежно и, глядя на непоседливого мальчишку перед собой, вспоминал такого же — забитого камнями и заколотого копьями, забытого и похороненного на дне его самого. И всё же эту версию себя Артур точно не назовёт фальшивкой — она родилась посреди пепелища под закоптелым небом, горела отчаянно во тьме такой мучительной любовью, ради которой исходят ад вдоль и поперёк, лишь бы не потерять. Но то тёмное, что он прятал годами, прорвало и хлынуло на того, кого больше всех хотелось уберечь, и выросшего Альфреда уже нельзя было задобрить подарками и ласковыми интонациями, и он наконец-то начинал понимать, с кем имел дело — когда уже ни один разговор не обходился без крика, когда они под ливнем сцепились оружиями, когда в вашингтонском пожаре они смотрели друг на друга сквозь пламя — безумец, искажённый одуряющей властью, собственник, не позволяющий сорваться с привязи, эгоист, так жаждущий одиночества и его же боящийся до ночных кошмаров. Годы, чтобы познать и разглядеть как следует. Чтобы откликнуться чем-то схожим. Чтобы принять и полюбить с неведомой ранее силой. — Сомневаюсь, что можно вот так просто перестать помнить и не возвращаться время от времени к тому, что когда-то было неотъемлемой частью тебя, — Альфред до завораживающего серьёзен, перебирает пальцами забинтованной руки и склоняет к Артуру голову — без вызова и попыток загнать в угол, а чтобы позволить говорить и быть услышанным. — Вопрос в другом — скучаешь ли ты по этому? Как сговорились, сволочи. То Франциск пытается добиться от него чистосердечного и с ликующим хохотом ткнуть пальцем, то Альфред подъехал с прищурами искусного психоаналитика. Конечно же, Альфред задаёт такие вопросы не с целью упрекнуть — да и Франциск тоже, господи, просто Артуру не по себе от мысли, что Франциск о нём заботится — и в таком случае, раз уж с тобой заговорили искренне и в попытках помочь, то и отвечать им тоже стоит без притворств. — Я не знаю, честно, — признаётся Артур — впервые вслух и кому-то. Он ожидает наткнуться во взгляде на осуждение или горчащее разочарование — а получает понимающий кивок. Должно быть, это тоже неотъемлемая составляющая доверия, которое ещё лет двести назад казалось им обоим таким непостижимым — обнажать своё тёмное и потаённое, с которым боишься столкнуться сам. И можно разыграть раскаяние и искупление, оббить колени в молитвах, или же понадеяться на коллективную потерю памяти и не оглядываться на прошлое под запретом, а можно признать с ублюдочным самовосхвалением — я убивал, я завоёвывал, я был в этом хорош — и не утаивать, что по тогдашнему себе, по безумному и непобедимому, временами так неправильно и аморально скучаешь. Но одно дело скучать, и совершенно другое — хотеть это вернуть. И Артур пока что видит разницу — и потому безопасен. Вот бы ещё перестать бросаться с ножом на домочадцев, и цены ему не будет. — Что ж, — Альфред приваливается спиной к тумбе, — если ты вдруг решишь одичать и взбеситься против целого мира, то будет по крайней мере кто-то, кто тебя утихомирит, — хлопает воодушевлённо в ладоши, ойкает и кладёт перевязанную руку на колено, неугомонный. — А как думаешь, что было бы, если бы сошлись я, будучи уже самостоятельной державой, и ты, будучи империей? Артур аж сглатывает нервно. От одной только мысли веет катастрофой — неизбежным столкновением и воронкой ядерного взрыва. — При всей моей любви к тебе — мы бы этот мир не поделили на двоих. Он, бедолага, просто бы попался нам с тобой под руку, мои ему глубочайшие соболезнования. Альфред задумчиво пялится в потолок. Рисует в голове небось больную романтику в огне экшна, двух восхитительных дебоширов и возмутителей спокойствия, пылающих взаимным обожанием и перебрасывающих друг другу земной шар вместо мячика. Артур не говорит ему, что не потерпел бы рядом с собой такую выскочку. Не говорит — пойми, в те времена мог быть только я и никого наравне. Не говорит — я ненавидел бы тебя всем своим непримиримым нутром и не успокоился бы, пока не стёр твоё имя с карты. И даже если бы я первый пошёл ко дну — я утянул бы тебя за собой. Артур опускает взгляд — повязку бы поменять, обработать бы вообще по-человечески рану, дорезать бы без выкрутасов чёртов салат. — Что твоё начальство подумает про руку… — Боже, о чём ты переживаешь, — отфыркивается Альфред, взглядом обводя подвесные шкафчики. — Скажу, что пытался испечь у тебя дома пиццу и обжёгся. — Недотёпа. — Ну или скажу, что мы с тобой подрались на ножах, никто особо не удивится. — Твою мать, — Артур хватается за голову — в висках пульсирует, перед глазами до сих пор остаточно рябит и кружит. — И ты ведь после случившегося просто продолжаешь сидеть и мирно со мной беседовать. Почему? Альфред хмыкает протяжно в потолок, как будто и сам решил задуматься только сейчас. Однажды он призадумается настолько основательно, отмотав столетия и оглядев всё в ретроспективе, что придёт наконец-то к выводу, что им с Артуром делить одно пространство просто противопоказано. — Не знаю, потому что я ебанутый? — порой Альфред говорит такие правильные вещи. — Не потому что помылся в качалке, не сходив на тренажёры, а потому что не боюсь твоих выходок и попыток покромсать меня на салат. Артуру бы возмутиться такому неуважению в собственном доме. Но века устрашения и обглоданного одиночества прошли — как же временами непривычно и странно это осознавать. Он пересаживается вплотную, берёт осторожно Альфреда за раненую руку и перекладывает её себе на колени. Наглаживает старательно бинты, будто это способно загладить и вину. — Ты действительно перестал бояться меня, и это заметно. Ты обнаглел. — И ты решил в воспитательных целях пошугать меня ножом? — Я извинился. — Поздновато спрашивать, но с чего вообще ты на меня набросился? У прошлого-злого-тебя со мной какие-то особые счёты? — Альфред возмущается так искренне и так по-ребячьи наивно. — Я слишком громко хрустел капустой? Слишком громко дышал? Артур усмехается — господи, неужели и правда не понимает? Не догадывается, как поражение впечатывается в державу, поставленную на колени? — С тебя, мой хороший, начала рушиться империя, — Артур тянет руку и поправляет Альфреду скошенные вбок волосы. — Вполне ожидаемо, что он до сих пор немного на тебя зол. Альфред вскидывает брови умилительным домиком. Дуралей действительно так до сих пор и не вник в масштаб того, что тогда натворил и какие последствия оно оставило — разгром, руины пыльным бардаком и развороченные котловины. — Так и что теперь, я должен всегда быть настороже? Вдруг тебя снова перемкнёт, и ты решишь задушить меня во сне? Здесь бы Артуру пошутить, что не нужно подавать ему идей, но хватит с него веселья на сегодня. Ему кажется, что Альфред не зря не приписывает поступки Артура третьему лицу — ты набросился, ты задушишь — словно он этими занятными расслоениями личности не впечатляется нисколько. Антонио прав — мы не посторонние сами себе, не безымянные незнакомцы с портретов, и прошлые версии нас не остались пылиться под грудой веков чем-то инородным. Это то, что мы взрастили в себе сами — то, что живо в нас до сих пор. — У меня была возможность прострелить тебе голову, и я этого не сделал, — Артур отыскивает в себе силы смотреть в глаза, а не на ножку стола или дверной косяк — не увиливать и не сбегать он учился столетиями. — И я давно смирился, что так никогда и не смогу. Альфред молчит поражённо — вглядывается, будто сквозь мутные воды, будто боится упустить малейшее колыхание на глади и смену течений. — Надеюсь, ты и не захочешь. — Понимаешь, иногда ты напрашиваешься. Альфред со смешком принимает упрёк — подумать над своим поведением он, конечно же, не обещает. По итогу он так и замнёт случившееся нервными хихиканьями, то ли потому что весь уже спаян из защитных механизмов, то ли он просто напрочь отбитый — Артур не знает, что из этого хуже. Он склоняет голову Альфреду на плечо, пристроившись рядом затишьем отгремевших бурь. Можно даже назвать это уютным моментом, хоть и окровавленный нож на полу слегка портит идиллическую картинку. Артур ищет взглядом тень — силуэт сцеженными чернилами стекает по стене напротив. Две их фигуры вместе, сросшиеся в единое целое, выведенные кистью неотрывно. Причуд никаких не вырисовывается — Артур на своей голове видит лишь контуры взлохмаченной макушки, не прикрытой никакой шляпой. В конце концов, всегда можно прибегнуть к крайним мерам. И если и без того проблемная голова вдруг снова примет чужеродные очертания — её придётся отсечь.