Сдавайся

      Все две недели отсутствия родителей Паша провёл в какой-то апатии и одновременно активной деятельности. Надрезы и перебинтовка были доведены до автоматизма, эмоции перед зеркалом отыгрывались на «ура», при наступлении кошмаров в полусне-полуяви зубы максимально быстро прикусывали либо подушку, либо руку, чтобы заглушить крики. Никто не должен был ни о чём догадаться.       Зона давала о себе знать исключительно кошмарами и навязчивыми мыслями, но для окружающих это было безопасно, в отличие от её силы. Для самого Вершинина это было чревато, и он это ясно осознавал, но иных вариантов на данный момент не видел. От мыслей немного отвлекало методичное выматывание тела и мозгов — бег рано утром и поздно вечером по стадиону около дома, каждодневная уборка квартиры, полное погружение в учёбу и подготовку к экзаменам — родители нарадоваться не могли. Правда, в учёбу он погружался не в плане посещаемости, но учителя смотрели сквозь пальцы и не спешили докладывать, видя его знания и хорошие оценки.       Прогуливал школу он обычно просто гуляя по городу до изнеможения, иногда наворачивая круги вокруг того самого пруда недалеко от кладбища. Курить тоже стал чаще, занимая руки, и успокаивая себя облачками дыма.       Через месяц тело адаптировалось к нагрузкам, и привычный распорядок перестал так хорошо помогать — кошмары настигали несколько раз за ночь и были такими интенсивными, что лучше было провести ночь в усталой бессоннице, чем пытаться поспать, идя на риск проснуться с очередным криком, заглушённым подушкой, и в холодном поту, судорожно ощупывая лицо на предмет закрытых глаз. Увеличивать нагрузки Паше не казалось правильным, он итак значительно похудел и вымотался за этот месяц — каждодневные пробежки и «симптоматическое» кровопускание конечно старательно компенсировалось едой, которая ощущалась теперь как просто топливо для организма — ни вкуса, ни запаха, ни сытого удовлетворения, да и есть хотелось всё меньше, - хотя даже он осознавал, что ещё больше тело просто не выдержит. Это бы не имело особого смысла, но родителей и друзей подводить и разочаровывать не хотелось. Нужно было найти новый способ отвлечься.       Помог неожиданно Лёха. На одном из уроков тот порывался списать конспект в оставшиеся десять минут, ведь, как оказалось, учительница решила собрать тетради и проверить, насколько внимательно её слушали нерадивые ученики, да так и залип на рисунках на полях. Там были и абстракции, и полноценные «картины», и просто лёгкие зарисовки — чьих-то случайных глаз, рук, обложек книг, раскиданных в красивом беспорядке карандашей девушки с парты спереди, цветов сирени и черемухи, свисающих рядом с окнами кабинета литературы и русского.       - Паш, это капец как круто. Ты как этот... которого как аниме зовут! Дера...дюра...       - Дюрер? - добродушно хмыкнул Вершинин, решив не мучить друга. - Спасибо, конечно, но ты завернул.       - Да не, ты чё, - воодушевился Лёша. - Поднатореешь и ещё круче будешь. Слушай, нарисуешь мне эскиз? Рукав хочу набить! А мож ваще вон, комиксы рисовать начнёшь, типа «Человек-Паук» с нашего района. Ток его не паук укусит, а кто-то другой, пёс радиоактивный с балкой в бошке, как тут, как раз трубы нарисовал — это АЭС же, да? Как теперь назвать то, блин... Человек-Пёс? Собакочел? Человек-Псина?       - Сейчас будет Человек-Двойка, Горелов, если Вы не перестанете разговаривать, - раздался суровый голос учительницы неопределённого возраста в прямоугольных очках и «химией» на голове.       - Понял, принял, слушаюсь, - покривлялся Лёша, но притих, лишь после звонка сказав Паше: «С тебя эскиз!» и умчавшись искать Настьку в коридоре на другом этаже.       Вершинин тогда лишь головой покачал, чуть улыбнувшись, но, идя домой, подумал — почему нет? Рисовать Паше нравилось с детства, даже в художественную школу ходил когда-то. Потом подзабросил, правда, бегая с Лёхой по району и влипая в разные истории. Иногда вечерами или вот так вот на уроках разве что чирикал карандашом или ручкой в разных тетрадках.       Сейчас же можно было вновь заняться этим вплотную. Мелкая моторика, внимательность, одновременная и расслабленность и усердие, да и на выходе получалось ничего так. Мелькнула мысль превратить это в дальнейшем в профессию.       Хотя, какая профессия, дальше конца недели Паша не позволял себе даже думать. Он был готов в любой момент сорваться и уехать из дома в неизвестном направлении, вон, сумка в шкафу уже собранная лежит. Как только решит, что представляет реальную опасность хоть кому-то из окружающих. Так было лучше всего, их благополучие важнее. Не важно, что будет с ним, он натворил столько всего, что продолжать расхлёбывать это даже в нынешней реальности казалось как-то по-мазохистски правильно, заслуженно. Скорее всего, он утрировал и преувеличивал, погружаясь в воспоминания себя-себя из СССР-Никиты-себя Зоны-Сорокина и проживая весь этот ад снова и снова, Паша не исключал такую возможность, но переубеждать себя в этом не мог, да и не хотел, права не имел, как ему казалось. И хотя всех этих по-настоящему погибших из-за него людей теперь не существовало: большинство из них были живы и ни о чём не подозревали, собственная вина от этого меньше не ощущалась.       Однако жизнь надо было как-то продолжать, и почему бы не пойти на художника-графика в какой-либо из вузов? Отвлечься ещё больше от пережитого учёбой и постоянной практикой-практикой-практикой. Это он мог, это он умел, научился за это время. Отвлекаться.       Ещё один месяц пролетел действительно достаточно спокойно. Спокойно в том смысле, что Зона сверх меры не беспокоила. В остальном же к обычным нагрузкам добавилось ещё и рисование. Родители немного удивились Пашиному выбору будущей специальности, но поддержали, особенно, увидев его отличные результаты ЕГЭ, на которые Лёха, еле перешедший порог, тихо поскрипывал зубами, однако всё же радуясь за друга.       Сам процесс поступления всколыхнул тихо побулькивающее внутренне болото мыслей о прошлом и Зоне. Увидев Аню в очереди в приёмную комиссию, Вершинин почувствовал лёгкий укол вины, ведь он давно уже не проверял, как она там. Менять ситуацию прямо сейчас, попадаясь ей на глаза, он не собирался, но девушка видимо решила всё за него — неожиданно оказалась рядом, неуверенно улыбнулась и заговорила:       - Привет! Прости, что так внезапно, мне кажется, я тебя где-то раньше видела? - Аня приподняла брови в немом вопросе, с лёгким интересом разглядывая юношу, кутающегося в свою чёрную мантию даже несмотря на вполне себе стандартный для лета жаркий день.       - Да ничего... - Паша лихорадочно перебирал воспоминания, чтобы припомнить возможную встречу в нынешней реальности, и спустя пару секунд это действительно удалось: - Слушай, а ты не та девушка, которую в подвале какой-то сумасшедший запер, а потом отпустил? У нас весь двор тогда на ушах стоял.       - Та самая, - рассмеялась Аня, встряхнув убранными в хвост волосами. - Хорошее первое впечатление, конечно, ничего не скажешь. Я Аня.       - Паша, - улыбнулся Вершинин, стараясь не слишком рассматривать девушку. Она ему нравилась в какой-то другой жизни, но сейчас он чувствовал просто лёгкую и тихую радость за неё без желания вступать в отношения. Без него ей действительно было и будет лучше. - Нормальное впечатление, ты же не виновата. Куда именно поступать собираешься?       - На актёрское. Волнуюсь, ух, - поёжилась девушка. И в этот момент сзади к ней подошёл крепкий русоволосый парень и обнял так, как обнимают кого-то очень близкого. Дима, вспоминает Паша. Он умер в одном из его прошлых, когда Вершинин очнулся от шести лет бессознанки и пришёл на квартиру к Ане. - Это мой парень, Дима, пришёл поддержать.       - Приятно познакомиться, - рукопожатие Димы было крепким, а сам он выглядел намного лучше и счастливее, чем в той, прошлой, жизни. - Тоже актёр будущий?       - Да нет, художник. Если поступлю.       - Ой, как классно, а можно посмотреть на твои работы?       Следующие минут пять Аня и, что удивительно, Дима очень серьёзно и при этом заинтересованно рассматривали его чёрно-белые рисунки и эскизы. Альбом обратно Паше передавал Дима и именно он воодушевлённо сказал:       - Это просто потрясающе. Они многое потеряют, если не возьмут тебя, - девушка как-то заторможено кивнула, подтверждая его слова, видимо, находясь под впечатлением. Может, изображения нескольких зданий Припяти и развалин под четвёртым энергоблоком отозвались в ней каким-то ощущением дежавю, как и с Лёхой, который из всех изображений отметил именно АЭС? Нужно было срочно отвлечь Аню. Конечно, вряд ли она бы вспомнила всё так, как Паша, но привлекать к себе внимания больше, чем уже привлёк, парень не хотел.       Держать её на расстоянии правильно.       Безопасно.       - Хотите, я вас нарисую? - неожиданно предложил Вершинин и добавил: - Всё равно ещё долго ждать, а отойти никуда нельзя.       Парочка восторженно согласилась, а парень полностью погрузился в рисование, отбрасывая новый ворох тревожных мыслей о прошлом. Линии шли из-под карандаша ровными плавными следами, а голова пустела вслед за каждым штрихом.       За рисованием время пролетело незаметно, и, услышав свою фамилию из тех, кого звали в кабинет на собеседование и творческий конкурс, парень быстро отдал лист осчастливленным Ане и Диме и, под синхронное пожелание удачи, отправился в аудиторию в другом конце просторного коридора.

***

      Паша не знал, понравился ли комиссии он сам и его работы или нет, да и особо это не волновало. Сейчас, прогуливаясь по залитым солнцем улицам, он пытался успокоить едва сдерживаемую нервную дрожь от такого вот явного столкновения с прошлым. Перед глазами вставали картины, как силой Зоны он направлял на Аню машину, как стрелял в неё в бассейне, хотя и знал, что это иллюзия. Как девушка падала замертво от пули и, потом, откинутая Сорокиным.       Когда стало совсем невыносимо, Паша резко остановился, зажмуриваясь, дыша через раз и впиваясь ногтями в ладони, сжимая кулаки до побелевших костяшек.       Раз-два-выдох. Вдох. Раз-два-выдох. Вдох.       Помогало не быстро, но чуть легче действительно становилось. Пока Паша не открыл глаза.       Как оказалось, стоял он на тротуаре около магазинов, на другой стороне улицы, через пешеходную дорогу с высаженными деревьями, среди таких же разномастных витрин виднелась строгая эстетичная вывеска ресторана с тёмно-золотыми буквами. Стекло ресторана было прозрачным, отчего интерьер был прекрасно виден с того места, где стоял Вершинин. Посетителей было немного, и из них всех компания из трёх человек приковывала взгляд своими знакомыми лицами. Двое мужчин в стильных костюмах сидели на элегантном диванчике, обитом чёрной кожей, и о чём-то весело спорили, судя по активной жестикуляции. Перед одним из них на тарелке виднелось порезанное на ровные дольки свежее яблоко.       Олег, врезалось в голову имя-воспоминание. И Егор. Те мужчины из ФСБ, что погибли, отправляясь в Чернобыль, чтобы спасти Пашиных друзей. Живые.       Третий человек заставил Пашу буквально подавиться воздухом.       Напротив мужчин за столом сидел Сергей Александрович Костенко — в чёрном бадлоне с высоким воротом, серым плащом, висевшем на стойке рядом с диваном. С весёлой тёплой полуулыбкой на лице.       Тот бандит, что ехал за ними на чёрном джипе из первого прошлого, ни разу так не улыбался. Он скалился — злобно, почти безумно, ухмылялся — зло, уверенно, растягивал губы — искусственно, для той уборщицы из бассейна. Но не так.       Паша смотрел и не мог насмотреться, одновременно и узнавая и не узнавая этого человека. Неужели то его письмо, внезапным порывом написанное и подброшенное в джип, так повлияло на мужчину, что тот не просто оставил мысли о мести и попытке исправить прошлое, а смог продолжить или, нет, начать эту новую жизнь заново? Без Чернобыля, без Зоны, без убийств и смертей? Без постоянного страха и, наоборот, упорства и жестокости?       Как мог Костенко отбросить всё, что было, и просто жить?       Почему он так счастливо улыбается?       Почему он смог, а Паша, чёрт возьми, нет?       Вершинин резко рванул в другую сторону, скрываясь во дворах, чтобы Сергей его не заметил. Ему было стыдно за свои эгоистичные мысли, ведь он сам поломал мужчине жизнь и должен сейчас радоваться, что у того теперь всё хорошо, после всех этих лет нежизни, наполненных болью от утраченного будущего и мыслями об изменении прошлого. И он радовался, да.       И завидовал. Так жёстко, так по-чёрному. Так болезненно.       И виноват в этом был он сам.       Ноги привели его на злополучное кладбище и, плюхнувшись на скамейку, Вершинин не выдержал. Слёзы потекли из его глаз, градом спускаясь по бледным худым щекам. Он пытался утереть их длинными рукавами, но те продолжали и продолжали течь. Парень уткнулся лицом в ладони, ощущая губами солёные капли.       Ему здесь всего восемнадцать лет, так почему всё это дерьмо происходит с ним и не желает отпускать? Почему Зона не уходит? Почему он не может просто принять это всё, расслабиться и жить дальше?       - Эй, парень, ты как? Валерьянки может дать? - раздался сбоку настолько знакомый голос, что Вершинин едва сдержал смешок. Прошлое сегодня превзошло само себя по внезапным появлениям.       - Нет, спасибо, - оторвал руки от лица Паша и принял бумажный белый платок из рук работника кладбища, вытирая щёки и покрасневшие глаза. - Просто... накопилось многое. Видимо, больше в себе не удержать.       - Так ты и не держи, - серьёзно глядя в глаза сказал мужчина. - Ты же человек, а не машина. И плюнь на тех, кто говорит, что мужчины не должны плакать. Ты имеешь право на любые чувства, которые испытываешь, и если тебе вот в конкретный момент хочется плакать — плачь. Это нормально. И это намного лучше, чем всё это твоё «многое» будет копиться там, внутри, пока не сожрёт тебя. Поверь моему опыту.       - Спасибо, - улыбнулся парень в ответ, комкая в ладони платок. Опять этот мужчина помогает ему, даже не зная его лично.       Боль потихоньку отпускала, и, посидев ещё немного молча на скамейке, парень, ещё раз поблагодарив работника кладбища, отправился домой. Ему действительно стало легче.       Хотя эта светлая улыбка Костенко всё ещё стояла перед глазами.

***

      - Пашнянский, ты какой-то странный, - авторитетно выдал Горелов, деловито размазывая масло по булке для бутерброда на кухне Вершинина. Он на днях подал документы в полицейскую академию, и, чтобы меньше нервничать, стал чаще зависать у Паши. - Бледный весь, похудел, круги под глазами, как будто не спал неделю, стиль сменил на гота-бомжа. И не смотри на меня так, мантии-оборванцы, блин, как будто из Хогвартса под зад коленом турнули и наподдали ещё на прощанье. Руки прячешь, занят постоянно, музыку прямиком из две тысячи седьмого слушаешь. Колись давай, чё с тобой происходит.       - Да ничего не происходит, нормально всё со мной, - как можно беззаботнее заявил Паша, доливая себе в чашку с чаем кипяток.       - Ой, мне то не заливай. О! Я знаю, знаю!!! Ты... - Лёша сузил глаза и направил указательный палец прямо в лицо Вершинина, - кровосися!       - Сам ты кровосися, придурок, - закатил глаза Паша, отодвигая от себя руку Горелова, под его дикий ржач от собственной «гениальной» шуточки.       - Ну, серьёзно, Эдвард Вершинин, где твоя Белла? - многозначительно поиграл бровями Лёха и, словно озарённый, добавил: - А ведь реально! Паш, влюбился что ли? О, как сразу глазки то забегали! Кто она? Танька? Не, она вроде с Жекой мутит... Оля с параллели? Ноги от ушей, всегда на тебя, как кошка на вискас смотрела...       Нет, если Лёха вот так вот цеплялся за тему, его было уже не остановить. Будет пытаться копать и копать, пока не докопается до правды. Ну, или мозги настолько ложечкой выест, что ему либо человек сам признается, либо морду набьёт. Ни того, ни другого Паше не хотелось, но и раскрывать причину своих «изменений» он не собирался другу никогда. Не должен он знать обо всём этом дерьме.       Но отвлечь его сейчас могло только что-то действительно неожиданное. Паша недолго думал и усмехнулся, осенённый глупой, в общем-то, идеей. А впрочем...       - Это не она, а он, - припечатал Вершинин, и Горелов в миг замолчал, расширившимися от удивления глазами уставившись на парня. Даже бутерброд делать перестал — вот настолько его поразило!       - В смысле... ты что, из этих??? - Всегда говорливый Лёша сейчас не мог подобрать слов, и поэтому открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба. - Ты же нормальным всегда был.       - Был да сплыл, - вовсю развлекался Паша, наблюдая за реакцией Горелова. - Я и сейчас нормальный. Просто так получилось.       - Так получилось... - всё ещё заторможено реагировал Лёша, как вдруг всполошился: - Стопэ, ты это, на мою задницу не заглядывайся, слышышь!       - Тьфу, блин, ты вообще не в моём вкусе, - выдал Вершинин, внутренне радуясь, что как-либо бить его или ссориться с ним со стороны Горелова похоже не планировалось. С одной стороны, отстранение Лёши было бы лучше и безопаснее для него же, но, с другой, это был лучший друг Паши, и вот так вот расставаться с ним совсем не хотелось. - Я же тебя с детства знаю, ещё когда ты пешком под стол ходил. И это кстати не я, а ты вообще-то от Леонтьева в лосинах фанател.       - Хэй, молчи! Ты обещал никому не рассказывать! - сделал страшные глаза Горелов и тут же глянул хитро и с гаденькой ухмылочкой спросил: - А кто в твоём вкусе?       Действительно, об этом Паша не подумал. Собственный разум действовал на опережение, и на миг представился Костенко с тёплой улыбкой. Почему-то молодой, с волосами и в форме КГБ. И тут же последовала другая ехидная мысль — где-то в квартире стояла прослушка, не факт, конечно, что Сергей всё ещё использует её, но почему бы и нет?       - Рыжие мужчины постарше в форме, - также гаденько, как и Горелов, улыбнулся Паша, искренне зловредно надеясь, что, даже если Костенко его сейчас не прослушивал, то чаем он точно подавился. Или хотя бы икать начал.       - Ну ты даёшь конечно, - заржал Лёха, надкусывая, наконец, злосчастный бутерброд и явно довольный тем, что всё-таки «расколол» друга. - Настюхе можно рассказать? Будете вместе по ларькам шопиться, к своему образу маникюрчик чёрный добавишь, она тебя стрелки рисовать научит во-о-от такие!       - Да иди ты на хрен, - не выдержал Паша и швырнул в распоясовшегося друга долькой нарезанного огурца.       - Уйди, пра-а-ативный, - Лёха манерно махнул ручкой и хлопнул длинными ресницами, и, не выдержав образ и пары секунд, заржал.       - Идиот, - в который раз за обед закатил глаза Паша и принялся делать бутерброд уже себе, игнорируя дальнейшие подколки Лёши.

***

      Вечер и ночь пролетели на удивление спокойно и без происшествий. Почти.       Лёха набросал смс перед сном, зовя его на «пижамную вечеринку» с Настюхой, чтобы они заплели друг другу косички, посплетничали и попищали под винишком хиты Ранеток и Токио Хотел, на что был послан далеко и надолго в ответном смс. Горелов прислал целое сообщение смайлов, очень довольный собой, и уже более серьёзно позвал его завтра гулять, на что Паша быстро согласился. Конечно, вороха шуточек будет не избежать, но друг перестанет докапываться.       Ещё больше его убедила в правильности сегодняшних действий очередная порция кошмаров от Зоны, на этот раз про смерть самого Лёхи. И всегда именно с Настей. Он во снах умирал у неё на руках или вместе с ней, но всегда рядом. Она была отличной девчонкой и прекрасной девушкой и не заслуживала всего этого ужаса. Паша больше всего хотел, чтобы его друзья были счастливы, и он был готов быть для них кем угодно и врать хоть всю жизнь, лишь бы они продолжали оставаться живыми.       Оставшуюся после кошмаров часть ночи Вершинин провёл без сна, тихонько чирикая в альбоме вид ночного города из окна и, как только небо посветлело, отправился на привычную пробежку.       День начинался как обычно, ничего не предвещало каких-то особых событий, за исключением шуток Горелова. Паша уже морально готовился к тому, что его глаза настолько закатятся назад, что застрянут, и будут у него в этой реальности не чёрными, а белыми. Вот Зона то удивится!       С этими глупыми-смешными мыслями парень натянул очередную чёрную мантию, закрыл дверь квартиры на ключ и вышел из парадной, намереваясь перед тем, как пойти к Лёше, немного прогуляться, как был остановлен голосом, который рассчитывал услышать в этой жизни примерно никогда.       - Рыжие мужчины постарше в форме? И это всё, что ты смог придумать?       Паша, не веря своим ушам, медленно обернулся. Перед ним находился до боли знакомый чёрный джип, припаркованный у поребрика.       А перед джипом, облокотившись спиной о капот, сложив руки на груди, в сером плаще и чёрном бадлоне, щуря от солнца светло-серые глаза, стоял Сергей Александрович Костенко.       И улыбался.