Ещё немножечко о поэзии

Он шагает по мощеной мостовой, пиная какую-то случайно попавшуюся под ноги льдинку. Ему ужасно тошно на душе и, честно говоря, довольно паршиво в принципе. Голова словно стиснута железным раскаленным обручем, и сердце тоже. Кто-то бы сказал: это значит, что у Александра сердце хотя бы есть. Лучше бы его не было, на самом деле. У Александра и без того есть слишком много всего: военная служба, маленькая хрупкая Дари в невестах и долг, который давит ему на плечи неподъемным тяжёлым грузом. Ему так хочется его сбросить, хлебнуть полной грудью немного воздуха (и захлебнуться им насмерть, кажется) и сделать что-нибудь безумное. Чистый звенящий голос он, погруженный в свои безрадостные мысли, слышит не сразу. Просто в них в какой-то момент врываются строчки — живые, яркие, честные. Влюбленные в людей, в себя, в Париж; Александр против воли поднимает голову и смотрит вокруг, ища человека, так страстно влюблённого, человека с голосом таким чистым, что там твоя капель. Находит. Ему сначала кажется — девушка: поэт, опасно балансирующей на ограждении Сены, кажется совсем маленьким, худеньким, лёгким. Неясно, как не сдувает ветром. После он приглядывается, и понимает: мальчик, уже почти юноша, пусть и маленькие изящные ладони, и длинные волосы до плеч, и талия — двумя пальцами обхватить. Он подходит ближе, проталкивается сквозь толпу и бросает в дурацкий цилиндр пару франков. Поэт поднимает на него глаза. У Александра сердце летит в бездну, кажется. Синие-синие глаза пробивают ему висок не хуже пули — р-раз, и сразу навылет, насмерть, в любовь. Мальчик оглядывает его с ног до головы и опасно шатается на тоненьком парапете, завидев меч на поясе. Александр успевает его поймать. Вот так просто, обхватывает тонкую талию и приподнимает над парапетом, над землёй — на секунду всего, прежде чем поставить на мостовую. Поэт вдруг стреляет в него взглядом. Александр задыхается, но давит всё-таки через перекрытое чувствами горло: — У вас замечательные стихи. Мальчик краснеет, опускает взгляд и, кривляясь смущённо, кланяется. — А вы тоже поэт? — бросает с улыбкой чертенка; с улыбкой, с которой так не вяжутся его ярко пылающие скулы. Александр мотает головой. Александр... наверное, мог бы соврать, но он погибает, он чувствует себя покоренным и поверженным, и поэтому он сегодня кристально честен. — Нет, — он вздыхает негромко, — Я солдат. Но поэтом быть было бы неплохо. Юный поэт улыбается капельку нежно, задумчиво перебирает пальцами в воздухе. Словно ловит безнадёжно ускользающую мысль. — Солдат? И что же вы, пришли меня арестовать? — он звучит почти задумчиво, почти отрешенно, но вытягивает запястья перед собою. Играет. Дурит. Смеётся безобидным, но грустным шутом. Александр ласково перехватывает его запястье, гладит вдоль тоненькой синей, в цвет глаз, венки. — Нет, — он снова ловит взгляд синих глаз и пропадает. — Нет, я пришёл послушать ваши стихи. Мальчик кивает и не отдергивает руки. Позволяет сжимать хрупкую косточку, белую кожу — того и гляди останутся синяки. Он и правда похож на поэта. Хрупкий, зимний, тонкий и легкий; чистый и маленький, словно ангел; лукавый и юркий словно дьяволенок. — Меня зовут Александр, — вырывается у него случайно. — Я вас увижу ещё? Поэт пожимает плечами. И смотрит в глаза так трепетно, так пугающе открыто и честно. — Я приду, если вы придёте, — просто говорит он. — Амур. Так все зовут. Амур. Любовь. Конечно, как же его ещё звать, воплощение любви ко всему миру, ко всему человечеству, ко всему, что в мире есть хорошего и плохого? Александр приходит на следующий день. И на следующий. *** — Кажется, я сегодня женился. Он влетает в Александров дом живой, юный, немного пьяный и расхристанный парижской знойной ночью и неожиданным приключением. От него пахнет любовью и свежестью, капелью и солнцем, как и в их первую встречу. Александр чувствует, как сердце падает тяжёлым камнем в желудок. Амур — он все ещё не знает настоящего имени — такой же лёгкий, как мотылёк, безумный в лучшем из смыслов; он может и читать стихи на парапете, и купаться в лунной дорожке в фонтане, и жениться вот так, полюбив едва-едва. Ему больно. У него грудь разрывается от тоски, но он давит из себя через силу глухое: — Что ж, поздравляю. Невеста хороша? Амур перегибается через его плечо, обнимая со спины, обдавая всё-таки лёгким запахом вина. — Ревнуешь? — спрашивает тихонько. — Ну не ревнуй. Она меня всего-то спасла от позора, и все. Она хороша, ну конечно, другой такой нет в Париже, но не то, чего хочу я, совсем не то. Не сердись на меня, — он утыкается подбородком в плечо. — Я все, что хочешь, сделаю, только не сердись. Александр ему снова сдаётся. Он просто не может не сдаться. — Имя? — он тихо задаёт вопрос. Он знает за эти полгода практически все, но не знает самого простого. — Пожалуйста. Амур замирает. Амур на секунду стискивает ладони в кулаки, а потом вдруг расслабляется. И кивает. — Ярослав, — говорит он тихо-тихо. — Славянское, русское... я сбежал, на лошадях, затем на корабле... рассказать тебе про Россию, Сашенька? Там снега — тебе по колено, и белые-белые, словно молоко. Там и песни другие, и стихи, и сказки... Там у берёз листья — что твои глаза. Александр разворачивается и крепко-крепко прижимает его к себе. Его от такого неожиданного доверия немного трясёт, и Амур, Ярослав, в его руках тоже дрожит. — Амур — потому что Ярос-лав. Love. Любовь с английского, понимаешь? Александр фыркает ему в волосы негромко. — Ты и английский знаешь, — ворчит, чувствуя, как топит томной, ломкой нежностью, как хочется дышать не воздухом — им, и захлебнуться, захлебнуться, захлебнуться насмерть. Ярослав хмыкает. — Пару слов, — он усмехается, утыкаясь тонкими горячими губами куда-то ему в шею. — Любить и жить. Love. Live. Одно и то же. Александр гладит его по спине сквозь тонкую рубашку и сюртук, чувствует, как тот легонько подаётся к руке, словно ласковый котенок. — И кем ты живёшь? — спрашивает почти в шутку, почти ожидая, что поэт отшутится, бросит в ответ "Парижем" или "любовью", — как в духе поэта любить саму любовь — но всё-таки всерьёз. Ярослав поднимает голову и вдруг почти касается губами его губ. — Тобой, — хрипло, оглушающе громко в хрустальной тишине. Александр выдыхает, комкает его рубашку на спине. Не верит. А потом смотрит в глаза. Синие, влюбленные, яркие — открывающие всю душу, смотри в меня, разглядывай, видь. Видит. Целовать его — словно нырнуть в Сену с головою. Губы горят, жарко, терпко, остро. Ярослав их прикусывает, зализывает, снова кусается. — Всегда тобой, — шепчет иступленно, отчаянно, пряно, — всегда тобой, навсегда тобой. Александр легонько кусает его шею. Ярослав вскрикивает горлом, хрипит, дышит рвано. И горит под Александром всю ночь до утра. *** Утром он, обнажённый, красивый, залюбленный до дрожащих коленок, в одной белой Александровой рубашке на голое тело, садится за письменный стол, торопливо придвигая к себе бумагу и чернила. — Что пишешь? — сонно интересуется Александр, стоя у него за спиной, любуясь острыми птичьими лопатками и алыми метками на тонкой шее. Ярослав тонко улыбается. — О тебе, — улыбка вдруг превращается в лукавую, несмотря на ангельский взгляд. — О том как ты меня любишь. Он заливается смехом, когда его подхватывают сильные руки, усаживая на стол. Чернила опрокидываются, льются на стол, только чудом обойдя пергаментом с наполовину написанным стихотворением. Солнце встаёт, заливая светом комнату.