Оленье солнце

Девочка глядела на фаэтоново представление, то и дело путаясь пальцами в чуть вьющихся на концах волосах мальчика, опустившего голову ей на колени. В редкие моменты подобные этим скрежет у сердца затихал, биение замедлялось, и тогда девочка расслабляла плечи, прикрывая веки, позволяя слабым лучикам закатного солнца скользить по чертам, по выбеленным волосам и простому крестьянскому платью в мелкоцветочный узор. Мальчик, пристроившийся в её ногах, напоминал разморенного лаской, вдоволь налакомившегося сметаной кота. Под простой рубахой, усыпанной складками, как дубовая кадка, какие прибывали сюда под видом гостинцев от дорогого хозяйского друга, засахаренной малиной, различимо было смуглое, крепкое тело, щедро исцелованное солнцем. Девочка, обнимающая его, была совсем другая. Несуразная. Странная. С тонкой шеей, даже в самый жаркий день наглухо укутанной шарфом. С худыми, слабыми руками и слишком бледной на фоне румяного-загорелого, как бочок яблочный, мужа, кожей. Слуги, устроившиеся в их владениях, поговаривали, что эти двое походят не то на очень богатых безумцев, не то на подростков без царя в голове. Наведывающийся раз в месяц светловолосый юноша — такой же молодой и безумный, что привозил всякий раз горы гостинцев, среди которых бывали и детские игрушки, и сладости, какие только свет видывал — над тем лишь посмеивался. Он по-прежнему видел и понимал более других. Слишком умный лис. Смешливый, красивый мальчуган с белоснежной улыбкой. И только девочка ведала причину тоски, какой полнился взгляд лиса всякий раз, как тот глядел на их простое мирское счастье. На месте Неморя разлилась пустошь. Алина бывала там проездом несколько раз, не решаясь место собственной смерти навестить. В мыслях она снимала сапожки и проходилась туда-сюда, взад и вперёд, босыми ступнями зарываясь в песок, пока холодные песчинки застревали меж пальцев и больно впивались в кожу. По ночам снилось девочке беззвёздное небо, а луна лукаво высвечивала путь к потухшему солнцу, ввысь. Виделись ей тонкие пальцы, какие не спутаешь ни с одной парой других, их жар, жалящий кожу. Глупость упрямо билась по вискам, — до того несусветная, до того страшная, что ей Алина горячо противилась, насколько позволяло чересчур слабое тело, протестовала. Но истомой накрывает её в собственных фантазиях покой, — такой всеобъемлющий, такой в своей красоте печальный, что сердце щемит непозволительной правильностью. Девочка взъерошила мальчику волосы, опускаясь, чтобы оставить на лбу поцелуй. Сжала веки, стиснула пальцы. А в уме плоть плавится, горит; целует она совсем чужое лицо, тонущее в языках пламени. Оно ей улыбается — лукаво так, довольно. Разморённо, как способен в величественной расслабленности хищник. Длинные ресницы от касания трепещут, а пальцы, запутавшиеся у корней смоляных волос, дрожат. Девочка сжимает веки, поднимая лицо к небу. По щеке скатывается слеза. Тихонько, чудовищно неумело она запевает. Голос дрожит, слова путаются, а она жмурится солнцу, воссоздавая четверостишие моряцкой песни, тайком поведанной за поеданием вяленой хурмы. Мальчик подхватывает подрагивающий голос своим — теплом окутывая с макушки до самых пяток. Она всё время дрожит с тех пор, как Неморе растворилось, выпило само себя до дна, с тех пор, как свет, рвущийся из груди, греющий всё её маленькое тело и норовящий озарить собою всех вокруг, навсегда угас. Она была слабой, болезненной, странной. Сильно похудела и никогда не могла согреться. Но рядом всегда был мальчик — опорой, надеждой. Он держит её руку, ведёт, занимает разговорами, шутками, историями, а порой всего лишь позволяет ковылять за собой. И озаряет её, покуда позволяют силы, улыбкой. Шепотки прислуги нарекли её теплом. Его самого — очагом. Всё остаётся, меняясь лишь едва. Никуда не делась жажда, выедающая заживо, скоблящая плоть серебряной ложкой и режущая на куски. Ошейник растворился, да только путы, обвившиеся вокруг всего её естества, лишь туже сжались, закольцевавшись на коже, меченой ранее оленьей оковой. Нечто тащит, безбожно тянет её к Неморю — мёртвому, тихому, страшно-пустому. Напоминающему своей тишиной, ни больше ни меньше, кладбище. И песчинки, в ступни вонзающиеся — ничто иное, человеческий прах. Неморе поглотило целую тьму солдат. Ещё больше полегло простых людей. От этой мысли всякий раз становилось Алине особенно горько. Крики пассажиров скифа и не думают оставлять её беззвёздными ночами, когда душа, едва отрываясь от тела, мчится к заветным пескам. Перебрать бы их в пальцах, рассеять по ветру. Оставить на его лбу поцелуй — лёгкий, как роса, усыпающая травинки. Как влюблённость, вскружившая сиротке по прибытии в Малый Дворец голову. Как любовь, свернувшая ей шею. Алина гладит пальцами вышивку из солнечных лучей на кафтане, вручённом давеча Зоей, трогательно молвившей желанное, капризно выскальзывающее вечно из пальцев, бесследно утерянное — Ты всегда будешь одной из нас. Примеряет его, не красуясь, как другие девицы, пробующие обновки, а только замирает у зеркала, пальцами занемевшими стискивая края. Вдыхает запах... Озон, ладан, гарь и верес. Шарф опадает незамеченным, что-то внутри ломается с треском. Это всё тот же кафтан, разве что над ним как следует поработали фабрикаторы. Но запах войны не в ткань вьелся — опальной святой под кожу. И никогда тяжесть беззвёздного неба с её плеч не опадёт, потому что связь их не под силу разорвать даже самой смерти, будь хоть трижды она неотвратима. Всё остаётся — всё так. Мальчик держит девочку за руку, помогает идти её слабому телу, греет вечно холодные руки в своих и обнимает её, такую безнадёжно заиндевелую, такую родную. Без него только камнем в карьер. А с ним — вперёд, покуда дорога пряма. Но колесница всё равно терпит крушение. ━━━━─ㅤ≪ ☪ ≫ㅤ─━━━━ Дождь тихо постукивает по крыше Керамзина, баюкая Маленькую Святую, беспокойно ворочащуюся в духоте хлопковых простыней. Между пальцами упрямо скользит фантомный шёлк — прохладный, несомненно кромешно-чёрный, тяжёлый, а линию крепко сжатых челюстей ласкают, кусая, разведённые пошире губы. Алина страшится разомкнуть веки — она опасается вновь увидеть над собой подсвеченные изнутри самой тьмой, едва отсвечивающие величием и — украдкой — одиночеством беззвёздного неба, глаза. Алина зажмуривается покрепче, когда Мал целует её шею и грубыми пальцами сжимает плечи — ей не хочется снова вспоминать о том, что его на самом деле, уже как целую вечность, нет. Она представляла его там — обуреваемая жаром, пока родное каждой стянутой в спазм мышцей тело Мала пульсировало внутри неё так правильно, так осторожно и нежно, как никогда (она старается из раза в раз убеждать себя в этом) не коснулся бы её он. Ведь жар его касаний знаком Алине слишком хорошо. Его руки оказывались на её плечах в самые неожиданные (не подходящие, чёрт бы Беззвёздного Святого побрал) моменты. Легко было представить эти красивые руки, аккуратные, с длинными пальцами, у кожи. В волосах. Там им самое место. Как тяжести лучистой диадемы — на её темени. По пальцам одной руки можно пересчитать участки её тела, где им (увы) не удалось побывать. Алина шумно выдыхает и мысленно молит о пощаде. Тьма гладкими щупальцами вылизывает её изувеченное сердце, её изуродованную, безбожно замаранную и скомканную, душу. Она задыхается его запахом — можжевельником, ладаном, кедром. Она гадает — удалось ли ей хоть раз заставить его почувствовать толику того безумия, что он, пускай она никогда и никому в том не признаётся, творит с ней? Становился ли он рабом своего желания хоть раз? Ответ щекочет шею белёсыми прядями. Ответ, неозвученный, непризнанный, заставляет жадно глотать воздух и беззвучно молить. Алину выгибает дугой, расщепляет надвое, когда ладонь — не мозолистая, не грубая на подушечках — разводит бёдра и закидывает одно прямиком на плечо. Она безвольно комкает в пальцах простыни и намертво закусывает губу, жадно хватает ртом воздух, словно тот вот-вот закончится, словно ей этого хочется, словно вместе с ним она до капли поглотит его. Алина нетерпеливо, ревниво цепляется остриженными ногтями за щупальца мрака, сквозь которые пальцы проходят из раза в раз, за дымку его запаха, который она ни с чем и ни за что не спутает. Алина не сдерживается и соскальзывает ладонью с побелевшими костяшками на голову, с облегчением выдыхая, когда чувствует под рукой размеренно скользящие волны шёлковых волос. Непревзойдённо-мягких. Кромешно-чёрных. Она ни за что не откроет глаза. Потому что если сейчас, сгорая в пылу обманчиво-родного жара, Алина не увидит над собой его ненавистного каждым шрамом лица — у неё попросту разорвётся сердце. ━━━━─ㅤ≪ ☪ ≫ㅤ─━━━━ Ни завтра, ни сегодня. Никогда. Он её не отпустит. Алина хмурится, хочет выругаться, но тень злости кольями осиновыми в рёбра вонзается, шипами терновыми в коже застревает напоминанием о той буре, что однажды в ней посеял он. Тёмный принц, примчавшийся на мрачном скакуне и спасший её. Мужчина, пробудивший в ней первое желание. Чудовище, вздумавшее, что смеет распоряжаться её силой. Чудовище, украсившее её шею проклятой оковой. Чудовище, до одурения нежно целовавшее кожу, примыкающую к оленьим путам. Мальчик, поведавший ей тайну, выгравированную на сердце. Нет. Алине бы выжечь из себя остатки болезненной памяти, да живого ничего тогда в ней не останется. И без того девочка походит на призрака той силы, той подсвеченной изнутри красоты, что являла однажды. Потому она уступкой слабости цепляет на плечи несчастный кафтан — оставляя болтаться, покуда пальцы слишком сильно дрожат, не позволяя заклёпки замкнуть. Кутается в него, дышит им. Неумело и очень горько молится. О покое. О свободе. О силах, которые безвозвратно, увы, её покинули. От которых она хотела отмахнуться, как заставила себя позабыть о теле, укутанном во мрак беззвёздной ночи, о теле, что любовно гладило оленье солнце, провожая в последний путь. О нежности к мальчику — древнему, озлобленному, уникальному и страшному в своей гениальности. К мальчику, которого она не должна была в нём видеть. Ей бы корить себя, но ненавидеть не получается — не после того, как он доверил ей тайну, истёртую жестокостью людской. Похороненную огнём. Алине горько. Настолько, что от собственной жалости никуда не деться. И даже мальчик, что тянется к ней, своей единственной родной душе, мальчик, которого она любит всем сердцем своим, не способен её от того уберечь. Её разрушил монстр. Разломал, рассёк на мириады крошечных кусков, на пыль, одним щелчком пальцев поднятую в воздух. На прах, усеявший уничтоженное Неморе. Девочка вдребезги разбивается о мрамор, кроющий пол. То был её монстр. Жизнь с ним не сулила ей ни покоя, ни счастья, таких желанных и необходимых, сравнимых с испытуемым лишь однажды, в детстве. Но девочка, лишь потерявши, понимает. И всё, что остаётся ей теперь — скорбеть. Кисть с безбожно растрёпанным ворсом мажет по дереву, широким мазком пуская крупными каплями стекать щедро разбавленную краску. Вся еда, будь то хоть персики маринованные, которые она горячо полюбила, попробовав всего раз, ещё в Малом Дворце, имела один никакущий вкус, отдающий гнилью. Все цвета, будь то синева, изукрашивающая небо и дарующая Равкианскому гербу величие, сливались между собой в сероту и напрочь терялись. И все линии, вычерчиваемые ею по дереву, сгущались в одно. Шрам, рассекающий ослабленное тело Равки. Нет. То была рана, гноем сочащаяся, застрелая, безнадёжная. Девочка рисовала зеленью макушки деревьев, приглушённым кармином размечала нагорья и синим, как глаза знаменитой шквальной, прозванной ведьмой бурь — реки, питающие страну системой неразрывно связанных друг с другом сосудов. Равка была пронизана ими. Благодаря им она продолжала жить — израненая и ослабленная вечной борьбой с раной, бесплотными попытками её заживить. Всё кончалось одним. Кромешно-чёрной чертой, разверзающейся сквозь реки и леса, посреди жилых домов и постоялых дворов. Рана высасывала из Равки жизнь, но кормила девочку с её новобретённой жаждой, со всеми демонами, которым лишь предстоит однажды окрепнуть и дать отпор. Не он её сломал. Не он лишил сил. Уж точно не такой слабой и безвольной Дарклинг желал её видеть. Первородное отчаяние в глазах цвета грозового неба врезалось девочке в память. Рябью пошёл прекрасный лик чудовища, а под ним увидела она мальчишку. Жадного и талантливого, одинокого и неприкаянного. Осыпалась его последняя слабость, а с ней — надежда, поросль которой явилась свету там, где невозволительна была. Алина не верит в дурные предзнаменования. Да и, в самом деле, к чему это? В их с мальчиком жизни и без того кошмаров было немеряно — сколько ложкой столовой ни черпай, и на сантиметр не убавится. Но когда упрямый стук в угол оконной створки отвлекает её от терзания кистью стены — Алина вздрагивает. То не мальчик камушки подбрасывает, дабы внимание её привлечь. Не дождь задаёт нежности ритм. Птица бьётся в окно. И вспоминает девочка против воли сказанное во тьме.