А Питер он ненавидит

Когда наступает середина августа, то Олегу кажется, что всё слишком долго. Он слишком долго находится здесь, говорит здесь, ест, спит, присматривает за Серёжей здесь. Когда он рядом с Разумовским, то того не достают, видят позади кровожадного волка, у которого глаза красным горят, только б не трогали то, что его. Серёжа подтаивает. Уже не хмурится и не ведёт себя отстраненно, когда Олег с ним. Серёжа рассказывает про те самые книжки с картинками, на самом деле это целые энциклопедии, да справочники по искусству и он так глубоко погрузился в это, что о каждой картине знал что-то понемногу и много. Рассказывал, как настоящий экскурсовод в музее — со знанием дела. Разумовский говорит, что директриса хочет устроить поездку в Эрмитаж для них и старших ребят. Такие поездки проводят каждый год. Кунсткамера, Зоологический музей различные открытия, выставки. Все это посещается детдомовцами в течение года в различное время в зависимости от спонсоров. — Толстые дядьки любят пихать детям денежки на всякие прихоти вроде игрушек для мелких, школьные рюкзаки и форму для старших, такие вот организованные поездки стройной кучкой, — Серёжа заводится, чиркает что-то черной ручкой в своём альбоме, — но вот если кто-то топнет чуть громче, то штукатурка посыпется прямо на голову. И будто в подтверждение своих слов кто-то громче ступает, может даже прыгает, и белые ошметки действительно сыпятся, благо на пол. — Нет сомнений, что у каждой благотворительности найдутся корыстные мотивы, — Серёжа активно жестикулирует, иногда его пальцы подрагивают и голову ведёт слегка в сторону. Так всегда бывает, когда он нервничает. Олег догадался об этом очень быстро, — многие пытаются «замолить грехи». Это может быть что угодно. Даже просто выпячивание перед прессой. Кто на нашем веку не любит тех самых, упаси господь, «героев»? Дал сиротам конфетку и уже молодец, тебе выстлана дорожка в рай. Небольшая, но из золотых кирпичей! Наверное они так думают? — Наверное, — немногословно отвечает Олег. Ему нравится слушать Серёжу. Нравится как он играет интонацией, несмотря на то, что голос у него высокий, совсем, казалось бы, детский. — Я когда вырасту обязательно стану богатым, — Разумовский грозно сводит брови, видать от Олега научился, и стукает кулачком по столу, — Буду помогать «бедным и убогим». Таким как я. Или ты. Таким как мы. Потом перестрою «Радугу» по своему проекту. Не ради славы или типа того, а для детей. Потому что я тут вырос и я знаю чего бы хотел сейчас. А ты? — Буду пиратом, — не задумываясь произносит Волков. Друг смотрит на него как будто тот сказал, что два плюс два — пять. Волков же прищурил один глаз и чуть понизив голос до хрипоты запевает: — Йо-хо-хо, и бутылка рома! Пей, и дьявол тебя доведет до конца! — Йо-хо-хо, и бутылка рома, — поддерживает весёлый настрой Разумовский, улыбается. Он слишком редко проявляет эмоции, но с Олегом как-то всё проще, — хотел бы я быть пиратом… — Будешь моим верным боцманом! Нудеть, мол: «я за справедливость! Мы должны освободить рабов с той баржи!» А я в ответ: «О, нет! Ну как же звон золотых монет на том королевском фрегате? » — театр одного актёра смиряется под тяжёлым взглядом голубых глаз. — Ничего не нудный, — он отбрасывает карандаш, — а если серьёзно? — Я ещё об этом не думал. Ну какая мне работа в офисе, в четырёх стенах, не прогибаясь? Это не по мне, — отмахивается Волков, — уж лучше действительно в пираты, да в Карибский порт. Звучит же. — Звучит, — соглашается Серёжа, — боцман, так боцман. Лишь бы не один… У Олега в голове мысль маячит. Он не знает, что с ней делать. Он не может предугадать согласится ли Разумовский или тот нахохлится и пошлёт его. Всё-таки Олег не имел понятия как долго торчит Серый в этом приюте. И почему его не взяли в семью, ведь он красивый, умный и талантливый, и тихий. Золото, а не ребёнок. А главное, Олег так и не понял, почему с ним не дружат. Начать диалог так и не решается вот и сидят они в комнате, пока их не зовут на ужин другие ребята. Мишка с ними так и не разговаривает, помнит ещё синяк под глазом. А Олег иногда думал, чтоб ещё раз в драку ввязаться, потому что Разумовский потом обязательно посмотрит на него так грозно, скверно, как мог только он. Вздохнет, цокнет, но поведёт в медпункт, где опять почему-то нет медсестры, но Серёжа сам по своему медсестра. Он знает, где лежит йод, перекись и вата, он сам может достать до полки с пластырем. Серёжа аккуратный, он протирает болячки, он дует на них, чтобы было не так больно, он мажет йодом и клеит пластырь. И клюёт. Быстро-быстро и также быстро бормочет: — Лизаветаандревна говорит, что если поцеловать, то шрама не останется. Олег не признается, но ему нравится, когда рыжий такой. Когда не закатывает глаза, не цокает, а просто старается быть собой без напускного высокомерия. Волков рад, что может видеть это только он один, поэтому как-то на прогулке по уже давно изученному двору он всё-таки решается спросить: — Серый, — руки за спиной сжимаются в кулаки, ладошки потеют, — Серый, а ты никогда не думал… Ну… Сбежать? Вся волчья смелость отчего-то пропадает, когда Серёжа останавливается как вкопанный. Смотрит на него, как на тех хулиганов, взглядом таким затравленным. — А куда мне бежать? — он усмехается, грустно, нервно чешет шею, — Было б куда, к кому… А ты побег устроить хочешь? — Хочешь, — неуверенно кивает. Серёжа жмурится, лицо почему-то краснеет пятнами и он стыдливо прячется за волосами. — Беги. Мы в пятницу в Эрмитаж рванем, можно походить по музею, а потом все уставшие будут на заправке можно в туалете спрятаться, пересчитывать не будут, а я прикрою. А там автобус отъезжает, а ты попутку лови и беги. На все четыре стороны. — А ты? — снова тянет. — Что ж ты пристал, Волков? Я, да я. Головка от хуя, — злится. Пусть лучше злится, пусть ненавидит, — Куда нам с тобой? В какие бега? — Не знаю, — честно признается, Сережу бесит этот взгляд. От этой щенячьей искренности его воротит. — А ты куда собрался? В родную Москву? К людям, которые бросили или не хотят помнить о твоём существование? — Серёжа нервно дышит, быстро и резко. Олегу кажется, что хлопок, что раздаётся в следующий миг слишком громкий, что все начинают на них пялиться, смеяться, дразнить. Но всем всё равно. Все где-то там. А они здесь. Щека Серёжи краснеет ещё больше, неприятно пульсируя, наверняка. В его глазах как будто стеной встало стекло, ещё немного и оно разлетится осколками по и без того израненным щекам. Серёже больно, Серёже плохо. — Извини, — гробовым шёпотом произносит Разумовский. — Прости, Серёж, прости… Я не хотел… Я… — Олег не знает что делать, он бросается к нему ближе, но тот лишь выставляет руку вперёд. — Окстись, — он отворачивает лицо, морщится и снова прячется за волосами, — Беги, Волков, куда подальше беги. Но без меня. Серёжа уходит, оставляя того наедине со своими хаотично шныряющими мыслями, детскими криками, радостными воплями вдалеке и какой-то неприятной болью в груди. Последний раз так тянуло, когда в родительскую квартиру зашли две тётки, тогда ныло сильнее в сто крат, но сейчас тоже неприятно. От себя становится противно, но слова Серёжи тоже Олегу кажутся неправильными.