Целебный отвар

Снейп ничего не понимает. Сидит на мягкой кровати — на клетчатом покрывале со смешной бахромой, рядом с разномастными пестрыми подушками, у окна бревенчатого домика — и не понимает. Там, за окном — лес. Ветка черемухи покачивается, заглядывает в самое окно, роняет бело-розовые лепестки на нагретый солнцем подоконник. Небо подмигивает лазурным лоскутом в деревянное окошко, смеется чужими голосами, а вслед за тем веет выпечкой — абрикосы, кажется, и еще… творог? Снейп ничего не понимает. Люпин сказал, что знает одно место. Спросил, где здесь автобусная остановка до… Снейп не помнит ни своего ответа, ни названия — он помнит только то, что у Люпина нет денег. Люпин все отдал ему, но этого хватит только на один билет. Значит до места придется идти целый день, может, и ночь. Это неудобно, тяжело, и глаза жжет высохшей солью, но — Люпин тянет Снейпа за собой, заходит в новенький автобус с чистыми до скрипа стеклами; говорит что-то мягкое водителю и улыбается — один раз. Потом оборачивается к Снейпу, что-то просит, и вот — мятые бумажки перекачивают в руки усатого приземистого дядьки с родинкой над губой. А их пускают в автобус по одному билету на двоих. Это сложно — сложнее зельеварения, трансфигурации и темных чар. Люпин просто просит — и ему не отказывают. Теперь Снейп сидит на кровати и смотрит на крепкую дверь, увешанную дурацкими постерами с певцами из, кажется, маггловских — Мерлин… — групп, а поверх них — ловец снов. Пушистый, с разновеликими деревянными бусинами, сизыми перьями и зелеными веточками, сплетенными в замысловатый узор. Должно быть, он тронулся. Вот сейчас дверь распахнется, и из нее выскочит Поттер. Или Блэк. Они громко рассмеются Снейпу в лицо и обязательно оскалятся, как хвастливые гиены. Подвесят его вверх тормашками, будут гоготать, подначивать тем, что даже мать его бросила, а Люпин… Он конечно будет стоять за их спинами с этой своей извиняющейся беспомощной улыбкой, которую невозможно ненавидеть. На лестнице действительно раздаются шаги. И дверь качается в сторону — плавно, без скрипа. — Мама сделала сандвичи, — голос втекает внутрь первее самого Люпина. Мягчит душу, как растопленное сливочное масло кожу. Затем появляется и он, замирает: — Ты чего? Снейп просто смотрит на эту тарелку с алым орнаментом, на упитанные сандвичи — целых восемь штук — на Люпина наконец. На него смотреть сложнее прочего, потому что сейчас Люпин в светло-голубой футболке, и ей не скрыть ни синяков на руках, ни ссадин, ни той худобы, которую не выправить правильным питанием. А еще, она застиранная, чуть мятая, пахнет чем-то горько-пряным и свежим, и во всем этом — слишком много домашнего. — Ничего, — быстро говорит Снейп, убирая взгляд — будто палочку опускает. Люпин кивает — конечно же понимающе — делает по-звериному мягкий шаг к другой стороне кровати и опускает тарелку прямо на покрывало между ними. Они так и сидят — каждый со своей стороны — и смотрят в стены. — Мама делает гуляш, — говорит Люпин, и каждое его слово и то, во что они складываются, разливается дрожащим теплом. — Отец печет слойки — очень любит абрикосы. Но если не хочешь ужинать со всеми, я могу принести сюда. Снейп вдруг чувствует это отчетливее прежнего. Люпин искупает свою вину перед ним — готов расшибиться, только бы остаться хорошим. Только вот не потому что ему важно, что о нем подумают — а потому что ему больно за то, какое зло он причинил. Самый нестрашный оборотень из всех. Снейп берет первый сандвич. Вкусно.        Оказывается, у матери Люпина пухлые щеки и смешливые глаза. А у отца — большие, чуть оттопыренные уши и бакенбарды. Они не задают вопросов — только подкладывают еду в общие тарелки, которые ненароком подталкивают к Снейпу; переглядываются с тонким беспокойством и о чем-то говорят — но уже с Люпином. Белый шум, как старый фильм на фоне, под который можно уютно молчать, пока жуешь. На языке расплывается вкус еды, приготовленной в доме — том, что пропитан ласковой тишью и добротой от и до. Снейпу стыдно и неловко за эту мысль, но эти проклятые слойки — вкуснее всего, что когда-либо готовила мама. Может быть, хотя бы от того, что не надо заглатывать еду побыстрее в страхе, что отец ее отберет. Может быть. Родители Люпина поднимаются как будто бы специально первыми — не ждут от гостя неловкой благодарности, не вынуждают отпрашиваться из-за стола. Уходят, напоследок потрепав Люпина по плечу — жест обыденный настолько, что от него сжимает горло. Теперь Снейп лежит под покрывалом, укрытый до самого подбородка. Матрас, хоть и на полу, но все равно мягкий и удобный. Покрывало не колется, а подушка не мягкая и не жесткая — такая, как надо. Все старенькое, перестиранное и очень чистое. Из окна пахнет и лесом, и полем, и той вечерней дымкой, в которой тает сладкий до привкуса на языке закат. Он похож на смородиновый морс, которого Снейп сегодня за ужином, кажется, выпил литр, прежде чем одернуть свою жадность. Люпин не спит — Снейп в этом уверен — и лежит на своей кровати неподвижный. Наверное, смотрит в потолок — Снейп на его месте бы так и сделал. Момент идеальный, чтобы заговорить друг с другом шепотом. Снейп никогда так не делал, но чувствует — да, идеальный. Спросить что-то по-доброму провокационное или поделиться глупым и сокровенным — чем-то, что при свете дня прозвучит нескладно и стыдно. Так делают друзья или добрые приятели, но они — не то и не другое. Поэтому Снейп упорно молчит, прижимая к небу язык, что жжется от невысказанного. — Забавно, да? — тихонько говорит Люпин, но в такой тишине — громче выстрела. Приглашение к разговору. И он делает это снова и снова — просто подходит и берет за руку, подходит и начинает говорить, подходит и предлагает шоколад. Словно Снейп — его личный проект спасения. Словно Люпин не знает, каково это — краснеть за неловкое слово, брошенное невпопад, а потом обгладывать это воспоминание неделями. Только Снейп в это не верит — не верит, что это может даваться Люпину легко, а значит он очень смелый, и оттого — только хуже. — Очень странно, — отвечает Снейп. Выходит почти вслух — не шепотом — и хрипло. Он неловко прочищает горло, тянется к кружке с остывшим отваром. — Не понимаю, как так получилось, — соглашается Люпин. — Я не… не специально. Оправдывается? Или сожалеет? — Я… тоже. Снейп запоздало думает, что лето только началось. Для него, для Люпина — буквально сегодня. Оно такое цельное и полное, отлитое из березового сока, и срок ему — долгих два месяца. Снейп хочет сказать, что он уйдет утром; что не будет никого обременять. Что позаботится о себе сам и вообще — — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Люпин. Кажется, для него совершенно нормально — задать такой вопрос едва знакомому человеку. С другой стороны — он ведь едва не убил его год назад. Значит они знакомы. Даже больше, чем знакомы. В каком-то смысле Снейп обязан ему жизнью, хотя это страннее всего остального. — Мне легче, — невесть с чего признается Снейп. Ме-едленно, очень медленно поворачивает голову чуть правее — там лежит Люпин, и его профиль отлично видно в слабом свечении, исходящем от окна. Эти стены из плотных бревен и этот мансардный этаж с чуть скошенной крышей — Снейп не может отличить, вырвать Люпина из складывающейся картинки. — Так всегда было? — спрашивает Люпин. Вопрос неконкретный, но Снейп понимает с полуслова. Даже паузы не делает: — Да, — говорит какой-то другой Снейп — ведь тот Снейп ни за что бы на такое не ответил. — Мама… не умела дружить с людьми. Не была красивой и не была богатой. Это очень важно на Слизерине. Она влюбилась в отца… в Тобиаса, наверное, потому, что он проявил к ней внимание. Не знаю. Но он пил и пил, и с каждым годом… С каждым словом из мякоти нутра выходит колючка. И еще одна. И еще. Мясо кровоточит, как в первый раз, но теперь оно сможет зажить по-настоящему. — … я все просил ее уйти, — шепчет Снейп громко и тихо одновременно; голос качается, как дерево в штормовых порывах. — Сбежать вместе, собрать вещи. Хоть бы и в школу, или в Хогсмид, но она так боялась остаться одна. Как будто страшнее одиночества ничего нет на свете, — усмехается. — А я… мне так жаль, — и это страшно, что он говорит об этом вслух и другому — этому — человеку. — Что я не убил его. Сомкнуть губы, затолкать остатки слов в горло, в самый желудок. Глаза открыты широко, смотрят бессмысленно в потолок, и снова что-то жжется, вынуждает глупо смаргивать. Люпин молчит. Довольно долго — так, что почти можно сделать вид, будто его нет и не было никогда, и этого вопроса тоже не было — — Хорошо, что ты этого не сделал, — говорит он серьезно; не поворачивает голову, и звук уходит в потолок — будто мимо Снейпа. — Это очень страшно — стать убийцей. Страшнее, чем быть убитым. Ведь с этим — придется жить до конца. Силуэт темной метки на руке — еще только эскиз, первый этап посвящения — как будто жжется. Скалится насмешливо. Снейп сглатывает — надеется, что этого звука тоже не было слышно. — Наверное, — скупо отвечает; поворачивается на другой бок и спиной к Люпину. — Только иногда это и есть — жизнь. Это должно стать окончанием разговора, но спину сводит от чужого взгляда — или так только кажется? С чего бы Люпину на него смотреть?.. Снейп терпит до последнего и все-таки оборачивается по наитию, тут же вскакивает, ударяясь головой о подоконник и хватается за голову. — Извини!.. Извини, я… — Люпин стоит совсем близко в одних только шортах и деревянным кулоном на шнурке — на шее. Отступает на шаг, выставляет ладони с этими своими шрамами. — Я… «Не слишком ли часто тебе приходится извиняться?» — чуть не срывается с языка, но Снейп убивает эту фразу, саму мысль. Злой Снейп внутри ворчит, скалится — второй Снейп, совсем еще маленький и щуплый, берет злого за руку, качает головой. — Здесь тоже есть озеро, — неловко говорит Люпин, медленно опуская руки, и этот жест — словно Снейп душевнобольной и требует особого отношения. — Озеро?.. — напускает в голос больше фальшивой уверенности. — Вроде того, что у вас в Коукворте. По ночам там здорово и не жарко совсем. Раз уж мы оба не можем заснуть. Как-то так выходит, что Люпин протягивает руку, чему удивляется сам, а Снейп просто хватается за нее, и их пальцы сцепляются в один крепкий замок. Словно два механизма со щелчком встают на место. Теперь — обоюдно добровольно.        Дом Люпинов в приятной лесной глуши — Снейп не спрашивает, почему они так далеко забрались — оборотню явно не по душе жить среди толпы людей. Они идут босиком по высокой траве, еще сухой и пряной, напитанной севшим солнцем. Снейп может назвать каждое из растений и деревьев вокруг полным названием из справочника, перечислить все их свойства, возможные зелья — что и делает. Чтобы заполнить неловкое, как ему кажется, молчание. Люпин кивает, иногда даже поправляет. Будто он тот самый старый лесник из заброшенной избушки, что живет здесь столетиями; или леший — хранитель угодий. Водное зеркало видно уже издали — сквозь прорехи иссини-черных деревьев. Отражает небо, похожее на гладко-черный минерал, отшлифованный лунной ночью и безмятежной тишиной. Снейп делает осторожный шаг на укрытый травой берег, ведет носом, привычно всматриваясь в темнеющий лес, тут же вздрагивает от шума и брызг. Люпин — тот, что с осторожными движениями рук; вопросительной улыбкой и мягко приподнятыми уголками губ — разбегается в считанные секунды и врезается в воду, как в стену на платформе 9 и ¾. — Ты… ты чего?.. — выдает изумленный Снейп, а Люпин смеется, уходя глубоко под воду, как приснопамятный осьминог. Вода жжется прохладой, когда Снейп делает первый шаг — скорее напоказ, чтобы не посчитали трусливым — и останавливается в нерешительности. Люпина нигде нет, вода молчит, расходясь кругами от того места, где он был секунды назад, и — Люпин выныривает почти у самого берега, его глаза вспыхивают, и он коротко хватает Снейпа за руку, толкая на себя. Это странно, дико, совершенно неуместно — по-идиотски, в конце концов! Снейп захлебывается водой и мыслями. Он не любит воду, боится плавать, потому что отец… Да и вообще он ненавидит забавы и розыгрыши, и — Он никогда бы так не сделал. Не нырнул бы в чертово озеро, даже если бы Люпин предложил, даже если бы назвал его бесхребетным или Нюнчиком, или… Снейп выныривает, отфыркиваясь, промокший до нитки и запутавшийся в том, что ему теперь делать — разозлиться или?.. У Люпина конечно же уже выражение на лице — одно из его многоликого арсенала неловких извинений. Пусть искреннее, но глаза все равно смешливые до пробирающейся под ребра доброты. — Ты не против? — спрашивает он так, будто они не стоят посреди озера — будто просто хочет знать, свободно ли место рядом со Снейпом за обеденным столом в Большом зале. — То есть, мне, наверное, не стоило… Снейп вдруг сам — сам! — хватает Люпина чуть повыше запястья, тянет рывком в сторону, и тот заваливается в воду, хохоча так, что озеро дрожит от его смеха хрусталем. Голова его, облепленная, как и у Снейпа, мокрыми прядями, погружается в озеро вслед за телом. И вопрос, неловкий до оскорбительного — не подлил ли ты мне чего-то в отвар?.. — змейкой крутится на языке. — Ненавижу плавать! — выдает Снейп упрямо, хлопая руками по воде в поисках Люпина, но того нигде нет. Луна над головой — убывающая, безопасная и ясная настолько, что порой видно дно — почти не помогает. На Снейпа накатывает неизвестным, и от этого сбивает дыхание — почему Люпин не отвечает? Он захлебнулся? Но он ведь оборотень… Или тут кто-то водится, а они… Да нет же, Люпин здесь ведь всю жизнь живет, но — — Ремус! — вдруг говорит он громко, и в голосе проскальзывает отчетливый страх; будит окриком какую-то птицу на той стороне озера, озирается. И это оказывается так просто — и это имя, и этот оклик, беспокойство за другого — само по себе. Даже то, что он никогда не называл его вот так — Ремус. Это имя и собственным голосом — кажется неуместным, почти наглым до излишней интимности. Одно короткое движение у самой воды, и Снейп тут же уходит под воду, ведомый чужой рукой. Во второй раз нестрашно — он узнает прикосновение, горячее и уютно-крепкое даже в прохладной воде. Внутри разливается предательское облегчение. Они сталкиваются локтями и плечами, и ногами — и вообще все это очень странно. Потому что на берегу, над озером Снейп — это Снейп, а здесь, под водой — он как будто в потайной банке, в которой никому не под силу его найти. И это ощущение взрывается в голове пузырьками. Снейп барахтается и ругается на Люпина, он ужасно недоволен его поведением, но ему не хватает ни реакции, ни ловкости его достать, зацепиться за ногу или за руку. Люпин — подвижный, как русалка, а Снейп — опускается на дно угрюмым валуном. Он пытается подняться к поверхности, чтобы вдохнуть больше воздуха и поставить-таки вредного оборотня на место — и у него получается… так просто! «Ты поддался!» — хочет сказать Снейп, твердо убежденный в догадке, но под водой сложно говорить, хотя Люпин умудряется смеяться даже теперь. И даже теперь — похож на фонарик, способный гореть без маггловского электричества или кислорода. Они выныривают спустя минуты — взъерошенный, веселящийся Люпин и столь же взъерошенный, ворчливый Снейп. Бредут, не разрывая рукопожатия, чуть качаясь, в сторону берега, и там же падают. Только тогда Снейп тянет ладонь на себя — не потому что противно — просто кожа жжется, и щеки, и… вообще. — Что-то я… — Люпин неловко запускает пятерню в волосы, и в этом жесте столько Поттеровского, что хочется его ударить. Люпин поворачивается: — Ты в порядке, да? Снейп тягуче смотрит в ответ, потом на озеро и зачем-то — на луну. И да, и нет. Он промок до нитки, он сбежал из дома — сбежал с врагом, потому что друг твоего врага — и твой враг тоже; он ненавидит плавать, а Люпин… Но воздух настоян цветочным, и эти проклятые сандвичи, и голубая футболка, и клетчатое покрывало — настоящее, живое, теплое до жара. Все это — давит, давит, давит. Распинает на земле и прижимает запястьями, и царапает спину, потому что тебе нельзя, Снейп, это не твоя дорога и ты не знаешь, не привык по ней идти, и вообще — — У меня нет другой одежды, — ворчливо говорит Снейп, смаргивая накатывающую панику. — А я весь промок, по твоей милости. Это как будто помогает — собственный голос отгораживает от мыслей, ставит стену, которую все равно однажды прорвет лавиной. Однажды — но не сегодня. И Люпин конечно же отвечает со вспыхнувшей искоркой в глазах — той самой: — Не проблема, — уголки губ поднимаются в едва наметившейся улыбке, но уже от этого — защемляет не нерв, а целую душу. — У меня кое-что найдется, у нас ведь один размер… Он говорит что-то еще, и голос у него такой же подтаявший, как шоколад в фольге. Снейп не слушает — рассеянно думает о голубой футболке, и к щекам невесть с чего приливает кровь. А еще, черемуха — чертова черемуха, кажется, повсюду…