Целебный отвар

За обедом Хоуп любезно спрашивает — не хочет ли Северус переехать на первый этаж, в гостиную? Тут есть диван, отдельный комод, которым никто особо не пользуется. Рядом кухня, выход во двор, да и потолок не такой низкий, как на мансардном этаже. Ничего такого, поясняет Хоуп, улыбаясь добродушной белокрылой птицей. Просто они не знали, насколько задержится Снейп; не были готовы к его приезду и потому подселили его к Люпину, а вообще — Нет-нет, не нужно, отвечает Снейп торопливо и извиняюще. Едва не перебивает. Улыбка Люпина в ответ на это льется ромашковым медом.        Лайелл мимоходом уточняет — что вам захватить на рынке, мальчики? Перечисляет — там есть колбасы, сладости, выпечка, всякие побрякушки, местные редкие травы… Люпин качает головой, улыбается от того, как на последнем слове зажигаются черные глаза Снейпа. Добавляет — а нет, отец, подожди, принеси-ка… Снейп сам не осмеливается просить — сколько же можно выбирать благодушие и щедрость Люпинов? Лайелл понятливо кивает сыну, заносит в список; возвращается к вечеру и передает то, что попросил Ремус — прямо в руки Снейпу.        Как насчет пикника? Это вроде бы семейное мероприятие — Снейп догадывается по обрывкам разговоров, что обычно на него ходили вшестером: Люпины и Поттер-Блэк-Петтигрю. Мнется неловко — то ли отказывается, то ли нет. Под конец, после упрямых уговоров присоединяется. Ранним вечером, когда воздух дышит перестоянной вишневой наливкой — все вчетвером они возвращаются с реки, и Снейп даже кажется смеется чьим-то шуткам. Не уверен, потому что впервые попробовал что-то крепкое не для зелий-школьной крутости-бессонницы, а потому что — приятно. Вот ведь, как оно бывает. Одно лето. Один человек. И все, совершенно все — теперь иначе.        … ты же понимаешь, что я влюблен в тебя уже довольно давно? Знаю — соглашается Снейп сам собой. Я теперь это знаю. Ведь ты сказал мне это. Но понять — нет, невозможно. Для этого нужно поверить, что тебя могут любить. Люпин опять же — какой-то другой после солнечного перрона и проселочной дороги; после так ладно высказанного признания, будто оно ему ничего не стоило. Смотрит вкрадчиво — когда думает, что Снейп не видит — задумчиво наблюдает за его движениями. Ничего не говорит. Снейп вспоминает совместные уроки зельеварения; тонкое ощущение чужого взгляда, стремительно исчезающего, стоит только обернуться. Паззл встает на место. Люпин прикосновениями почти не тянется, но в беседах не отдаляется никогда; не отнекивается и не закрывается — поддерживает любой диалог с живостью, от которой у Снейпа в груди разливается коричное молоко, а под ребрами жжется-подрагивает воспоминаниями — тот-самый-момент. Вот и сегодня. Просто разговор и очередной аппетитный полдник, и редкие хлебные крошки на кровати. Лето зеленое и пахнет речкой, в комнате капельку душно, так что растрепанные и живые после озера — они сидят без футболок, и Снейп с непривычки ежится. Люпин же тычет пальцем в книгу, увлеченный тем, что наконец есть кто-то, искренне желающий поддерживать его извилистые почти-монологи о трансфигурационных структурах и алхимических концепциях. Теперь, кажется, это Снейп смотрит на него тем самым образом, от которого у самого обычно немеют кончики пальцев, а кровь покидает голову. Люпин довольно крепкий, но все равно излишне худощавый, и нагота шрамов не скрыта растянутыми, сплошь одинаковыми футболками, которых у него в шкафу — тьма. Вызывает желание заботиться. Ну и просто… желание. Снейп вздыхает глубоко и поворачивается боком, утыкаясь в собственный экземпляр «Самых редких магических растений Шотландии». Пытается подхватывать рассуждения Люпина, но все равно проигрывает — потому что одновременно говорить, думать и пытаться не смотреть — все равно что играть в квиддич. — Что-то не так? — спрашивает Люпин вкрадчиво. Тон серьезный и при этом — ровно такой же, как в тот раз, когда он спрашивал про несчастную черешню. — О чем ты? Снейп заставляет себя посмотреть Люпину в глаза. Зря. Люпин усмехается тихонько. … ты же понимаешь, что я влюблен в тебя уже довольно давно? Да как о таком можно было только спросить. Это же не экзаменационный вопрос или попытка узнать дорогу. Это — приговор. Снейп отворачивается, неуверенно прокашливается — все что угодно, чтобы потянуть время, потому что — Он не умеет, не знает и проигрывает. Движение за спиной плавное, как опадающий на плечо лепесток. Снейп не реагирует — не собирается заглатывать этот крючок. Какая вообще разница, что там — Задыхается разом. Подушечки пальцев крохотно обжигают — ложатся тремя пылающими точками на тонкую кожу плеча, аккурат у шеи. Жест слишком обыденный, чтобы прочитать его иначе и все же — Снейп замирает, подбираясь. Мышцы сводит покалывающим страхом — таким, что даже приятно, только… В горле и на языке пересыхает. Этого не может быть, не может быть, не может — Снейп жмурится, сжимается, но теплые руки уже на спине — слишком явные, чтобы оправдываться и отнекиваться. Они все такие же горячие, как и в тот день на вокзале, и воздух вокруг горячий и от Люпина, и от лета, и Снейпу слишком плохо, много, слишком — Руки у Люпина чуть дрожащие, неуверенные и вместе с тем — ласковые. … Люпин взмахивает палочкой, и перо поднимается в воздух — пышно-белое, мерцающее пушистой каемкой в пыльном свете; … Люпин поддевает ножичком скорлупу, и содержимое стекает в котел ровно — будто по желобку; … Люпин оборачивается, украдкой поправляет воротник свитера, едва касаясь пальцами жилки на шее; В каждом движении — филигранная точность. Как будто он боится что-то случайно сломать, разорвать, уничтожить… Снейп морщится от прикосновений — слишком приятно, чтобы признаться. Ладони прижимаются к лопаткам, бродят уже уверенней. То поднимаются выше, оглаживая пальцами рельеф позвоночника, то уходят вниз, оставляя за собой прикосновение возвращающейся назад мягкой кожи. Снейп, кажется, даже закусил краешек губы от напряжения — соленая кровь стекает из уголка и капает на покрывало. Останутся следы. Он больше не ждет ни Поттера, ни Блэка или громкого смеха в самое ухо — чего-нибудь, что доказало бы реальность. Теперь все страшнее — теперь он просто-напросто не знает, чего ему еще ждать. Люпин подбирается ближе, прижимается со спины — откуда в нем только эта дикая, волчья смелость берется? Ах, ну да… — Снейп чувствует изнутри, самым мясом — какой он горячий даже сквозь два слоя кожи. Волчье сердце бьется так гулко, что кажется колотится прямо о ребра Снейпа. Ладони Люпина скользят по бокам, обхватывают с обеих сторон… обнимают? Снейп коротко выдыхает. Чужие губы упираются ему в сгиб шеи — и нос тоже. Тоже горячий. Люпин, как одна большая чашка перегретого какао с маршмеллоу — обжигает, но отказаться невозможно. — Северус… — тепло, в ухо, очень искренне. Вопросительно? Хуже удара под лопатку — произнести его имя вот так, перечеркнуть все то унижение, на которое его обрекал отец или собственные дружки Люпина. Они-то очень любили его коверкать… Снейп вдруг понимает. Он не проигрывает — он проиграет этот бой прямо сейчас, но… но… Но не так, как ему хотелось бы. Не так, чтобы обернуться и пересечься дыханием у губ и не так, чтобы позволить себе лишнее, а потом сказать, что Люпин его вынудил и вообще. Снейп плачет, и вот от этого отделаться уже не выйдет. Он ни черта не может с собой поделать, просто шумно вытирает с лица соль, морщится, но ничего не меняется. Что-то внутри — сухое, грубое, комковатое — вдруг размякает от одной шипящей капли, теперь пенится и выходит наружу. Люпин замирает всего на мгновение, и секундой позже его руки становятся крепче. Обхватывают со всех сторон, убаюкивают. Снейпу кажется, что он качается в лодке на кипящей воде — туда-сюда, туда-сюда, а изнутри раздирает на части — от стыда и горечи за себя; от ненависти к Люпину за то, что он позволил себе остаться; за то, что он видит все это, видит… — Нет, я не могу, — шепчет Северус в раздражающе белый и ясный день, пропахший черемухой и орешником. — Ты не понимаешь, я не могу. — Конечно можешь, — шепчет в ответ Ремус, и голос у него дрожит от собственной смелости. — Ты можешь, Северус, понимаешь? Можно. И снова его имя. И это дурацкое, возмутительное «можно». Как будто только один человек в мире может разрешить ему слабость — выдать карт-бланш на то, к чему Снейп не приходит даже в глубоком одиночестве, запершись в школьной спальне. — Мне очень стыдно, — вдруг выговаривает Люпин почти по слогам. — За то, что я молчал. За то, что я… … бездействовал. Это признание-извинение не такое выверенное, правильное и мудрое, как несколько дней назад. Оно — почти жалкое, настоящее до ощущения ножевого под ребрами. Снейп ничего не может сказать. Когда он открывает рот — выходят только бессмысленные всхлипы. Поэтому он молчит — до крови на губах. Почему он вообще это делает? Почему не отталкивает? Вспоминает — Люпин просто просит — и ему не отказывают. Вздрагивает — заставляет себя не отворачиваться, когда Люпин зачем-то перебирается со спины прямо перед ним, как-то умудрившись не расцепить рук. Водит ладонью по щекам — впитывает кожей соль и воду, улыбается — Снейп видит это сквозь пелену на глазах. Видит. Тянется. Мерлин-как-же-это-страшно-почему-так-страшно — Попадает неловко, смазано куда-то в уголок губ — челюсть дрожит от напряжения и собственной храбрости. Люпина от этого будто током бьет — он не отшатывается, скорее сдерживается, а Снейп думает, что расплавится. Или и вовсе — испарится в газообразную форму. Прикасаться к Люпину сейчас — опасно до ожога четвертой степени. Язык у него чуть шершавый, сухой и осторожный — не такой неумелый и испуганный, как у Снейпа. Это вот колет уже знакомой ревностью, так что следом они падают в мягкое покрывало, а Люпин только смеется тихонько, оказываясь под лютым врагом своих ближайших друзей. — Нет, — тихо говорит Снейп — его губы где-то на сгибе шеи, между подбородком и плечом. Он ни черта не понимает, что творит; он проклят губительным безрассудством тех, кого сторонился годами. — Что?.. — Нет, я не понимаю… Люпин, кажется, тоже. Наверное, уже позабыл свой проклятый вопрос, заданный так легко, будто он всякого прохожего об этом спрашивает каждодневно — — …но это взаимно, — нажимает Снейп. Поймет, не поймет — наплевать. Сейчас это нужно ему самому — признаться, озвучить приговор. Привести в исполнение. Люпин выдыхает шипяще, сквозь сжатые зубы. То ли от услышанного, то ли оттого, что Снейпа настолько много, будто он сейчас впитается в него, заберется прямо внутрь тонких вен и раскаленных артерий. Люпин мягкий, податливый, потерянный от происходящего — от того, что творит Снейп или какая-то из его многочисленных сущностей, которые временами показываются над водой черными тенями и так же стремительно исчезают обратно. Внутри вертится что-то из благоразумного: … они заперли дверь? … наложили Оглохни? А если кто-то… Снейп думает об этом секунды две — следом приходит иное, совершенно не связанное; бьет под дых. Он даже не знает, почему подумал об этом, но остановиться уже не может: — Ты… — голос хрипит и вибрирует; Люпин вздрагивает под его губами или укусами. — У тебя с кем-то уже… Например, с каким-нибудь там Сириусом Блэком. А что — он дьявольски красив и, к тому же, беспорядочен в связях. Это пугающе ненормально, противоречит здравому смыслу и вообще не должно происходить, но Снейп думает — если Люпин ответит «да», он его убьет. Блэка, в смысле. Столько лет его ненависти на это не хватало, но если только Люпин скажет «да», то… — Нет, я не… Нет. Снейп заглядывает Люпину в глаза. Кажется, это правда. Люпин усмехается. — Что? — выходит резко и обвинительно. — Не думал, что ты такой… — Люпин катает на языке слово, будто примеривается: — … собственник. Снова усмехается — нахально и явно, ну вот совсем не по-люпиновски. Снейп не находит, что ответить — он тоже не думал. Черта-с-два он в этом признается. … дурацкие слова. Кто вообще их придумал? Снейп знает, что ладонь у него почти такая же, как у Люпина — шершавая, в шрамах и застаревших ожогах, последствиях экспериментов с рецептурой — поэтому пытается быть мягче, осторожнее, когда ведет ее вдоль тела, прожимая под ребрами, задевая пальцами солнечное сплетение. Он ни черта не умеет, но ему просто хочется. Трогать и ощущать, запоминать подушечками пальцев рисунок кожи — вырисовывать его же в сознании, чтобы потом с закрытыми глазами — Потому что кто знает, будет ли еще раз? Люпин вздыхает потерянно, почти обреченно — когда руки Снейпа спускаются вдоль срединной линии живота все ниже и ниже. Дрожат от смелости. Не могут остановиться. Пальцы в ответ пребольно вжимаются в позвоночник Снейпа, надавливают — тут же разжимаются. Он ищет ладонь Снейпа собственной, чтобы защелкнуть в старую ловушку — этот клятый замок, в котором гораздо больше интимности, чем во всем происходящем сейчас. Снейп хочет сказать: ты мой. Или: ты же не уйдешь? Или: нет, ты не уйдешь. Сдерживается. В отличие от Люпина, в чьих распахнутых, прозрачно-голубых глазах не осталось и капли здравого смысла — еще мыслит. Сквозь плотно-сливочное молоко и дымчатые облака, сквозь пульсирующую в висках слабость. Кажется, от его поцелуев-укусов остаются новые следы; кажется, они вспухают алым. Кажется. Может быть, все это ему кажется. А потом Люпин стонет — тихонько, протяжно, очень неуверенно. Один раз, совсем недолго, и у Снейпа срывает последнее. — Ты мой, — говорит едва слышно и один только раз. Люпин кивает потерянно. У него дрожат ресницы, губы, плечи и дыхание. У Снейпа — душа. Ты мой. Замок защелкивается… … и ключа от него нет.

***

Шуршит длинно-белое перо с черной окаемкой. Настенные часы отсчитывают ворчливое — так-так, так-так, так-так. Коридоры Хогвартса полнятся отдаленным ученическим гомоном — студенты уезжают на летние каникулы, расползаются нестройными рядами разномастных муравьев. Самые крикливые, конечно, гриффиндорцы. Эхо их воплей разрушает чувствительный организм подземелий, нарушает тонкий баланс… … его донельзя хрупкого настроения. Северус Снейп, профессор зельеварения, морщится, поглядывая на двери кабинета; запахивается в плотно-темную мантию. Раздраженно поджимает губы. Со стола нахально глазеет известие, заворачивается краешком свитка с гербовой печатью школы. Пришедшее от Дамблдора ранним утром, застает Снейпа в подземельях за пережженным кофе, случайно разлитым на чью-то бездарную домашнюю работу (извини, Поттер). Путает все карты. Снейп шипяще выдыхает сквозь сжатые зубы, в который уже раз поднимает глаза — Стрелка часов показывает девять ровно. Пора. Мантия хлопает по воздуху оглушительным ударом крыла. Вслед за ней — дверь ударяется о стену, о пол — четкий перестук набоек на черных туфлях. Воздух в подземельях, прогнивший от холода — сменяется слой за слоем тем радостным, светло-июньским, что веет с шотландских полей прямо сквозь распахнутые ворота школы. Снейп взлетает по лестницам, едва не перепрыгивает с одной на другую, взмахивая полами мантии. Безошибочно выбирает направление — пальцы рук поджимаются от нетерпения. Врывается в известный ему кабинет без стука — даже не останавливается, едва не пролетая над полом все то расстояние, что лежит между ним и дубовым учительским столом. Впереди виднеется сгорбленная спина в затертом пиджаке, мелькают бледные руки, вынимающие из поездной сумки самое важное и нужное. Гладко-лакированный стол уже полнится новым — редкие книги в шершавых обложках, набор потрепанных перьев, плитка шоколада в мятой фольге с оторванным с уголка краешком… Ремус Люпин, профессор защиты от темных искусств, оборачивается без спешки. Солнечный блик высвечивает краешек очковой оправы — падает вовнутрь, прыгает задорным лучиком в чуть поблекших с возрастом прозрачно-голубых глазах. — Ты забрал мою должность, — резко сообщает Снейп. Следом — рывком подбирается пальцами к воротнику, тянет на себя, целует крепко, почти не давая дышать, и на языке у обоих горчит крепкий кофе без молока и сахара. Склянка с волчьим зельем появляется из карманов мантий как из воздуха, становится на стол с уверенным стеклянным звоном. Внутри нее шевелится нечто совершенно отвратительное, клубится в болотистом тумане и заворачивается кольцами. Люпин еще задыхается от привычно-нетерпеливого, резко-глубокого поцелуя; улыбается мягко, глядя на колбу с зельем. — Какая же гадость, — голос его звучит подтаявшим на солнце медом. — За столько лет мог бы найти способ хоть как-то улучшить вкус. — Сахар недопустим. Он разрушит эффект и усилит ядовитость аконита — ты ведь знаешь. — Ну, раз ты так говоришь. Снейп оглядывает Ремуса привычно тщательно — мелкий залом на пиджаке разгладить палочкой, следы сахарной пудры на лацкане смазать пальцем, пуговицу на рубашке подшить — тоже магией. В остальном вроде ничего нового за последние две недели, что они не виделись — Ремус уезжал на конференцию по Травологии. — Иногда мне кажется, — улыбается Ремус лучисто, как рассветное солнце, — что сахар разрушит не эффект зелья, а тебя самого. Снейп улыбается скупо. Черные глаза смотрят без толики ломкости и страха прямо в ответ — Люпина от такого ведет до румянца на бледных щеках и вздрагивающего дыхания. — Может быть, — соглашается Снейп вкрадчиво. — Может быть, у меня просто аллергия на все сладкое. «Кроме тебя», — повисает невысказанным и очевидным до болезненного. … они заперли дверь? … наложили Оглохни? А если кто-то… Снейп усмехается. Пиджак Ремуса летит к черту — его собственная мантия ложится уютной подкладкой на прохладный стол. — Я соскучился, — сообщает неумолимо, пуговицы на его горько-шоколадной рубашке расстегиваются сами собой — он мастер беспалочковой магии. Люпин в ответ как будто целиком ломается — вздыхает-всхлипывает тихонько, отклоняя голову и подставляя шею. Становится все мягче с каждым годом, а Снейп — все жестче. Архитектура идеального симбиоза. — Я люблю тебя, — дополняет Снейп упрямые, плотно-горячие касания тоном, не допускающим отказа. — Я люблю тебя, Ремус, ты ведь знаешь. — Ну, — Люпин усмехается нахально на пределе рассудка, — раз ты так говоришь… Плавится шоколадом в сильных руках, подставляется безотчетно и стонет так щемяще тихо, но все равно — слишком громко. Эхом отдается в пустом кабинете, нагретым наливающимся спелостью солнцем и напитанным душистыми травами. Люпин пахнет летом и полынью. Люпин пахнет тем, ради чего стоит жить. И Снейп живет. Они оба.