<ч/т>

Стеклянные створки дверей разъезжаются, как занавес. Подошва кроссовок не скрипит на блестящем мраморе; он двигается бесшумно, пока чёрные лакированные форды четырёх охранников неровно стучатся в преисподнюю. Чонгука ждут. Солнечный свет сюда не заглядывает — слишком высоки железные ворота, зато искусственный прыгает от стен бесоёбскими кадрами. Чонгуку не привыкать. Взгляд натренирован вылавливать мельчайшие копошения со всех сторон; здесь много людей, глаза не знают, за кого ухватиться. В голове начинает покалывать от мельтешения. В комнате сто девятнадцать просят оставить рюкзак, снять кепку и маску, долго проверяют на наличие скрытого одеждой оружия. Женщина в кричаще-розовом костюме дружелюбно улыбается: Чонгука здесь знают. Ему снова пятнадцать, и куртка у отца снова прокуренная; Чонгук тоже прокуренный, просит сходить с ним на нашумевшего «Аватара», затарившись картонными вёдрами попкорна. Отец заходится в бронхиальном кашле, заглушая шуршащую магнитолу; дома включает ему «Криминальное чтиво». За последней дверью в лоб стреляет огромный терракотовый мак во всю стену. Чонгуку сначала кажется, будто это гирлянда из чьих-то заветревшихся кишок. Концептуально, в таком-то месте. Он учтиво кланяется присутствующим — их трое. В центре комнаты мужчина сидит за длинным офисным столом, за такими обычно обсуждают сделки на пару миллиардов вон. Клоунада со знакомством никому не нужна. Он ещё в детстве выучил его скудную сетевую биографию — там ничего такого, если не знать что с чем сложить. Чонгук знает. Чонгука здесь тоже знают. Они не обмениваются любезностями. — Господин Ким, — он кивает главе. — Здравствуй, Чонгук, — мужчина сорока семи лет в тёмно-синем бриони с серебряными пуговицами ему сдержанно улыбается. У него на внешних уголках глаз раскиданы сети морщин. — Я знал, что однажды ты придёшь. Есть люди — прирождённые хищники, такие точат когти и зубы о чужие рёбра. Кто-то по натуре добыча, но отчего-то правит целой стаей. Они обычно хранят в шкатулке под замочком спицы, которыми рукоделят пищевую цепь. Кажется, ещё верят в бога и силу его всепрощения. А бог-то, он и правда к ним благосклонен, раз поселил в розовом Диснейленде с сахарной ватой вместо облаков. Остальных оттуда выпинывают: «бон вояж, блядь». У них по полочкам расставлены перемытые косточки Валентино и Джимми Чу, им не нужна совесть. Совесть есть канцерогенный продукт масс-маркета, она жирным блестит на солнце. К карме авансом 50+ очков, такие защитят от невыгодного ультрафиолетового света в свою сторону. В сентябре здесь солнце давится тучами. Он помнит: это же накурившееся солнце провожало его отца в коробке из-под обуви под землю: «бон вояж, блядь»; тринадцать дней назад эти кроссовки вдавливали кладбищенскую плитку в ядро планеты. На блестящем мраморе они больше не смотрятся. Чонгук вглядывается в терракотовый мак. Наверняка за него отвалили кучу денег, а нужно было всего-то толкнуться башкой в стену. Он представляет свои разбрызганные мозги сварочным фейерверком ненависти ко всему звериному в человеческом. Аллегорично, если придавать значение любой палке на улице. Он нехило собрал бы бабла, позвони они ему за дизайнерским вопросом. Как говорится, напряг бы извилины. — Как мама и сестра? — вопрос звучит насмешливо среди всей пестроты чонгуковых мыслей. Они разбегаются, как тараканы, перепуганные фонариком. Чонгук кидает взгляд в окно, там небо раскричалось, расплакалось. Может, то была нервно взбунтовавшаяся молния. Ему безразличны психи природы, своих дел выше крыши — дома закончилось молоко, оно прокисло, и провонял весь холодильник. В Штатах молоко было стерилизованное, а дома, видите ли, всё подавай природное, поэтому пей с сосца либо ходи голодным. Чонгука блевать тянет от этого: отец снился, передавал привет, звал в гости. — Справляются. Лан пока не знает, — тихо отвечает Чон. Ему хочется, чтобы гром заглушал хриплый голос, чтобы его всё равно переспрашивали, а он бы злился и всех разочаровывал своей несдержанностью и вспыльчивостью, таким бы его отсюда турнули. — Сколько ей? Десять? — Семь и четыре. — Совсем малышка, — качает головой собеседник и опускает взгляд на экран компьютера. — Твой отец был мне очень близким другом, — у мужчины большие смоляные глаза, Чонгук почти читает собственный профайл с чёрной зеркальной радужки. — Прими мои соболезнования. Нервный выдох получается негромким. Его никто не слышит, кроме чонгуковых башковитых демонов. Он сцепляет руки в замок за спиной и кивает, откровенно признаваясь себе, что лучше бы принял пару-тройку колёс транквилизаторов и проспал двое суток. Куда-то подевались силы бороться с очевидно превосходящим во всём, неизбежным. В народе это зовётся принятием (или смирением), Чон такое зовёт моральным разложением. Пока силы были, бороться было не с чем, а сейчас остаток гордости жрёт песок у кромки дразнящего своей живостью моря. Кто-то же додумался расписать кабинет наёмника терракотовым маком, как в ёбаных дешёвых романчиках про тонкую душевную организацию убивающего за деньги ублюдка, значит, Чонгук тоже как-нибудь найдёт смысл. Он, по крайней мере, пока в это верит, как слепой ребёнок, сующий палец гиене в пасть. Он ещё знает значение слова «вера». Та самая шлюха, которая недавно сдохла. Её хоронили в коробке из-под обуви Валентино. — Ты сам-то справляешься? — чужой взгляд мгновенно ассимилируется какому-то неуместному родительскому беспокойству. В своё время Чонгук бы многое за такое отдал. Если признаться себе, то справляться и не с чем. Ничего не происходит и не случается. Сегодня он пришёл подружиться с хищниками, завтра пойдёт в них стрелять из сложенных пистолетом пальцев, потому что Чонгук пока ещё нравственно ответственный гражданин и суверенитет получил как сувенир, теперь его нужно вернуть торговцу. Если говорить честно, то он думал пальнуть в себя из охотничьего ружья американского папы ещё лет девять назад, потому что возвращение в Корею заставило ждать себя все одиннадцать, но непременно заявилось с письмом корейской мамы: «убийцу убили, а я без тебя сойду с ума». Пока он там разъезжал по странам, учился уму-разуму, мать, оказывается, скучала. Не звонила, правда, но бог учил верить ближним. Или то была просто цитата на тамблер. В последнее время всё было как-то до беспокойного никак. Он думал, что за прошедший месяц выкурил всего две пачки, но потом пересчёт наличных выдал ему критично непривычное «двадцать две? Чонгук, ты в своём уме? Подохнуть решил или меня в могилу свести?». Мать правда спрашивала, хотел ли её сынок, чтобы она сдохла (спроси что попроще). Чонгук принципиально остаётся в нейтралитете. А как ты думаешь? Малышу нужно учиться грызть сырое мясо, а не средней прожарки. Так поступают убийцы? Я делаю правильно, папа? — Да, — черти в голове скандируют забавную рифму. — Хорошо, — такой ответ мужчину вполне устраивает. — Здесь все документы. Контракт и копии подпиши сейчас, — он кладёт на край стола тонкую серебристую папку с бумагами. В левом верхнем углу Чонгук замечает логотип компании — чёрного уробороса. Он помнит: у отца в машине висела такая фигурка, и пахла она чем-то отвратительным. Кажется, кровью. Он всё помнит: отец любил ментоловые сигареты, на море всё время носил гавайские растянутые рубашки и до смешного экономил на мыле — собирал сраные обмылки. Нахуй они теперь кому нужны, эти обмылки? Чон не находит в себе сил выкинуть четыре бумажных пакета. Он думает о том, что мыло ещё пригодится в быту, к этому вопросу можно подойти творчески. Не сейчас. Потом. Когда рука дрогнет и пальнёт куда-нибудь в зеркало. Мозгу нужна иллюзия выбора. А мать ведь наверняка похоронит его рядом с отцом, усыпальницу построит, уложит валетом. Династическая хуета, блять. Если долго вглядываться в бездну-бла-бла-бла, раньше со дна хотя бы стучали, а сейчас ад любезно поворачивает конфорки, Чонгуку уже нагрели местечко. — Понимаю, что ты здесь прежде всего из-за отца, но я искренне рад тебя снова увидеть, Чонгук, — мужчина поднимается из-за стола и подходит к собеседнику. Внимательные чёрные глаза пробегаются по едва ли улавливаемым знакомым чертам: сын на отца совсем не похож. Это радует всех. Он сжимает чужие плечи. — Ты был обещан мне, ребёнок. Наконец-то ты здесь. — Я тоже вам рад, господин Ким, — Чон думает о том, что искренне рад заблаговременной покупке кондиционера в квартиру, сентябрь тошнотворен в ворованной летней духоте. Он не находит в себе желания улыбнуться. — Замечательно, — зато ему улыбаются широко и протягивают ладонь для рукопожатия. — Добро пожаловать в новую жизнь. Или смерть. Он это приписывает мелким шрифтом. О таком не говорят вслух. Это незаметно. «Бон вояж, блядь» Пора точить когти и зубы.