Souvenirs de couleur menthe

      Те объятия были теплыми, комфортными, бесконечно нежными, а самое главное — желанными. Они казались чертовски правильными и оказались до боли нужными. Эти объятия заполняли пустоту внутри и заставляли чувствовать себя чем-то большим, чем незначительная однообразная частичка общества. Заставляли чувствовать себя нужным, любимым, особенным. Обоим парням хотелось, чтобы это не заканчивалось, длилось бесконечно. Но момент, когда пришлось отстраниться, подкрался крайне неожиданно и принес с собой чувство смущения и неловкости. Парни отпрянули друг от друга ровно в тот момент, когда оба осознали, что готовы срастись в единое целое, чтобы не отпускать никогда, чтобы всегда быть рядом.       С того момента прошло две недели. Начало ноября было довольно холодным, в свежем воздухе уже пахло зимой, особенно по утрам. Тяжелые серые тучи нависли над городом, что делало и без того унылых людей совсем обозленными на всю свою жизнь, на работу, на проблемы. В школах уже готовили концерты к Новому году, начинали искать номера, писать сценарии, учить танцы и прочие важные мелочи, которые требовали долгой подготовки. Олежа уже тоже потихоньку начинал искать скрытые таланты в своем классе, но пока у него это плохо получалось.       Что касается Димы, тот был и не прочь помочь классному руководителю, поучавствовать в концерте. Но сомнения каждый раз с силой надавливали на мозг, заставляя отвернуться от гитары и заняться другими делами. Друзьям потребовалось два дня для того, что бы Дима уже готов был согласиться. Олегсею Михайловичу потребовалось лишь раз улыбнуться и взглянуть своими блядскими голубыми глазами, и Дима уже готов не только учавствовать в концерте, но и полететь в чертов космос. Да на что угодно он был готов ради той реакции биолога, когда на следующий день Дима сообщил ему об их с ребятами музыкальной группе. Ради того блеска удивления, а потом вспышки восхищения в голубых глазах, которые было так сложно уловить через линзы очков. Но Дима смог, и от теплой похвалы его сердце прямо растаяло, как мороженное от лучей солнца. Олегсей улыбался открыто и ярко, со своей ямочкой на левой щеке и легким румянцем, который покрывал бледные щеки. И, глядя на эту улыбку, Дима четко понял, что все свое время будет разделять на уроки и репетиции, лишь бы не подвести, лишь бы не расстроить, лишь бы не разочаровать того, кто так бережно собирал его сердце и душу по кусочкам.       Сам Олежа был приятно удивлен, когда Дима и Гоги пришли к нему после уроков и оповестили о существовании их музыкальной группы. А потом он узнал, что Дима там играет на гитаре, и внутри стало неожиданно тепло. Каждый раз, когда он смотрел на играющего на гитаре человека, когда слышал словно пробирающую насквозь музыку и смотрел за тем, как пальцы перебирали тонкие струны, все внутри замирало, он словно переносился в абсолютно другой мир. Мир, который был полон нежности, красок и чувств. И теперь увидеть то, как Дима играет на гитаре, стало главным желанием в жизни. Не просто играет в группе, когда рядом находятся люди, а звук гитары перебивают звуки других инструментов и голоса. А когда Дима просто сидит, держит гитару в руках, перебирает пальцами струны, рождая спокойную и чувственную музыку, от которой сердце забьется чаще, а кровь вовсе остановится. И они будут только вдвоем, в пустом актовом зале, будут смотреть друг другу прямо в глаза, улыбаться и возможно подпевать. А вокруг будут ложиться лучи закатного солнца и будет пахнуть деревом и немного клеем из-за вечно меняющихся в актовом зале декораций. А за окном будут блестеть падающие снежинки, или будет шуметь дождь. В общем, Олежа выпал из реальности на секунду, начиная раньше времени восхищаться Побрацким, пока рисовал все это в своей голове. Может, это и не очень нормально, в России это неправильно и вообще мерзко, но природу изменить невозможно, да и сердцу, как говорится, не прикажешь.       Да, он был влюблен, влюблен по уши. Чувствовал то волнение, какое чувствовал во время своей первой любви. Влюблены были оба, оба были уверены в невзаимности своих чувств и оба ругали себя за них, за то что вообще посмели почувствовать хоть что-то.       Иногда чертова недосказанность приводит к невообразимой боли, заставляет чувствовать себя чужим, никчемным, ненужным, неправильным. И банальный страх, который пережал горло и не дал нужным словам сорваться с губ, становится спонсором ада на земле, в котором медленно и болезненно тлеют твои сердце и душа. Но, к сожалению, многие этот урок не усваивают, продолжают молчать, смотря украдкой и тяжело вздыхая, проходя этот круг ада снова и снова. Олежа был таким. Как бы больно ему не было, он не признается, не сделает первый шаг, даже если очень захочет. Не сможет. Не потому что слабый, тряпка или трус, а просто потому что думает, что тогда сможет избежать боли, что ему не разобьют сердце и не сделают больно. А в итоге любимый человек в скором времени находит себе пару, и ты понимаешь, что сейчас намного больнее, но уже слишком поздно что-то менять.       Дима не был опытен в вопросе чувств и любви. Спросите что-то про секс, алкоголь, вечеринки и легкие наркотики, так парень сразу материализуется и проведет целую лекцию. Спросите про любовь, и можете смело ставить двойку. Дима чувствовал влюбленность лишь однажды, в пятнадцать, та девушка была старше на полтора года, но до ужаса красивая. Тогда Дима был влюблен по уши, но не понимал толком, что с ним происходит. А девчонка просто получала кайф, играя с бедным мальчиком и используя его как секс-партнера. Когда Диме исполнилось шестнадцать, она бросила его и просто уехала в другой город к своему новому парню. После этого Дима не чувствовал влюбленности и тем более любви, ему не нужно было бегать за девушками, они сами ложились к нему в постель. Дима умел получать то, что хочет. Но разве с Олегсеем это сработает? Разве можно просто угостить его алкоголем и поманить пальчиком в сторону спальни? Можно бросить на утро? Нет. С Олегсеем хотелось проводить тихие вечера дома, с кружкой чая в руках и каким-то сериалом по ТВ-3. Чтобы за окном уже темно и холодно, а в квартире тепло и так по-домашнему. Чтобы были легкие касания мизинцев во время просмотра фильма на диване и поцелуи в кончик носа или в лоб по утрам.       Репетиции Дима с ребятами решили начать со следующего дня, они ведь сами писали музыку и слова для песен, а это занимает достаточно много времени. Их студия, которую они снимали для репетиций, сейчас была закрыта на ремонт, поэтому единогласно было принято решение пробраться в актовый зал, задействовав и учителя биологии. Они завалились к нему после пятого урока, Гоги, Дима, Юля, Оля и Слава. Компания двигалась плавно и аккуратно, словно боясь спугнуть хорошее настроение Душнова, лишь Дима позади всех делал вид, что даже потолок интересует его больше, чем вся ситуация в целом. — Олегсей Михайлович, — протянула Юля, почти копируя «моську» Флина Райдера из «Рапунцель» — Мы тут подумали, нам ведь нужно репетировать. — И что вы от меня хотите? — Олегсей даже не отвлекся от проверки тетрадей, лишь улыбнулся краешком губ и устало выдохнул, показывая, что настроен дружелюбно, но это до первой ошибки — Давайте ближе к сути.       Он ведь даже не знал, что Дима сейчас нагло рассматривает его профиль, впитывая в себя эту картинку. Ровный вздернутый нос, бледная кожа, непослушная челка — все это Дима зарисовывал в голове и откладвал в сейф, что был заперт еще за тремя замками. Лишь бы никто не увидел, не забрал, не сломал и не растоптал. — Вы не могли бы взять нам ключ от актового зала на пару часиков? Просто ученикам не выдают — умоляюще продолжила Оля, не забывая и про субординацию.       Олежа вскинул голову, обратив, наконец, внимание, на собственных учеников. Да, компания шумная и активная но, как ни странно, довольно ответственная и аккуратная. Олежа доверял им, знал, что на этих людей можно положиться. А особенно доверял Диме, который смотрел на Олежу прямо, как-то неуверенно улыбаясь. И Олежа, глядя в просящие зеленые глаза, соглашался на все. — Ладно, я сейчас пойду и открою актовый зал. Если понадобятся инструменты, то в подсобке все есть, — Олежа улыбнулся, вставая на ноги и смотря на своих учеников — У вас будет после уроков еще максимум три часа. И только попробуйте что-то натворить.       Он смотрел на сияющие от благодарности и восхищения лица своих учеников, стараясь обойти взглядом Диму. Ну не хотелось ему вновь волновать себя и сбивать сердцебиение, хотелось хоть пару минут спокойствия. Не получилось. Потому что Дима был как наркотик, ужасно вредный и едва ли не запрещенным законом и здравым смыслом Олегсея, но без него сложно. Возможно, конечно возможно, вполне, но очень сложно. И доза с каждой неделей все настойчивее и настойчивее требовала увеличения. Теперь смотреть и наслаждаться чувствами недостаточно. Теперь хотелось касаться, чувствовать под пальцами теплую кожу и слышать его обволакивающий запах. Не запах парфюма, а именно Димин запах, по которому Олежа плывет, как по течению реки. Что-то свежее, напоминающее мазь с ментолом, которой мама лечила в детстве, с нотками чего-то горького, что не дает забыть о боли, что пережил парень. А еще стойкий запах мятных сигарет, который крепко въелся в одежду, волосы и кожу парня.       Конец седьмого урока пришел достаточно быстро, Дима, как и вся его компания, были морально возбуждены, с нетерпением ожидая того момента, когда вновь возьмуться за любимые инструменты, когда вновь начнут творить музыку. Все-таки четыре месяца прошло с их последней репетиции, и то, они тогда лишь прогнали уже существующие песни. — Ну что, пошли? Как же давно я не держал в руках гитару, — Дима был крайне воодушевлен, двигаясь с друзьями к лестнице, чтобы спуститься на второй этаж. — Мы хотели по домам сбегать, переодеться хоть, — ответила за всех Оля, приподняв одну бровь — Мы ведь говорили об этом на прошлой перемене, ты сказал, что тут останешься. — А, да, из головы вылетело.       На самом деле он тогда даже не слушал то, о чем говорили совсем рядом. Он был поглощен своими мыслями, которые буквально сжирали его изнутри, заставляя буквально гореть и сгорать. Воспоминания о голубых глазах и нежных касаниях как-то плавно переросли в воспоминания о доме, об отце и бабушке, о детстве. Когда Дима казался сам себе самым счастливым в мире ребенком, с самыми лучшими в мире родителями. Вспоминал, как отец катал его на плечах, а мама с измазанными мукой руками лишь улыбалась и качала головой. Как бабушка заклеивала пластырем ранку на коленке, а с кухни пахло компотом.       А потом эти яркие воспоминания словно окрасились черным, стали причинять боль, разрывая только зажившие раны. Похороны отца и бабушки, на которых Дима не был, потому что просто сил не хватило. Он не смог бы смотреть на то, как самых дорогих в его мире людей погружают на несколько метров в землю. И за эту слабость он корил себя до сих пор, за эту слабость он впервые наказал себя, взяв лезвие в дрожащие руки и оставив на бедрах первые порезы. Дальше было легче, руки не дрожали, а порезы становились все глубже, со временем начиная оставлять белые шрамы. Потом это вошло в привычку, даже стало зависимостью. Малейшая проблема решалась алкоголем и причинением себе физического вреда.       А потом была попытка суицида. Это была вечеринка на его семнадцатилетие. Та вечеринка была первой и последней, на которой Дима попробовал тяжелые наркотики, а именно кокаин. Наркотическое вещество смешалось с алкоголем и выкуренным до этого косяком с какой-то травкой, и парню снесло голову. Сняв с окна гирлянду, он просто ушел в комнату и, соорудив петлю, закрепил ее на люстре. Его тогда не волновало, что люстра может не выдержать, его не волновало вообще ничего. Главным тогда было — закончить все эти чертовы страдания, перестать чувствовать и отдохнуть, наконец. Но у Судьбы, видимо, были совсем другие планы, и эта невидимая властная сучка своей невидимой рукой перерезала провода гирлянды, решив, видимо, еще немного поиздеваться над подростком. С того дня Дима носит длинные волосы не для красоты, а чтобы прятать длинный шрам на тыльной стороне шеи. Провода гирлянды, когда разорвались, сильно хлестанули по коже, оставив болезненную глубокую рану. И не только на теле. Сейчас Дима старается вытаскивать себя из этого состояния, летом перед одиннадцатым классом ему исполнилось восемнадцать, он поздно пошел в школу, и он с того самого дня не брал в руки лезвие. И он крайне гордился этим.       Когда Дима вынырнул из этих мыслей, ребята уже выходили из школы, а Дима все стоял у лестницы, отвернувшись к окну в конце коридора. Кажется, пора завязывать со всеми этими проблемами и попробовать подлечить ментальное здоровье. Вздохнув, он угрюмо спустился на второй этаж стараясь не думать о прошлом, а постараться придумать хоть что-то для предстоящей репетиции. Не получилось.       Актовый зал встретил его легкой прохладой и абсолютной тишиной, и возможно большое помещение со сценой и кучей красных сидений выглядели немного жутко в полумраке и навевали особую атмосферу, но Диме нравилось. Он не стал включать свет, просто скинул рюкзак на первое сидение и сразу направился за сцену, забирая из каморки гитару и сразу вытаскивая ее из чехла. Она была довольно старой, досталась Диме от отца, но прекрасно сохранилась благодаря бережному отношению к себе. С любовью взглянув на музыкальный инструмент, Дима вернулся в зал и сел на край сцены, свесив ноги. Его глаза были прикрыты, он с головой погружался в музыку, которую сами по себе играли его пальцы, перебирая струны. Какая-то девчачья и сопливая песня, но она так подходила Диминым чувствам сейчас. Он даже не заметил движения совсем рядом.       Олежа зашел в актовый зал с целью отдать от него ключ ученикам, но был вынужден задержаться. Музыка гитары разливалась по всему помещению, заставив Олежу застыть возле входа, вслушиваясь в слова знакомой песни. А потом он перевел взгляд на сцену, после чего почувствовал, с каким теплом внутри произошел взрыв, рождая новую Вселенную. Подросток улыбался уголками губ, пропевая слова песни. И сейчас он был таким чертовски мягким, он был настоящим, снял чертову маску. Олежа тихо поднялся на сцену и сел рядом с Димой, почти копируя его позу. Запрокинув голову вверх, Олежа прикрыл глаза и снял очки, положив рядом и вслушиваясь в Димин голос. Теплый и ровный, сквозящий какой-то грустной нежностью, под стать песне. — Я буду тонкой нитью на твоем запястье, — Дима чуть приподнял подбородок, пропевая первые строчки припева — Не снимай меня, не позволья упасть мне, — подхватил Олежа, не сразу поняв, что музыка на некрасивой ноте оборвалась. Дима смотрел на него с удивлением и даже легким испугом, и Олежа усмехнулся, даже не открыв глаза, рисуя себе выражение лица подростка — Я плохо знаю эту песню. Может, «Звезды в лужах»?       В этот момент Дима буквально выпал из этой жизни, ошарашенно смотря на Олегсея, такой красивый сейчас. Его профиль в полумраке большого зала, без очков, такой расслабленный и родной. Диме когда-то бабушка сказала «Дом это не всегда место. Иногда дом — это человек». Шестилетний мальчик тогда не понял, что эти слова должны были донести до него, а сейчас вдруг осознал каждую буковку. Потому что то, что он считал домом по определению приносило только боль, а рядом с Олегсеем он чувствовал себя в уютной безопасности. Вообще, в соло Дима не играл никому, но разве мог он отказать Олегсею? Пальцы стали перебирать струны, немного другая музыка, чуть быстрее, но не менее эмоциональная, чем предыдущая, заполнила зал, врезаясь в сердца и души обоих парней. Дима смотрел на Олегсея, который открыл, наконец, свои невозможные глаза и смотрел на Диму с нежностью и восхищением.       Сейчас эти парни начали выстраивать их собственный мир на дне самого Ада. Кирпичики — их воспоминания, и именно этот момент станет первым шагом в строительстве их собственного места, чтобы добраться до которого нужно пройти все котлы и девять кругов. Но им там лучше, чем в Раю. Священное место на дне бездны только для них двоих. — Звезды в лужах делить с тобой, — слова лились легко, два голоса сплетались в один дуэт, может и не достойный большой сцены, да и в принципе, но искренний — Теплый ужин делить с тобой. Оставаться нужным, и быть с тобой.       Куплет дался парням очень хорошо, Димин чуть хриплый, прокуренный голос звучал идеально, а Олежин тихий и тонкий примешался крайне удачно, создав небольшой контраст. Они просто смотрели друг другу прямо в глаза, пока за окном на злых и замерзших людей давили серые тучи, не предвещающие ничего хорошего. Но внутри полутемного помещения все искрилось, погружая парней в некий вакуум, который словно защищал их от всех проблем, невзгод и одиночества, которые, на самом деле, преследовали обоих по пятам. То, что они вместе, вот так просто сидят и поют, казалось таким правильным, словно это было в планах самого Бога, словно вся их жизнь была прожита только ради этого самого момента. — Нам столько нужно друг другу сказать, пускай дела чуть-чуть подождут, — Олежа вдруг резко замолчал, оторвавшись от зеленых глаз напротив и спрятав взгляд за челкой.       Музыка снова стихла, но на этот раз мягко и ненавязчиво. Теперь парни тонули в тишине, и Олежа подумал, что вот он — тот момент, когда он сможет разорвать этот замкнутый круг, расставить все точки над i и решить все раз и навсегда. Всего лишь пару слов, пять минут — и все закончится. Закончится вечное волнение при виде Димы, закончится неровное дыхание, стеснение и частое сердцебиение. Все может стать хорошо, наконец. Олежа может признаться, просто взять и признаться кому-то впервые в жизни. — Олегсей Михайлович, все хорошо? — Дима, кажется, начал серьезно переживать, если верить его взволнованому тихому голосу — Вы хорошо себя чувствуете? — Да, отлично, — Олежа вздохнул пару раз, пытаясь успокоиться. Конечно Дима подумал о плохом самочувствии биолога, который весь побледнел, а щеки, наоборот, стали ярко-розовыми — Просто я действительно хотел кое-что сказать. Дим, я понимаю, что это все может показаться тебе чем-то противным и неправильным и ты в праве обидеться на меня или что-то в этом роде, но я хочу это сказать. Нет, подожди, я должен это сказать. Ты мне очень…       Шум. Олежа резко поворачивается к выходу, чувствуя, как хрустят шейные позвонки, причиняю слабую, но неприятную боль. В тяжелую дверь вваливались веселые и оживленные подростки, смеясь и что-то обсуждая. Олежа резко отвернулся от застывшей и притихшей в удивлении компании, и низко опустил подбородок, чтобы не встречать Димин взволнованно-пытливый взгляд. Желудок и легкие словно скрутило, выжимая все соки. Нашарив дрожащими пальцами очки, Олежа неаккуратно нацепил их на нос, отчетливо ощущая, что атмосфера стремительно накаляется и начинает камнем давить на спину. Быть здесь у него больше не получается, нужно сматываться и немного успокоиться, расслабиться. Видимо, кто-то свыше категорически против того, чтобы Олежа признавался. И, знаете, Олеже два раза повторять не нужно, он уже пожалел о том, что вообще попытался. И он снова наступает на эти грабли недосказанности, вновь считая себя слабым и жалким. Спрыгнув со сцены, Олежа кинул быстрое «позже зайду» и вылетел из зала, чувствуя, как его провожают прожигающим взглядом пять пар глаз.       Вот и надо было ему вдруг поверить в себя и открыть свой рот, надо было ему вообще думать от том, что он мог бы признаться. Олежа шел, просто шел, даже не понимая куда и кто встречается ему на пути. В конце концов перед глазами появилась табличка «Кабинет математики», и Олежа, не раздумывая, открыл дверь. Да, ему бы сейчас не помешала поддержка и что-нибудь, чтобы немножко снять стресс и некую злость. Злость на самого себя, на ситуацию, на то, что не получилось. — Олежа, все хорошо? — Антон, который стоял уже в пальто и собирался уходить, был крайне взволнован настроением и состоянием друга. — Отлично. Ты сегодня подвозишь Регину? — дождавшись настороженного кивка, Олежа хлопнул в ладоши и развернулся, выходя из кабинета — Отлично, пошли, покурим.       Олежа просто шел вниз по лестнице, абсолютно игнорируя возгласы и просьбы Антона подождать. Он так и вылетел на порог школы, без верхней одежды, в одной лишь легкой рубашке с коротким рукавом, чуть не снеся с ног уже подмерзшую в одних капроновых колготках и осеннем пальто девушку. Антон вылетел в след за ним, взглядом показывая удивленной и ничего не понимающей Регине, что что-то идет по пизде. — Олежа, черт возьми, что произошло? — кажется, Антон начинал терять терпение. — Просто дай мне сигарету, Звездочкин, и я все вам объясню. — Сигарету? — воскликнула Регина, с каким-то даже ужасом наблюдая за тем, как Антон послушно отдает парню сигарету, поднося к кончику зажигалку.       Олежа сделал первую затяжку, пару раз кашлянув с непривычки, и запрокинул голову, выдыхая дым. Никотин, который пусть и неприятно оседал в легких, все-таки немного успокаивал и расслаблял. Голова приятно кружилась, и Олежа прикрыл глаза, только сейчас понимая, что на улице слишком холодно, чтобы стоять вот так, в тонкой рубашке, и курить. На плечи вдруг легло тяжелое пальто, и Олежа приоткрыл один глаз, глядя на Антона, что остался в водолазке и пиджаке. Ладно, Антон, в любом случае, одет намного теплее. — Я едва не совершил ошибку, при чем довольно существенную, — начал Олежа обещанный рассказ, опустив голову и устремив взгляд в плитку на порожках — Я почти признался Побрацкому. Нам помешали. —Минутку, — прервала Регина, и в ее голосе слышалось ожидание худшего — Признался в чем? — В любви.       Вот тут, кажется, в шок прибыли все. Олежа курил, иногда просто набирая дыма в рот и задерживая его там на несколько секунд. В его голове сейчас была какая-то каша, в то время как душа и сердце твердили все одно о том, что нужно признаться, что нужно дать чувствам выйти наружу. Нужно переболеть пару дней или недель, а потом жизнь станет легче и камень, наконец, упадет с плеч. — Ты сказал, что вас прервали, — Регина дождалась того момента когда Олежа бросит окурок на пол, наступив на него носком ботинка. Ее голос был осторожным и тихим, словно они обсуждали какую-то опасную и важную тему, при которой нужно следить за каждой произнесенной буковкой — Ты будешь признаваться? Ну, раз начал.       Сомнения. Чертовы сомнения, от которых хотелось биться головой о стену, лишь бы они не разрывали тебя изнутри. Олежа так себя и чувствовал, словно его разрывает на две части, которые уже готовы разжечь войну друг с другом, взрывая, сжигая и разрезая изнутри. Он ненавидел это состояние, когда не можешь выбрать и тебе не поможет никакая монетка. Потому что от этого выбора может зависеть твое будущее, а у Олежи на него сейчас считанные секунды. И он принял это решение. — Не буду, — кажется, ребята рассчитывали на другой ответ, но Антон казался даже немного радостным — Он доучится, уйдет, и я его спокойно себе забуду.       Никто решил не отвечать, все просто молчали, думая каждый о своем. Если Регина, знающая о боли треснутого сердца, просто пыталась переварить ситуацию и придумать хоть что-то, чтобы другу было немного легче, то Антон мыслил совсем иначе. Он любил Олежу всем сердцем, любил как друга, и чертовски нуждался в нем как в человеке, который был рядом в тяжелые моменты жизни. Не отвернулся и поддержал, остался и отдавал всего себя без остатка. Поэтому Антон всячески хотел огородить его от любых связей с Побрацким. Он не хотел, чтобы Олеже было больно. Даже если все зведы вдруг встанут в ряд и Дмитрий ответит взаимностью, то рано или поздно Олежино сердце будет разбито на мелкие кусочки, которые будут отравлять его словно детскую чистоту и очаровательную наивность. Но, если все получится, то Антон не станет препятствовать. У него попросту нет на это никаких прав.       Никотин и прохладный воздух немного отрезвили и помогли успокоиться, и Олежа, взглянув на Антона, снял с себя пальто и отдал его хозяину. На лице засияла натянутая улыбка, через которую Олежа пытался доказать друзьям, что все уже хорошо. И, пусть она и вышла крайне не правдоподобной, и никто в нее уж точно не поверил, но этот лучше, чем ничего. Он хотя бы попытался. Кивнув друзьям, Олежа развернулся, и фальшивая улыбка плавно сползла с его лица ровно в тот момент, когда он вошел в здание. В любом случае, у Олежи есть еще часа три, которые он планировал работать, чтобы прийти домой и сразу лечь спать, не оставаясь наедине с собой ни на секунду. — Олегсей Михайлович, вы что, хотите снова заболеть? — Олежа вздрогнул, когда женский голос вахтерши вдруг вывел его из раздумий — Замерзли поди. — Ох, Тамара Николаевна, напугали, — Олежа вновь растянул губы в фальшивой, словно кукольной улыбке, с досадой осознавая, что подделывание собственных эмоций и сокрытие переживаний уже давно стало привычкой, даже зависимостью — Нет, все хорошо. Вы что-то хотели? — Ага. Последите за своими дурачками в актовом зале, я им как-то не доверяю. Все равно домой ведь раньше них не уйдете, ключ у вас, а закрыть зал надо.       Вот тут Олежа перестал притворяться, что все хорошо. Снял с лица улыбку и угрюмо поплелся к своему кабинету с целью забрать из лаборантской наушники для аудирования. Они довольно громкие, да и посторонние звуки пропускать не будут, поэтому можно будет спокойно сесть и поработать, если захватить с собой еще и ноутбук. Отравляет всю ситуацию тот факт, что на постоянной основе совсем не далеко перед глазами будет мозолить Дима.       Забрав из кабинета все, что хотел и что было нужно, Олежа угрюмо поднялся на второй этаж и, зайдя в актовый зал, быстро оглядел сцену. Ребята рассредоточились по всему периметру, а на краю стояло две большие коробки с дешевым яблочным соком и коробка с печеньем. Ученики смотрели на него с немым вопросом и каким-то недовольством. Только в Олином взгляде он разглядел сестренское волнение. Конечно, она наизусть знала своего брата и прекрасно понимала, что что-то произошло. Но она никогда не узнает, что именно творится у него на душе. А иногда так хотелось рассказать все, сбросить камень с плеч. Чтобы она прижала к плечу и, поцеловав в макушку, сказала, что все будет хорошо. Как тогда, после их долгой разлуки, когда Олежа сильно поругался с отцом и под давлением тяжести ситуации расплакался, словно ребенок.       Дима своей реакцией отличался от всех. В его глазах было волнение и какая-то печаль. Со стороны казалось, что парень готов отбросить от себя гитару и, спрыгнув со сцены, сгрести учителя в охапку, заключая его в свои объятия. Нежные и аккуратные, но от этого не менее крепкие. Так он обнимал маму в детстве, когда она забирала его из садика после шести часов разлуки. Только вот Олежа этого в упор не видел. — Нормально все, можете спокойно материться, если вы об этом беспокоитесь, — Олежа спокойно прошел к самому последнему ряду и сел на второе с краю седение, устанавливая ноутбук на коленях — Наушники сильные, я ничего не услышу. Я даже смотреть на вас не буду, а вы сделайте вид, что меня тут нет.       Словно в доказательство своих слов, Олежа надел наушники и подключил их к ноутбуку. К мозгу тут же полилась тихая и спокойная мелодия, и Олежа приступил к работе. Но примерно через полчаса его голова безвольно склонилась набок, а в голове стал рождаться красочный сон, где они с Димой хохочут, как умолишенные, но они вместе.       Дима просто смотрел на учителя, такого слабого и беззащитного сейчас, немного замерзшего во сне. Хотелось просто сесть рядом и не подпускать никого, охраняя его сон от чужого вмешательства. Пальцы снова не попали по нужной струне, случайно зажимая не тот аккорд, и пуская всю песню откровенно по пизде. Было единогласно решено взять уже написанную музыку и написать под нее текст. — Шашлык, че за херня? — вопрошала на повышенных тонах Юля, которая, казалось, была готова проломить Диме голову стоящей рядом стойкой для микрофона — Ты, блять, шестой раз уже сбиваешь! — Извините, я просто задумался, — Дима действительно раскаивался, но просто не мог отвести взгляд от того, как Оля заботливо укрывает биолога Диминой олимпийкой.       Она нагло ее сперла, просто взяла, молча сняла с плеч Побрацкого и пошла. Но Дима был абсолютно не против, совсем даже наоборот. Он с незаметной нежностью и огнем в посветлевших зеленых глазах смотрел на то, как Олегсей поплотнее кутается в его куртку, пряча в ней видимо подмерзший нос, и так по-детски тянется за ушедшим теплом Олиных рук. Тряхнув головой, Дима постарался отогнать все мысли о биологе и, дождавшись команды, начал играть. На этот раз он смог расслабиться и, отключив мысли, нормально сыграть. Расслабившись, все ребята рассредоточились по периметру всего зала. Девочки сидели посреди сцены и пытались придумать слова, Гоги решил заняться внедрением в мелодию небольших изменений, а Слава как обычно залипал в экран смартфона. Дима просто стоял, оперевшись бедрами о край сцены, периодически закидывая в рот печенье или пряча в карман джинс, и смотрел. Смотрел на то, как Олегсей почти завалился на бок, высунув нос из-под олимпийки. — Шашлык, ты щас все печенья пожрешь, мы тоже хотим, — Дима даже не понял, когда Гоги оказался совсем рядом, но сдержался и даже не вздрогнул. — Там еще половина, а ты выпил весь сок. Так что замолкни. — Мы закончили на сегодня, — оповестила Оля, спрыгивая со сцены рядом с парнями и покрутив почти пустым тетрадным листом — Похуй, у нас еще полтора месяца на это. — Надо убраться и спящую красавицу разбудить. Кто целовать будет? — шутливо спросила Юля, спрыгивая рядом с Олей и приобнимая ее за плечи. — Давайте я, — Дима поднял руку и смутился, когда понял, что ляпнул — Да харе ржать, я убраться готов говорю. — Хорошо, тогда мы пойдем, а ты разбуди его, как соберешься уходить, — Оля ухмыльнулась, глядя на стоящую рядом Юлю — Только не целуй.       Дима не ответил ничего, лишь махнул рукой, запрыгивая на сцену, чтобы скрыть появившийся на щеках румянец. В голове сразу стали появляться картинки того, как Душнов спит у себя на диване, а Дима нежно касается его губ своими в попытке разбудить. А Олегсей улыбается в поцелуй и кладет ладонь на Димину щеку. Но, к сожалению, все это — не больше, чем глупые фантазии влюблённого подростка с дефицитом внимания.       Дима лишь молча подхватил гитару и, когда уже вышел из каморки, спрятав музыкальный инструмент в шкафу, не обнаружил в зале никого, лишь недопитую коробку с соком, которую он припрятал за кулисами. Вздохнув и окинув еще раз взглядом все еще крепко спящего Душнова, Дима осторожно поднял синтезатор. Стало вдруг до ужаса интересно, сколько часов и как хорошо спит Олегсей. Он довольно энергичный и веселый в общении, частенько бегает по всей школе с резвостью гиперактивного подростка, таская какие-то бумаги, и от этого кажется, что он явно спит положенные восемь часов в сутки. А потом начинаешь замечать детали: темные круги под глазами, которые не так сложно заметить на фоне природной бледности его кожи; то, как учитель периодически залипает в одну точку; сон в любое удобное время. И в голову напрашиваются не самые красочные выводы о том, что Олегсей спит в лучшем случае пять часов, это если повезет. И у Димы вдруг что-то екнуло внутри, захотелось просто дать учителю поспать часиков десять, а потом обратиться к своим скудным навыкам готовки, чтобы обрадовать его каким-то завтраком.       А потом сердце сжалось настолько сильно, что Дима аж вздрогнул. Он боялся этих своих мыслей, все еще побаивался этих новых чувств и эмоций. Это ведь не он, не тот Дима, к которому все прывкли, холодный и не умеющий переживать или заботиться. Этот Дима чужой, какой-то бракованный, который хочет тепла, чувствовать на плечах или спине чужие руки во время объятий. А самым страшным было то, что со дна заледеневшего озера этого «неправильного» Диму достал один человек, и добивающим стало то, что этот человек был мужчиной. Побрацкий ведь еще этим летом ломал носы ребятам, которых подозревал в «пидорстве». А теперь и сам вступил в эти ряды и вынужден строить из себя «нормального» натурала. Он неожиданно понял, как, оказывается, хреново живется ЛГБТ персонам в столь гомофобной стране.       Но Дима выходит на сцену, вновь смотрит на спящего Душнова и все сомнения и плохие мысли исчезают. И каждый раз, когда Олегсей засыпает, и ему снятся какие-то сны, Дима думает о том, что ему, наверное, не хватит целого сердца, чтобы заполнить им этот момент. И ему не хватит времени и сил, чтобы вывернуть это из своего сердца наизнанку.       Барабанную стойку пришлось переносить по частям, но парень с этим управился довольно быстро, и спустился со сцены, все-таки вспомнив о существовании ступенек. Ему уже пора уходить, вахтерша наверняка скоро уже придет и будет ворчать о том, что они взяли ключ просто побездельничать, а значит, что пришла пора вырывать Олегсея из крепких лап сна. Когда Дима подошел ближе, он все-таки смог заметить легкую улыбку, застывшую на спокойном и безмятежном лице Душнова. Тот сквозь сон иногда тихо посмеивался, а кончик острого носа еле заметно дергался. Из чистого интереса и вредности Дима попробует выяснить, что ему снилось.