Молочные реки, кисельные берега

            Это было озеро, где любил рыбачить старый хозяин. Через него пролегала пешая дорога от деревни к монастырю, они обычно добирались на машине по объездной, но в этот раз хозяин решил размять ноги — здешние места он излазил и истоптал ещё ребёнком. В высоком камыше и рогозе прятались дряхлые мостки и причал — они побрели дальше, вышли к дикому низкому бережку, буйно заросшему травой и кустами, где кто-то давным-давно привязал на мелкоте деревянную лодку. На ней ещё осталась белая краска и какие-то снасти, которые хозяин без зазрения совести выбросил в воду, проверяя, крепкое ли днище, пока перемахивал через сидушки от носа к корме. Отвязал верёвку от железного кольца на колышке, уселся, спустил вёсла. Валдай вытолкал его на глубину, резиновые сапоги скользили и увязали в иле, ещё и штаны пришлось промочить. Дальше тот погрёб сам, выплыл на середину озера, пока он присел на пригорок, где под ногами в прозрачной воде шныряли мальки и лениво перебирали лапами лягушки. Утром здесь было довольно шумно: кваканье, писк комарья, птичий концерт на все лады, шуршание и плеск в камышах, потревоженных чьими-то крыльями или большим косяком рыбы. Туман ещё не успел рассеяться, лодка вдалеке почти сливалась с белой озёрной гладью, сосновый частокол на том берегу и вовсе казался призрачной границей страны мёртвых, как в сказках.       Погода стояла сырая, безветренная. Валдай отвлёкся от прикормки малька завалявшейся в кармане слойкой, когда недалеко от лодки вода как будто пошла рябью, запузырилась — хозяин тоже заметил, подскочил на ноги, подняв вёсла. И протянул руку навстречу ладонью вниз, как тянутся к чему-то маленькие дети и преклонные патриархи. А волна вдруг двинулась в его сторону, пока не разбилась о борт расходящимися кругами, из которых показалась на белый свет седая старушечья голова, — та подтянулась рукой за край лодки, а другой, костистой, сморщенной от воды, взяла чужую, гладкую и молодую, чтобы припасть губами в знак расположения.       Хозяин опустился на корточки перед утопленницей, галантно подарил ей сорванную мимоходом лилию. Валдай вспомнил, что этой ночью полнолуние, — завтра луна сменится, и старуха снова начнёт молодеть и хорошеть, к новому месяцу опять станет огненно-рыжей. Они переговаривались о чём-то. До уха долетали обрывки беседы, смысл которых Валдай улавливал слабо, да и не охота было, честно говоря.       — Он не Дон Кихот. А Ланселот, — кряхтела утопленница. — Так говорит лес, и дол, то же говорят под водой…       — И явился он, стало быть, чтобы убить дракона.       — Нет. Дракона он уже поборол. А теперь убьёт первого ученика.       О чём они там трепались, в самом деле? Девка, видать, при жизни читающая была, деревенская училка, наверное.       — Первый ученик — это я, что ли? — хозяин резко поднялся, в погрубевшем голосе зазвенела насмешка, его отточенная злая ирония. — Послушай меня, мамзель. Запомни и передай своим водяным чертям и кто там ещё у вас. Я — дракон. Я здесь хозяин. И я круче моего бати, в этом можете не сомневаться, — он вновь уверенно сел за вёсла. — Да ради бога, пусть приползает! Можно сразу на коленях, как перед папой валялся.       — Знаем, знаем. Вы старого давеча убили. Только ты смотри уж, Ванюша, — старуха любовно очертила пальцами лепестки своей лилии, — не кончи, как папа.       И ухнула с головой под воду, прежде чем хозяин яростно налёг на вёсла, поднимая столбы брызг.              Катя плакала и плакала. Дым от пальбы давно осел, преследователи ушли, и кое-кто даже с оглядкой выполз из дома на крылечко поглазеть, как горько причитающая сумасшедшая тормошит своего застреленного деда посреди главной улицы. Так и выла: «Денечка! Денечка!» Будто и не он, Денис, отсиживался сейчас у неё в сенях после бешеной погони. Его по-хорошему стоило бы отпоить тёплым чаем с ромашкой и укутать в одеяло — глаза были по пять копеек, лицо помертвело неподвижной маской, всклокоченные волосы побелели от пыли, словно седые. Макс и сам изнывал от сухоты во рту и пищеводе — хоть чуть-чуть горло промочить! Но вспомнил, что нельзя.       — Значит так. Это вода… глючная. С этого момента… ни капли в рот. Ты меня слышал?       — А ничего, что мы сдохнем от обезвоживания, придурок? — из последних сил заистерил Денис.       — Значит, мы свалим до того, как сдохнем! — Макс подхватил с кухонного стола молоток для мяса. — Короче. Я бегом сейчас за Маришкой. Ты ждёшь здесь, и ничего не пьёшь. Андерстенд? Ни фрукты, ни овощи, ни молоко с мёдом — один хер всё на той же воде росло, — он смахнул испарину со лба. — Если спиртягу найдёшь, так и быть, разрешаю.       — Вот уж спасибо, кэп! Мы на спирте загнёмся ещё быстрее. — Денис доплёлся к нему, потянул за майку у плеча трясущейся, как в припадке, рукой. — Ну а хозяин? Он же воду пьёт, мы сами видели.       — Ты серьёзно? Да ему побоку, он химозу эту с молоком матери впитал! Она же всюду: в росе, в дожде…       …В воздухе. Но об этом Дэнчику лучше вообще не думать, да и ему на самом деле тоже.       Макс наспех погладил Денисову щёку, отодрал от майки и крепко поцеловал чужие пальцы и выскочил наружу, обещав вернуться как можно скорее. На пороге на него тут же налетела окончательно поехавшая Катя — еле затолкал её в хату (только б в его отсутствие они друг друга не поубивали). Пока домчал к себе, приходилось то и дело останавливаться перевести дух, взявшись за бок, — идти два шага, а ощущалось, будто кросс бежит. Во дворе у дома стоял припаркованный ментовской «уазик» — Макс до того перегорел, что даже не остановился. Влетел в сени с молотком в руке — а там картина маслом: капитан мирно дрыхнет на диване, на столе гранёный стакан, ополовиненная бутылка. И Аришка выплывает из ванной в трусах и подстреленной футболке, присаживается как ни в чём не бывало на край дивана.       — Где Маришка? — прохрипел сбившимся голосом.       — У бабушки. Спит.       В доме в шесть утра было хоть глаз выколи, он на ощупь в несколько шагов метнулся в крайнюю спальню и выскочил уже со спящей дочкой на плече. Помялся в коридоре пару секунд, бросил молоток на стол, глотнул водки прямо из горла.       — Надолго уходишь? — ложная Арина поправила капитану примятые волосы у лба. — Заберёшь малую?       — Мы уезжаем. Втроём.       — Угу, только свидетельство о рождении не забудь, а то похищение навесят. — Макс неуклюже подогнул колени, когда в него полетел брелок с ключами от УАЗа. — До скорого.              Как и все монахи, жившие когда-то в Спас-Прогнание, последнее место упокоения отец Илья нашёл в крипте рядом с собратьями. Много лет останки выкапывали из земли, чтобы омыть вином и затем перенести в костницу, где под каждый череп в стене продалбывали своё окошко и под ними аккуратно выскребали на церковнославянском: «А҆ндре́й», «Пе́тръ», «Заха́рїѧ». Самого отца Илью положили в длинную нишу, как полагалось хранить мощи святых. Соня нечасто здесь бывала, но Лиза, расхитительница гробниц местного пошиба, частенько ошивалась возле батюшки, кормила просфорками, заливала в рот немного вина из пробки. И рассказывала, что для трупика тот отлично сохранился — не мумифицировался, как тибетские монахи, просто ссохся чутка, — а так старичок как старичок.       В крипту они спустились вдвоём, Иван освещал путь переносным светодиодным фонарём. Сёстры наводили тут порядок время от времени, снимали паутину, но даже так это место нагоняло мандраж, не давало спокойно продохнуть, хотелось скорей выбраться на свет. Успокаивало разве что касание чужой руки между лопаток — Иван поглаживал её так время от времени, просто давал понять, что он здесь, за спиной, и ожившим скелетам в обиду не даст.       Он подвесил фонарь на витой кованый крюк в нетёсаной стене, когда они оказались рядом с той самой нишей. У Сони не было причин не верить Лизе, но кто бы мог подумать, что смерть и вправду почти не тронула отца Илью: пожелтевшая кожа стала тёмной, будто бы жухлой, глаза и щёки ввалились, мышцы и сухожилия выпирали, лишённые естественной жировой прослойки, — да, он был мёртв, но не так, как Денис, который у неё на глазах прошёл все стадии разложения в обратном порядке. Нюх даже не улавливал характерного сладковатого запаха гниения, кроме привычной затхлости.       — Никогда такого не видела.       — Ну так что, будем его будить?       Иван засучил рукав рубашки, размял пальцы, как это делают какие-нибудь целители-мануальщики, и его ладонь на несколько секунд застыла у батюшки над глазами, не дотрагиваясь. Ничего не изменилось. Иван нервно засопел, пощёлкал у того над лицом — ноль реакции. И только когда он дал отборный щелбан по черепушке, батюшка громко охнул и вылупил глаза.       — Вы не серчайте, святой отец, — любезничал Иван, подавая руку, пока тот неповоротливо, бочком спускал задубелые босые ноги, точно слезал с печи. — С папой некрасиво получилось.       — Некрасиво, — простодушно ответил отец Илья всё тем же невинным голоском. Отряхнул от пыли старую рясу, оправил крест на груди. Соня дивилась, как всё-таки сильно убавило в росте его тело, — при жизни она была его ниже, но не теперь. — Ну, было и было, пусть ему Бог простит, а я обиды не держу. От меня что требуется?       — Да ерунда. Надо дела принять у матушки Софьи. Так, за монашками приглядеть. Сможете? — Иван улыбнулся, показывая красивые белые зубы (это второй или третий раз, когда Соня видела его таким). Подвёл её к себе поближе, слегка приобняв за плечо. — И ещё. Мы пожениться хотим. И очень сильно вас просим нас повенчать. По-родственному, от всей семьи Алябьевых.       — Вот что, сыночек, — отец Илья потёр растущую шишку на лбу и мягко, но настойчиво оттолкнул того к выходу, придержав Соню под локоть. — Ты погуляй, а я покумекаю. Нам тут с матушкой надо о церковных делах посовещаться. Ты иди, иди.       Растерянный Иван хотел ещё о чём-то переспросить и всё-таки не нашёл причин задержаться: батюшка дождался, когда его шаги в подземных коридорах окончательно смолкнут, и лишь тогда серьёзно торопливо зашептал прямо в лицо:       — А теперь ты мне расскажешь, детка, как на духу. Отец его здесь?       — Нет, его здесь нет, — взволнованно замотала головой Соня. — Боже, я совсем забыла, что вы… Так. Прежний хозяин погиб.       — Выходит, не врала сестрица твоя. Ты его убила?       Батюшка был каким-то взвинченным, перевозбуждённым для того, кто минуту назад спокойно лежал навытяжку, как Ленин в Мавзолее. Не нравился ей этот разговор.       — Мы с Денисом.       — Это хорошо, умница. Раз с тем справилась, то и с этим сможешь. Он тебе доверяет.       — Отец Илья, вы что такое говорите?       — Слушай меня! Выжди, — она попятилась было к фонарю на стене, но батюшка с нестарческой силой удержал за плечи, тряхнул. — Всё сделаем по обычаю, по-христиански: я вас обвенчаю, а как пойдёте в спальню, дождись, пока он уснёт. И убей, только так, чтобы не смог сопротивляться. Лучше хорошо подвыпившего…       — Я не смогу, — еле выдавила, язык прилип к нёбу. Мутило так, что с трудом на ногах держалась, стены и потолок давили всё больше, будто её замуровали в этой глухой и тёмной каменной кишке.       — Сможешь, деточка. Это, считай, твой долг перед Господом. Раньше смогла.       — Да говорю же, что не могу! — она неприкаянно заходила по крипте, шаг туда, шаг обратно. Чувствовала, что голова сейчас треснет и разорвётся, как дыня. Дышала, а воздуха не хватало. — Вы не знаете… Я его полюбила.       Могла бы, под землю бы провалилась. Вот на этом месте. Но как до него ещё донести? Нет у неё защиты перед ним! Перед Иваном. Уже пыталась сопротивляться — и что из этого получилось? Самой ведь от этого дурно, и дико, и страшно… но ровно до тех пор, пока его нет, а когда он с ней…       — Так и не мудрено, что полюбила. Он сатана. Он тебя искушает. А ты борись, моли Бога о заступничестве. И не бойся кровью запачкаться — я буду за тебя на том свете просить. Там всё поймут. За одного гада сорок грехов отпускают, а за двоих так и подавно.       — Отец Илья! Он человек.       — Так ты тем паче должна понимать, что люди не меняются. Особенно такие, как они. Говорят же: горбатого могила исправит.       Говорят. Все говорят, постоянно, из каждого утюга. Что таких нельзя исправить, нельзя жалеть. Тем более нельзя любить! Но в чём тогда милосердие? Если человека никто никогда не любил и не полюбит… ради кого ему становиться лучше? Ведь должна же быть у него — плохого, хорошего, любого! — хоть одна любящая душа? В этом долбаном мире.       Так сказала бы девочка внутри неё. А взрослая осознанная Соня, естественно, покрутила бы пальцем у виска: о чём тут рассусоливать? Батюшка дело говорит: зло нельзя изменить или перевоспитать, на то оно и зло.       Вот только человеческое в ней вопило об обратном. Их хвалёное христианское милосердие.       — Почему? — она встала как штык, проглотила подкатывающие слёзы, холодная, непоколебимая. — В чём он виноват?       Отец Илья грустно улыбнулся, чуть наклонив голову набок. Трогательная сердобольная мумия.       — Да если б я тебя не понимал, миленькая! И я тоже Ванечку любил. Я его крестил, я его баловал, когда он ещё под стол ходил. И его я знаю, и папку его знал, как родного человека. Только ничего тут не попишешь. Дьявол в нём сидит. Дьявол.       И он трижды перекрестился, приложившись к крестику мёртвыми истаявшими губами.       Соня помолчала, глядя в сторону. Приступ клаустрофобии понемногу отпускал, но в гортани по-прежнему саднило и горчило от могильного воздуха. Наконец у неё созрел вопрос — всего один:       — А если у нас с ним ребёнок будет… его тоже? — рука наглядно сжала шею. — Во сне?              Макс подогнал тачку под окна, как раз когда Денис поднёс ко рту кружку воды. И остервенело швырнул в мойку — совесть не позволила. Думал, что с ума сойдёт, пока того не было от силы минут десять. Что его там положат, не успеет порог переступить. Перед глазами так и стояла та зверская сцена перед домом — ружейный выстрел, лай собак, глаз умирающего, молча таращащийся в его глаза.       — Как хорошо, что ты пришёл. — Денис шатнулся навстречу, придерживаясь за мебель, Макс застыл на пороге, бегло оценивая обстановку, на плече у него спала Маришка в пижаме. — Катька совсем ёбу дала.       Он опасливо глянул назад, где Катя хныкала и сморкалась в платок после их короткой потасовки — чуть глаза ему не выцарапала, когда этот еблан толкнул её прямо ему в руки. И речи не шло взять её с собой — та с горя и себя, и их пустит под мясорубку.       Макс бросил ему ключи от неизвестной машины.       — Ты за руль, я выпил.       — Вот ты сука! — заскулил Денис, вяло сползая по буфету. — Я умру щас, как пить хочу. И жрать. Последний раз жевал подножный корм на кладбище.       — В машину живо и педаль в пол! Видишь, я с ребёнком на руках? — тот покачал заворочавшуюся было Маришку и сел вместе с ней назад, пока он экспромтом разбирался с зажиганием и коробкой милицейского «уазика» времён палеозоя и пещерных ментозавров-людоедов. — Денич, мы же без пяти минут свободные люди! Джанго освобождённые, ты не одупляешь совсем?       Двигатель дважды заглох, прежде чем Денис завёлся и вырулил-таки на грунтовку в сторону выезда, ещё и радио как назло зафальшивило голосом Юрия Лозы.       — Через полчаса будем в Мудьюге, а оттуда через райцентр на федеральную трассу. Бензина почти полный бак, — ободрился Макс и впечатал в мутное стекло средний палец, когда проезжали мимо знака «Топи». — Фак ю, бичез! Эх, Иван Виталич… Ну и гандон, ещё и «гелик» мой увёл! Нормально?       — У тебя нет ощущения, что мы когда-то вот так же сбегали и это хреново кончилось?       — Есть. Ты рули, Дэнчик, рули.       Он понятия не имел, откуда знает здешние дороги, но безошибочно развернулся на перекрёстке и вскоре уже летел на полных скоростях по просеке, объезжая знакомые кочки и колдобины. Валежник тревожно хрустел под резиной, «уазик» пыхтел, трещал весь, к тому же от одного вида леса было недалеко до панической атаки — тут же вспомнилось, как их гнали выстрелами в спину.       Тут колесо смачно провалилось в яму, и с заднего сидения послышался тоненький всхлип.       — Папа. Куда мы уезяем?       — Ш-ш-ш, заяц. Я всё расскажу. Потом, потом. Засыпай, лапушка.       — Деня!       — Да, да, Деня с нами. — Макс переложил Маришку на коленях поудобней и агрессивно зашептал в его сторону. — Дэнч, не лихач, езжай плавнее, блин! И не тормози, видишь, малая просыпается?       — Давай ты, на хуй, разберёшься сначала, мне гнать или тормозить!       — Папа. — Денис увидел в зеркале, как мелкая задёргала ручонкой за вырез изодранной Максиминой майки. — Там дядя.       — Где?! — они оба подскочили как на иголках, стали в панике соваться в окна, смотрели по сторонам до рези в глазах, но на дороге и за деревьями точно никого не было. — Тебе приснилось.       — Нет. Там, — продолжила канючить. — Он меня забелёт.       Они проезжали болота. Денис выжимал из движка сколько мог, «уазик» мотыляло в стороны, подбрасывало на кривых участках и крупных валежинах, но нога упрямо не отпускала газ. Было страшно. До одури страшно. От всего, что мелкая говорила.       — Где, покажи мне? Вон там? — не затыкался голос Макса позади. — Это белая ива, зайчик. Никаких полтергейстов, туман просто собрался.       Денису и до этого было погано, а сейчас и вовсе укачало так, что готов был в любую минуту нос о руль расквасить. Сам не соображал, как ещё держится. В глазах клубилось, темнело. Серебристые ветлы проскакивали в белой дымке, как неусыпные стражи, гиганты, одетые в саваны.       — Кловь!       — Ничего не кровь! Дерево такое, называется ольха. Если ветка ломается, она в том месте краснеет.       Как же кружится голова. Кровавая смола стекает по ольховым стволам. Как в лесу самоубийц в Дантевом аду.       Очнись!       Отче наш сущий.       На небеси.       Да пребудет…       — Деня! Ласскази конец сказки? — вдруг позвала Маришка. — Пло Лагнель.       — О-о, ещё бы вспомнить, на чём остановился, — пот бежал за шиворот в три ручья. Как будто не Макс, а он накатил перед выездом. И язык заплетался, как у пьяного, но Денис всё равно продолжил через шум в голове. — А! Рагнель спрашивает у Гавейна, что он выбирает. Ну, короче. Спросила Рагнель: «Хочешь ли ты видеть меня красавицей днём и старухой ночью? Или пусть я останусь такой для тебя одного, а другие будут знать меня до конца дней безобразной ведьмой?» — он жутковато улыбнулся, поправляя зеркало так, чтобы мелкая его видела. — Подумал Гавейн и отвечает: «Будь такой и в то время, как сама посчитаешь нужным». И как только он это произнёс, проклятье окончательно развеялось. Стала Рагнель красной девицей и ночью, и белым днём. И зажили они припеваючи, — затылок без сил впечатался в подголовник. — Вот и сказочке конец, подай водочки корец.       — Дэн. Завязывай муть рассказывать, — мрачно пробасил Макс.       Полоса грунтовки вихляла и сужалась, заваливала машину то на один, то на другой бок. Голова раскалывалась, снова мерещились какие-то звуки: всадников, охотничьих рожков, ружей. Только они с Максом на минуту успокоились, как мелкая заплакала ещё громче:       — Пап! Я боюсь. Там злой дядька. Он меня не пускает!       — Макс, Макс! Не дави её так. Спокойно!       Денис отвлёкся от дороги всего на секунду, увидев, как сильно тот прижал к себе Маришку, — ещё немного, и рёбра бы треснули. На нём лица не было — плотно сжатые губы побелели, глаза сделались огромными, не знали, на чём остановиться.       — Жми! — заорал ни с того ни с сего. — Жми!       Денис со скрежетом переключил передачу, и «уазик» рванул по узенькой просеке, давясь собственным надрывистым рёвом. Ветки с обеих сторон захлестали по лобовому стеклу и крыше. Кабину трясло, как во время пуска ракеты. Маришка сдавленно хныкала.       А потом они оставили позади табличку «Мудьюга», и лес внезапно закончился. Впереди замаячили какие-то плавни с раскидистыми пепельными вербами по берегам, и река, Онега, кажется, и раскатанный колёсами пустырь посреди моря некошеной травы, а за ним крутой поворот на мост, как на картинах импрессионистов, будто нарисованный короткими рваными мазками, — текучее нагромождение уложенных внахлёст досок и брусьев, ломаные изгибы, настоящая бобровая плотина.       Это уже не Топи.       Они выбрались.       — Тормози!       Денис вздрогнул всем телом, механически сбавил скорость, даже не успел посмотреть, что там делается за спиной, — просто резко встал, а Макс тут же выскочил из салона. Он за ним.       Всё произошло до того внезапно, до того сюрреалистично, что мозг не сразу включился, как обычно и бывает. Никак не откликнулся на увиденное. Сгорбленный Максим отбежал от машины и рухнул коленями в пыль, у него руки были сложены так, словно он держит ребёнка. Денису понадобилось несколько мгновений твёрдо удостовериться, что ему вовсе не показалось, — Макс никого не держал. Бережно опустил на землю, давил ладонями на воздух, будто делает массаж сердца настоящему человеку.       — Я её задушил.       Он вскинулся с абсолютным сумасшествием, манией во взгляде и в движениях, когда Денис опустился рядом с ним. Умолял о помощи всем своим видом, словно и впрямь только что задушил своего ребёнка. Держал её, мёртвую, на руках. У Дениса сердце кровило и готово было разорваться, и всё-таки он безжалостно дёрнул его за шею к себе:       — Максим, посмотри. Посмотри. Там ничего нет.       Тот долго, мучительно уставился в пустые ладони. И в один миг как ширму сорвало. Что-то сместилось в извилинах, переключился канал, одним словом, прозрел — у него даже глаза заблестели по-другому. По-звериному.       — Где она? — зарычал не своим голосом.       — Не знаю! — Денис отпрянул, подрываясь на ноги.       — Она только что была. Только что была здесь!       Он понятия не имел, что делать с Максом в таком состоянии. Тот мог кого-то убить: его, себя, любого, кто попадёт под руку. Денис проверил машину: сзади, спереди, под днищем. Потом перепроверил ещё раз. Они вместе прочесали пустырь и окраину леса в радиусе метров ста, звали, срывали глотки. И никого. Она просто исчезла. Сквозь землю канула.       Максиму крышу сорвало. Он был как самодельная бомба с отложенным запалом — к нему страшно было подойти. Весь подранный, изувеченный. Безумный. Денис не знал, что делать. Как ему помочь, чем успокоить, что пообещать. Знал только, что с этой минуты уже не рулевой, не хозяин своей судьбы, — и дорога у них одна, на двоих.       Он никогда не думал, как чудовищно тяжело будет сказать:       — Ладно. Мы вернёмся.