Молочные реки, кисельные берега

      По традиции где-то в седьмом часу утра Соня бросила попытки заснуть. Это была одна из тех ночей, когда тебе кажется, что ты и глаз не сомкнул, как окно уже высветлил рассвет, если бы не урывки снов, тяжёлых и муторных. Иван тоже полночи проворочался, разговаривал во сне, в основном бессвязно и неразборчиво, — всё никак не шёл у неё из головы со своей поехавшей мамашей и сестрой. Может, дело в бессоннице и банальном нервяке, но её буквально замкнуло на нём — как будто тот занял всю кровать и влез даже в её мысли. Какая-то слепая котёночья привязанность, ей-богу. То ли Соня стала Дюймовочкой, то ли Иван — великаном: в комнате вдруг совсем не осталось места, которое бы тот ни присвоил, — его шумное дыхание, бормотание сквозь сон, вечно лезущий в лицо локоть. Даже внутри — по-прежнему тянуло после него, так, словно за всю жизнь она впервые по-настоящему ощущала свою вагину, каждый миллиметр до самой шейки матки, ощущала наполненность, будто до этого дня была заперта на все замки, а теперь открылась. Без конца всплывали какие-то моменты их недавней близости — уютный кокон воспоминаний. Ужасно не хотелось его покидать, хотелось остаться подольше.       И он был рядом. Реальный. Протяни руку и тронь.       Иван не проснулся, почувствовав её поцелуи на плече и загривке, — лишь вяло расшевелился, но безошибочно отыскал её ладонь в складках простыни, чтобы завести вперёд и плотно прижать своей — к проснувшемуся как по часам стояку. Соня и понять-то толком не успела, спит он или бодрствует, и есть ли смысл его одёргивать, но на всякий случай обхватила закаменевший ствол, надавив большим пальцем на полностью окрепшую податливую головку. Иван нетерпеливо заёрзал, ещё сильнее вжал в себя со спины, такой большой: Соня вросла в него всем телом, зарылась носом и губами в плечо, пока рука на пробу массировала, гладила по всей длине член и запревшую горячую мошонку. Боже, ей правда всё это не приснилось. До чего же хорошо с ним.       — Вань. У тебя ушибы прошли, — спина и впрямь выглядела совершенно здоровой, хотя ещё вчера напоминала биток. — Как ты?..       — Я ничего не делал, — он развернулся сочно, жарко её поцеловать, а затем и сграбастать на себя сверху. — Это ты, Сонюшка.       Он целовал её как-то иначе, всё с той же жадностью, нетерпением, но словно хотел не этого и вот-вот не мог дождаться — Соня быстро поняла, чего именно, несмотря на свою туговатость в вопросах секса. Там и думать не пришлось — её плавно, по-джентльменски вдавили вниз под простыню, а дальше отпираться было глупо и бессмысленно. В конце концов, когда бы она решилась познакомиться с его членом поближе?       Иван вёл себя отвратительно. Лез под руку, бессовестно подмахивал, пыхтел, направлял ладонью на затылке, потом и вовсе сбросил простыню, чтобы взглянуть, как головка оттягивает щёку, покатал бугорок по мягкому центру ладони. Соня и сама вошла во вкус, нарастила темп и глубину, пристроившись на его голени так, чтобы и себя ублажить, — снова безбожно помокрела.       И чуть не подавилась, когда в двери забарабанили со всей дури:       — Хозяин! С Ксенией беда! На кухне, скорей!       Они с Иваном разом подорвались как ошпаренные, живо накинули что попало и рванули вниз. Долго гадать, что произошло, не пришлось: в ноздри тут же ударил запах газа, а на полу в кухне обнаружилась и бледная бесчувственная Ксения, которую оттащили от плиты. Духовка была настежь — Соня похолодела, представив, как та лежала в ней головой.       Пока они вместе с домашними перекрывали трубы и распахивали окна по всему этажу, Иван отнёс сестру наверх в её комнату. Соня так и не поняла, удалось ли ему вовремя её откачать или та уже была мертва, но когда с удушливым кашлем влетела к ним, Ксения сидела в кровати, привалившись к подушкам, — посеревшая лицом, слабая, но живая. Помятый растрёпанный Иван как раз замолк и нервно вышагивал в стороне. Соня сама не сообразила, что на неё нашло, — просто запрыгнула к ней на кровать и крепко обняла, как когда-то Лизу. И прошептала в ухо:       — Ты ни в чём не виновата. Прости меня. Нас обоих.       Что ей пришлось вынести за эти долгие часы, пока они беззаботно занимались любовью, а она сторожила тело матери, прекрасно зная о происходящем, одна?       Естественно, её первой реакцией было стряхнуть с себя Сонины руки так быстро, насколько хватало сил и неотболевшей злости. Всё правильно, лучше не трогать её сейчас. Отпоить крепким чаем и дать спокойно отлежаться.       — Сонь. Это что за кровь? — Иван, без того заведённый, подскочил теперь уже к ней, заметив оставленные на паркете следы. Обомлевшая Соня задрала край власяницы и лишь сейчас заметила, что у неё все ноги в почерневших засохших потёках, от ляжек и до самых стоп. — Почему ты не сказала, что у тебя кровотечение?       Вот и обрадовалась, что первый раз и без крови! А это, видимо, то, что скопилось за ночь, и прекращаться, судя по всему, не собирается. Так грандиозно она ещё не позорилась.       — Пиздец. Выключай панику, нет у меня кровотечения. Это… из-за вчерашнего, — она неуклюже скатилась с кровати и, вздыхая, посеменила к выходу. Теперь у Ксении ещё больше поводов искренне её презирать. — Вот идиотка. Мне надо в ванную.       — Ты приглядишь за ней? — Иван задержал её в дверях, приглушив тон. — Я в монастырь поеду. Отвезу мать.       — В смысле, не уезжай без меня!       — Предлагаешь эту так оставить? — он наклонился ближе, замахав руками настолько сдержанно, насколько диктовала ситуация. — Соня, я не знаю, что с мамой делать. Ты её видела вообще? Дом на ушах стоит с ночи, надо типа что-то решать, нет? Сука, ко мне же ещё люди едут!       — Какие, блин, люди, Вань?!       — Бойчатники, какие! Ладно, забудь. Я к отцу Илье поеду, посоветуюсь с ним, — его руки с нажимом легли на Сонины плечи. — Я прошу тебя, пока меня нет, приберись в доме, проследи, чтобы нормально всё проветрилось и не было бардака.       — Ваня, мне тоже к ним надо! — и шёпотом, подавшись совсем близко. — Я боюсь оставаться рядом с ней.       — Соня, блять, ты истекаешь кровью. — Иван наспех клюнул её в лоб и примирительно пропустил между пальцев тонкую прядку у лица. — Ну всё. Будь моей хорошей девочкой. Смотри, чтобы Ксеня никого не убила.       А потом испарился, оставляя её наедине с неуравновешенной стервой, которая нашла в себе яда плюнуть в спину:       — Бедная. Это ж как он тебя таранил-то?       Соня нехотя обернулась. Удивительно, но на мученическом лице Ксении проступила ехидная улыбка и слабо заблестели тёмные глаза. Ну, вообще-то, очень бережно и обходительно таранил. Кто же виноват, что у неё такой нежный организм? Она не стала спорить — если хоть это поднимет ей настроение, пускай глумится.       — Ну и клуша. Тебе прокладки одолжить? — та покачала головой и снисходительно кивнула в сторону. — В тумбочке посмотри.       Всё утро, пока барышня пила чай из фамильного фарфора у себя в опочивальне, приведшая себя в порядок Соня хлопотала по дому. По правилам, пока усопшая не предана земле, убираться было нельзя, ни домашним, ни тем более родственникам, но тут уж пришлось взять грех на душу и хотя бы свернуть ковёр и замыть кровь в гостиной — лишние напоминания о случившемся сейчас были ни к чему. К похоронам Лизы они готовили поминальный стол: кутью, кисель, блины. Не то чтобы Соня свято верила в необходимость ритуалов, просто на душе было неспокойно: как это — человек умер, а зеркала не завешаны, часы не остановлены, двери-окна настежь? Чёрный креп здесь, конечно, не достать, но, наверняка, у матери в комнате или где-нибудь в мастерской осталась подходящая ткань — хоть траурную ленту надеть. Ну а если та сейчас войдёт в дом как ни в чём не бывало, увидит весь спектакль, своё фото с чёрным уголком? Нет, Сонь, это, определённо, хреновая идея.       Сготовив пару нехитрых блюд, так чтобы хватило на день, она решила-таки попроведать больную и заодно отнести ей поесть горячего супчика. Ксения, как видно, задремала, уже одетая в длинный бархатный халат, свернувшись на огромных расшитых подушках с кисточками. Её девичья комната была не намного уютней их с Иваном унылой спальни. Всё та же тёмная громоздкая мебель из массива, резные ножки и спинка кровати, высоченное узкое зеркало на трюмо с табуреткой вместо пуфика, большой ламповый телевизор, кружевные салфетки и занавески, железный золотистый карниз с тяжёлыми портьерами, подхваченными шнурком, как в ложе театра, над дверью. Несмотря на идеальную чистоту, все свободные поверхности были захламлены всевозможным старьём: незаконченной вышивкой, висюльками из бус и стекляруса, тесёмками и обрезками ткани, из которой хозяйка, видимо, шила наряды своим куклам, — а кукол у неё была целая коллекция, почти как в мастерской папы Карло.       Кушала барышня с завидным аппетитом, прихлёбывала и заодно перемывала косточки братцу, пока Соня собирала за ней блюдца, чашки и заварник:       — Так ему и надо. Получил по заслугам. Ничего, его так просто не убьёшь, живучий, как наш папаша, — и снова отсёрбала бульона. — А вот если ножом под рёбра…       Как жаль, что она выбрала именно такой способ самоубийства, а не бросилась в какую-нибудь речку, а лучше в болото (не взыщи, Господи, за грешные помыслы). А с другой стороны, как ещё ей было отвадить от себя мелкую назойливую сучку, от одного вида которой, должно быть, её перетряхивало и бросало в холодный пот?       — Как вы его убили? Отца. В шею?       — Иван не рассказывал?       — А ему почём знать?       Соня застыла с полным подносом в руках.       — Он говорил, что видел отца. Когда стал хозяином. Ну, в смысле его призрак.       — Ты смеёшься?       — Нет. — Иван не вдавался в детали, но действительно видел отца в тот день, кажется, в момент его смерти. Тот явился в посмертном облике, с исколотой шеей и кожей, сплошь покрытой коростой и гноем, чтобы передать тому силу хозяина и последнюю волю. — Он сказал что-то вроде: «Прощай и помни обо мне».       Ксения на мгновенье нахмурилась и сощурила глаза, совсем как брат. Потом зачем-то поднялась с кровати и принялась выискивать что-то в большом книжном шкафу, чьи полки настолько провисли под тяжёлой ношей, что изогнулись, совсем как рёбра у скелета, и обещали в скором времени проломиться. Наконец между строгих дородных томов нашлась безликая потрёпанная книжка, которую та покровительственно брякнула на поднос, — пьесы Шекспира.       — В следующий раз, как будете болтать с твоим ненаглядным, ты у него спроси, чем он больше всего зачитывался в детстве. Поверь, тебе это на многое глаза откроет. Если вообще не на всё, — и только Соня раскрыла рот. — Ты почитай, девочка, просветись на досуге.              Увидев во дворе «гелик» ни свет ни заря, первое, о чём Лиза подумала, — это как спросит с Сони за целый день, что та в наглую пропустила, хотя обещала постоянно приезжать. Каково же было разочарование, когда из тачки вышли одни только Иван с Валдаем, а потом ещё и вытащили из багажника неизвестную бабу — мёртвую, по всей видимости, — и потащили в церковь по указке отца Ильи. Она подоспела туда же. Стоило приглядеться ближе, чтобы за секунду опознать в толстухе Сонину свекруху: кто-то засадил ей пулю прямо промеж глаз (очень хотелось верить, что Сонька на такое не способна, но кто тогда? Два дня в новом доме, а оттуда уже тела выносят, ну, типично!).       Милый друг был в расстроенных чувствах, ещё бы. Лизе даже показалось, что те в разладе с Валдаем, судя по тому, как второй повесил голову и держался в стороне от хозяина.       — Я могу сказать, как положено, а вы уж сами решайте, — на вздохе заговорил батюшка после долгой паузы. — Оставишь её здесь, на третий день, то есть завтра, отслужим панихиду, покамест договорись с могильщиком, пусть сколотит подходящий гроб, место подготовит, ну, он знает. Хорошо бы сорокоуст заказать. Много хлопот, очень много, — он погладил ещё больше полинявшую бородку, как делал, когда прикидывал в уме, сколько можно наварить деньжат. — Софья тебе подсобит, она знает, как надо. Вы, главное, к этим поминкам всё подготовьте, а там на девять, на сорок дней…       — Подождите, — опомнился Иван. — Крёстный, вы мне что предлагаете? Зарыть её?       — А что ты собирался с ней делать, позволь спросить?       — Завтра, завтра… — он забубнил себе под нос, отвернулся с удручённой миной к дальней стене. — Нет, не получится, у меня мероприятие. Скоро люди будут…       — Сынок, или ты сказился? Какое, к дьяволу, мероприятие, у тебя траур! Мать новопреставленная лежит, ещё душа к Богу не отошла!       Лиза бессовестно заржала в кулак. Все дружно опустили взгляд на покойницу, которую еле уложили на две сдвинутые лавки. Та была ещё свеженькая, но ночь явно мариновалась, судя по состоянию кожи, — вот кого-кого, а мертвяков Лиза здесь навидалась хоть отбавляй. Это ей венчик от миксера так в голову отскочил?       — К Богу? Серьёзно? — Иван влажно втянул воздух носом, присев перед матерью на корточки, и вытянул из-под горловины её платья лёгкую блестящую косынку. Ему, определённо, нужен был тайм-аут, потому что сейчас он был ранимый, как оленёнок Бэмби. — Я не хочу об этом думать. Унесите её, не знаю, в какой-нибудь склеп, — ну да, в склеп семейства Капулетти. — Но не в землю, вашу мать! Я заберу её, потом, не сейчас. Сейчас я не готов.       — Ну что? — развёл руками батюшка. — Хозяин — барин. Ладно, езжайте. Побудет пока в моей крипте, ей там будет покойно, — и перекрестил на дорожку себя и Ивана, на Валдая лишь махнул. — Мы с сёстрами постережём маленько.       Лиза высунулась из наружных дверей церкви, когда Иван топтался на паперти, нюхая свою косыночку, от которой и сейчас за метр пахло розовым маслом. Не заходя за порог, без слов привлекла его в объятья, тот немного расслабился, даже чмокнул её в ответ.       — Что там у вас случилось? Соня в порядке?       Он кивнул.       — Она с Ксеней осталась, сестрой. Приготовила нам сегодня сюрприз на кухне с утра пораньше.       — В духовке что-то передержала?       — Можно и так сказать.       Домой Иван приехал уже без матери. Соня вышла во двор в своей единственной огромной чёрной футболке и джинсах из монастыря, когда услышала машину. Тот молча подошёл к крыльцу и отвернулся к огороду, закинув локоть на массивные перила, отбил ногтями нервный ритм. День был тёплый и солнечный, но от одного его вида как будто грозовые тучи набежали.       — Ты сказала, если дать ей спокойно умереть, она оставит нас в покое. Но она не оставляет меня, Соня. Она всё ещё тут, я её чувствую. Застряла в моей голове, — наконец он испуганно повернулся к ней. Его голос звучал обречённо и очень тихо, несмотря на всех демонов, которые раздирали его изнутри в эту самую минуту. — Что, если она сейчас в аду?       Где же ей ещё быть?       Всё так, одной смерти мало, ведь, в конце концов, есть ещё память о человеке. Даже если груз её бездыханного тела однажды перестанет придавливать его, сможет ли он тогда свободно дышать?       — Она точно не в аду, Вань. Душа ещё сорок дней мытарствует и находится рядом с родными на земле. Её надо отпеть и похоронить по-христиански, и весь срок молить Бога за её душу, тогда он её простит и примет к себе.       Иван промолчал, хмуро обдумывая её слова.       — Как Ксеня?       — Лучше. Отрывается на мне. Книжку дала почитать. — Соня запнулась, но всё же пересилила себя — была не была! — Ещё она сказала спросить у тебя, что тебе больше всего нравилось в детстве, из литературы.       Тот недоверчиво хмыкнул, но довольно быстро ответил:       — «Гамлет».       У Сони мурашки пробежали по позвоночнику. Вот так, даже не задумываясь.       — Да, у меня тоже любимый мультик был «Король лев». — Иван явно не догонял, что за чушь она там мямлит. — Ну… «Король лев» — это «Гамлет», только… со львами, — н-да, звучало тупее некуда. — Проехали.       Как только выдалась свободная минута, Соня опрометью поднялась к себе в спальню и с разбегу завалилась в кровать вместе с Ксениной книгой. Иван уехал встречать гостей и сказал, что весь день будет на псарне, так что в случае ЧП пусть ищут его там. Может, она вела себя, как доверчивая дурочка, но уже в первом акте все смутные подозрения сами расставились по клеточкам, как фигуры на доске: остальной текст пробежала за час, нетерпеливо проглатывая отдельные куски и местами перечитывая по два-три раза, — бумага жгла пальцы, слова отзывались набатом в голове.       Когда с воображаемой сцены вынесли трупы, отгремел пушечный залп и опустился занавес, в спину как будто пихнула чья-то невидимая рука. Соня заложила палец на финальной сцене первого акта и без стука вломилась в Ксенину комнату.       — О ужас, ужас, ужас! Если ты —       Мой сын, не оставайся равнодушным.       Не дай постели датских королей       Служить кровосмешенью и распутству!       Однако, как бы ни сложилась месть,       Не оскверняй души и умышленьем       Не посягай на мать. На то ей бог       И совести глубокие уколы.       Теперь прощай. Пора. Смотри, светляк,       Встречая утро, убавляет пламя.       Прощай, прощай и помни обо мне!              Она порывисто отняла книгу от глаз и взглянула на Ксению, которая только что клеила за трюмо какую-то нарядную старомодную брошь:       — И что?       Та сидела к ней вполоборота и внимательно слушала, как зловещая птица Сирин на ветке, — внутренне ликовала над её попытками обесценить свои же доводы:       — Ну, если до этого ты дотумкала своей извилиной, то и дальше как-нибудь сложишь два и два. Или тебе разжёвывать, как в первом классе?       — Будь добра. Разжуй.       — Хорошо, — она покрутила брошку на трюмо и развернулась теперь уже прямо, заложила ногу на ногу, заговорив размеренным тоном светской букинистки. — Иван будет говорить, что я ненормальная, но у кого и вправду бурная фантазия, так это у него. Гамлет или хозяин — это ещё одна его личность, назовём её тиранической. Надстройка, собранная из детских впечатлений и романтических идеалов. Он прячется за ней в моменты кризиса. На самом деле это тот, кем он хотел бы быть, — принцем, благородным мстителем, таким непонятым гением, который будет переступать через трупы, но любой ценой дойдёт до своей цели. Он ведь абсолютный жестокий эгоист, Гамлет, — она подняла длинный палец на книгу. — Ты дочитала до конца? Как он мелочно подставляет Розенкранца с Гильденштерном, своих же университетских корешков. Как он по-свински поступает с Офелией: закалывает её отца, потом брата, в следующей сцене после её похорон вообще прикалывается над каким-то лордом…       Соня слушала как язык проглотила. О чём, Бога ради, они говорят? О Гамлете? Об Иване? О чём?       — Слушай, — вдруг просияла Ксения. — Ты ведь тоже хорошо вписалась во всю эту историю. Думаешь, он по большой любви?       — Что? — грубо отчеканила Соня.       — Да ладно, солнце! Все про тебя знали с самого начала. Я так и вовсе подозреваю, что мама сама ему подкинула хорошую партию — вон как шустро за тебя взялась! А что? Он искал жену, ты подходишь, а дальше можно досочинять и любовь неземную, и счастливый брак с пачкой личинок, прямо как с доски визуализации! — та неосознанно смяла в руке свою финтифлюшку, вся взвилась на табурете от возбуждения. — Вот только это всё не правда, а тщательно прописанная пьеса с чётко расставленными ролями: он — романтический герой, он — антагонист, она — любовный интерес героя…       — Жаль, что для тебя одной места не нашлось.       Ксения поражённо вытянула шею, застыла в секундном оцепенении. Соня даже сгруппировалась, предчувствуя возможность очередной драки. Но та лишь гадко фыркнула на грани истерики:       — Жаль ей! Надо ж, какая сердобольная. Только не говори, что ты и меня понимаешь. Сейчас стошнит от благолепия.       Меньше всего Соне хотелось доказывать ей своё участие или, наоборот, безразличие. А чего хотелось, так это взять свои скудные пожитки и свалить в монастырь к Лизе — не слышать и не видеть этих двоих, по крайней мере, пока Иван не соизволит приехать и объясниться как взрослый адекватный человек.       Тут Ксения целенаправленно встала и зачем-то распахнула шифоньер с одеждой:       — Собирайся.       — Куда?       — На бои. Тебе точно стоит это увидеть.       Та сорвала с перекладины сразу несколько платьев на плечиках и швырнула на кровать позади себя.       — Я не собираюсь на это смотреть.       — Не хочешь взглянуть на истинное лицо твоего принца? Я лично не пропущу такое зрелище. — Ксения мельком обернулась, чтобы смерить её ироничным взглядом. — Да уж, придётся пожертвовать тебе что-то из своего. Смех и грех.       Соне понадобилось время всё-таки глянуть вниз на свою футболку, на которой всё это время красовался здоровенный принт с ликом сатаны в виде пентаграммы. Да что с ней сегодня творится!       Когда они пешком добрались до псарни, за забором уже вовсю стоял гвалт и звуки проходящего боя: рык, дребезжанье вольерной сетки, бурная возня по земле. На подъезде к воротам запарковали с десяток машин, одна круче другой, — вся публика собралась вокруг арены, где круглую изгородь обнесли скамейками, прямо на пустыре перед собачьими вольерами. Человек тридцать мужчин кучно выстроились у самой сетки. Соню с Ксенией они не замечали — сейчас куда интересней была схватка. Из-за спин удалось разглядеть не так много, но уже по реакции толпы, когда поднимался матерный вопль и крики «Вот так! Работай, Бату, работай!», несложно было угадать самые жестокие моменты.       Ксения заставила её обойти арену кругом, где толпилось меньше народу и можно было видеть, как Иван стоит на той стороне в окружении других заводчиков. И, глядя на его кислую мину, в это самое время его бойца безжалостно давил другой кавказец — рыжий с белыми пятнами пёс Бату. Основная часть схватки, видимо, уже прошла, потому что собаки неподвижно лежали на земле: рыжий лапой обхватил второго под холку, совсем как человек, а сам налёг сверху, не меньше телёнка, и вгрызался тому в зажатую пасть. Шерсть у обоих была всклокочена, залипла от крови и слюны, побурела на белом воротнике, морде и лапах Бату. Пёс Ивана был тёмно-коричневый с чёрной маской и долгое время никак не показывал слабины, пока не послышался едва слышный визг и судья не дал сигнал немедленно разнимать бойцов.       — Ещё раз повторяю правила для тех, кто не понял! Собака подала голос — это проигрыш! Первое — бой прекращается по требованию любого из хозяев. Второе — никаких выкриков «убей!» и матерной брани со стороны хозяина, в противном случае дисквалификация. Третье — последнее слово остаётся за арбитром. Четвёртое — собака автоматически считается проигравшей, если показывает волчью тактику, то есть отказывается от поединка — бьёт зубами, опускает хвост, скулит, лает, показывает оскал. Мургул подал голос. Победитель — Батухан.       Иван, уже на арене, сплюнул на землю и повёл на поводке еле волочащего лапы Мургула к узким воротам. Соня с трудом заставляла себя смотреть на несчастную собаку, у которой кровь струями текла из растерзанного носа, а белки глаз заплыли красным, совсем незлые, доверчивые собачьи глаза. Зачем они вообще сюда притащились?       В перерыве между поединками бойчатники времени не теряли: кто-то водил щенков около арены обнюхаться, других привезли на продажу, взрослых собак взвешивали (как выяснилось, Мургул и Батухан считались ещё «молодой лигой», до двух лет, и для них это был чуть ли не дебютный выход). За простым деревянным столом в стороне тот же судья принимал ставки — туда Ксения её и потащила, когда раздосадованный Иван разогнал сборище зевак и заявил во всеуслышание:       — Я хочу выставить другого бойца. Против Батухана. Сейчас.       — Кого? — перекрикнул шушуканье судья.       — Валдая.       Собачники взорвались несдержанным гомоном: одни озадаченно посмеивались, другие возмущались, третьи предвкушали интересный поворот:       — Ещё тот Валдай? Тот старый покалеченный кобель — он ещё не сдох?       — Сколько он лет не выходил? Да и по весу точно был меньше Батухана. Что-то Ваня бесоёбит совсем!       Вперёд выступил хозяин Батухана, галдёж поутих:       — Иван, я тебя уважаю. Если покажешь своего Валдая, в какой он форме, так я тебе скажу: да — да, нет — нет. А так… У меня Бату только после сшибки.       — Значит, делаем так. — Иван достал руку из кармана и звонко бряцнул чем-то по столу. — Валдай проигрывает — машина твоя. По рукам?       Народ откликнулся ещё ярче, кто-то даже зааплодировал. Хозяин Батухана весело захохотал.       — Ну, если грубо смотреть, силы в общем и целом равны, — тяжело уронил локти на стол судья и нервно застучал ногтями: видать, на ходу подбивал правила так, чтобы и Ивана не обидеть, и самому зашибить хороший процент на поединке, — ставки обещали быть щедрыми. — Валдай потенциально слабее, но Бату устал после боя. Так что… Последнее слово за хозяином.       Последний без раздумий твёрдо протянул ладонь, и они с Иваном ударили по рукам на радость обалдевшей публике. Поединок намечался исторический.       Пока потрёпанный чемпион крепко спал в открытом багажнике хозяйской машины, судья живо занёс в свою тетрадку, кто сколько ставит на предстоящий бой: у стола царило редкостное оживление, отдельные гости так рьяно радовались, что колотили по столешнице и чуть ли не сами рвались на арену. Иван между тем отошёл далеко к вольерам и сидел возле одного на корточках, зацепившись пальцами за сетку, как будто настраивал своего последнего фаворита перед схваткой. У Сони была настоящая каша в голове, особенно после его показного выступления, но она решила дождаться и увидеть всё сама, чем путать себя идиотскими догадками.       — Эта овчарка… Это и есть Валдай?       Иван выводил своего пса следом за Бату и его хозяином. Бойчатники не врали: собака была не из больших и явно своё отслужила. Чёрная короткая шерсть полиняла, облепляя сухие мышцы и тощие бока, одно ухо было порвано, задняя лапа заметно прихрамывала — даже по сравнению с вымотанным противником, сутулый старичок едва волочился. У Сони ёкнуло в груди — сама не понимала, почему.       — Вы только при бойчатниках такого не ляпните, девушки-красавицы, — сказал кто-то за спиной. — Волкодава назвать овчаркой — всё равно что оскорбление. Тем более такого ветерана, как этот.       Остро хотелось вмешаться, сделать хоть что-нибудь, только не стоять истуканом, но судья уже вышел на арену и крикнул хозяевам пускать собак. Иван и второй мужик, держащие рычащих псов сзади за шкуру, широко расставив ноги, резко разжали хватку — и те бросились навстречу, сцепились в воздухе, встав на задние лапы. А потом рухнули, покатились, спутались бешеным извивающимся узлом, так свирепо, что у Сони как лопнуло внутри от натяжения, и пошло рваной раной через сердце, тем сильнее, чем дольше, внимательней она смотрела. И видела, осознавала, всё неотвратимей — это он. Это он!       Ксения была тому самым ярким подтверждением — неотрывно следила за побоищем с горящими глазами и еле заметной улыбкой на губах. Чёрт возьми, все её старания, даже попытка покончить с собой, в итоге окупили себя — она расцветала на глазах! Все пятнадцать, может, двадцать минут поединка пронеслись адской хроникой перед глазами, кровавой, людоедской, выворачивающей душу и абсолютно бессмысленной. Необъяснимой.       Ради чего этих животных стравливали друг с другом? Кому всё это было нужно? Кому приносило удовольствие? Нет. Почему Валдая? За что Валдая?       Она не хотела на это смотреть. Но заставляла себя. Заставляла сквозь слёзы смотреть на то, как собаки рвут друг другу кожу клыками, как намертво держат и бешено дёргают головой, как прокусывают мощными челюстями передние лапы и метят в морду, в глотку, как рвутся пасти и кровавая пена хлопьями стекает на землю с высунутых языков в алой слюне и шерсти, как Валдаю несколько минут подряд вгрызаются в ухо и кто-то из ревущей толпы говорит, какой у того низкий болевой порог.       Первый раунд выдался долгим и тяжёлым. В конце концов судья объявил перерыв и деревянной рогатиной разжал Батухану челюсть, позволив оттащить присмиревших псов друг от друга. Валдай показал себя хорошо, но явно не так, как рассчитывал Иван.       Ко второму раунду он окончательно потерял самоконтроль — то отходил от арены покурить, чего до этого никогда не делал, то снова нырял в толкучку к самому забору: собаки кувыркались у него в ногах, Бату снова был сверху, яростно трепал Валдая, всё равно что плюшевую игрушку. Зрители орали, захлёбывались чистым восторгом и адреналином.       — Ай, молодец! Ай, мужчина! — заливался хлопающий в ладоши хозяин Бату, сидя на лавке так близко, что до него, должно быть, долетали брызги крови и слюны.       — Сдавайся, — нехотя прошептала вслух Соня.       — Может, уже сдался бы, если бы дрался за себя, — ухмыльнулась Ксения. — Они дерутся за хозяина, думают, что защищают его от другого пса. Глупые, да?       Выдержавший чудовищно долгую мучительную атаку Валдай всё же смог встать на лапы и, ковыляя, отойти в сторону. Он был серьёзно ранен — все это понимали, и Бату понимал, потому ступал мягче и уверенней по кругу вдоль забора, отворотив от того морду в показном безразличии. Наконец Валдай упал. Одна его передняя лапа была прокушена насквозь, возможно, вместе с костью, кровь капала обильно, как из вскрывшейся вены. Но страшнее всего выглядела шея и область около морды, где не осталось живого места — глаз не видно, сплошной кровавый фарш. Он был больше не боец. Тут и знатоком быть не нужно.       Судья вышел на арену объявить победу Батухана, его хозяин тоже вскочил со своей лавки, но Иван остался неподвижен. Молодой волкодав по-прежнему мотался туда-сюда вдоль изгороди: Валдай порядочно его подрал, тот дышал мелко и часто-часто, всё такой же враждебный, будто срывался на врага, что тот никак не сдастся, не признает его первенства. Трудно сказать, что им двигало, но в ту секунду, как судья набрал воздуха для зычного крика, пёс развернулся и встал на задние лапы в целый человеческий рост. Бросился на изгородь, за которой стоял Иван, с рыком и лаем, едва не прокусывая сетку оскаленными зубами, — все выпали в осадок от такого странного и неожиданного заскока: собаки не атаковали чужих хозяев. Казалось, даже у самого Ивана не было объяснения, и всё-таки он не сдвинулся. Стоял столбом и глядел прямо в глаза взбесившемуся зверю сверху вниз, даже любопытно скользнул пальцами между сеткой (у Сони сердце пропустило удар).       А потом Бату заскулил. Его рывком отбросило от сетки назад: и Соня с Ксенией, и даже бойчатники сперва не сообразили, какая дьявольская силища утянула за собой такую смертоносную гору мяса и сосредоточенной злобы, как Батухан. Но ответ лежал под самым носом. Валдай вцепился в него, как в зайца. Валдай швырнул его через всю арену одним махом головы. Валдай вгрызся ему в брюхо, готовый выпустить в пыль кишки и затопить кровью их обоих. Утащить его в ад следом за собой. Драться насмерть. Это была та неприукрашенная, первобытная жестокость, которую Соня не могла уместить в себе. И поэтому выплеснула — солёным, жгучим ручьём. Плакала, когда все кругом ликовали.       Ксения не выдержала тоже — распихала в стороны оголтелых мужиков и пробилась к Ивану. Соня двинулась следом за ней, но остановилась на полпути: та встала с ним наравне и сжала его руку своей. Он бегло холодно обернулся, но руки не забрал. Так они и смотрели на то, как Валдай вырывает себе победу из пасти у самой смерти, пока чужой истеричный вой не заставил его отступить. Вот теперь судья мог с чистой совестью закончить поединок. Победитель — Валдай.       Взмыленный хозяин Батухана первым крепко пожал Ивану руку. За ним лавиной обрушились поздравления, хлопки по спине, лес протянутых потных рук. Пока за ареной неистовствовала толпа, Валдай лежал у края забора на боку, как те собаки на обочине дороги, которых сбила машина. Его рёбра высоко вздымались, кровавый язык вывалился, а глаза, его человеческие глаза смотрели безумно. Соня хотела сама забрать его оттуда. Всё ещё дрожала и сглатывала слёзы, но решительно пошла к воротам, как вдруг её перехватил Иван:       — Ты что тут делаешь? — и железно скомандовал Ксении. — Уведи её домой сейчас же. Дважды повторять не буду.       — Пусти. Я пойду к нему.       Соня вырвала локоть, но попала в ещё более крепкие клещи. Иван наклонился к её лицу:       — Я что, не по-русски говорю? — и затем процедил, не пожалев жалящей стали, как никогда с ней не разговаривал. — Пошла. Вон.       Соне словно раскалённую спицу в сердце вогнали. До дрожи хотелось отвесить ему такую пощёчину, чтобы вмиг вспомнилась мамина тяжёлая рука. Но она этого не сделала. Сама взяла за руку Ксению и повела к большим воротам. Бабам здесь не место? Отлично! Дважды можешь не повторять.              Когда Макс окончательно решил, что заблудился, они оказались в до боли знакомых местах. Между деревьев тут и там проклюнулись голбцы, фиолетовая могильница стелилась дорожкой под ногами. Он так и не понял, запутался ли в её прочных стеблях или усталость окончательно его подкосила, но вместе с Денисом за плечами грохнулся пластом на землю. Тот на мгновенье пришёл в себя, закряхтел и снова растянулся без чувств на хвойной подстилке — пытаться взять его на спину в таком состоянии было бесполезно. Макс еле нашёл в себе силы и упрямство подняться. Зарылся руками в хвою, чтобы подлезть под Дениса и кое-как его подхватить — сквозь пальцы и с его отросших волос посыпались иголки, когда с хрустом и мычанием всё-таки разогнул колени.       За соснами буквально в двух шагах поджидала их маленькая избушка с единственным оконцем и оставленной настежь дверью. Вот они и на месте.       Ночью тут было, конечно, хоть глаз коли. Почувствовав под собой жёсткую, но всё же кровать, Денис немного отошёл и даже пытался разговаривать: «Бля-я… Ты меня умирать сюда принёс». Чудо, что на терминальной стадии, когда его кровь пропитала отрава метастаз, а тело сгорало на глазах от обезвоживания, он мыслил поразительно трезво. Пока Макс возился над ним, его окончательно приковало к постели: организм сдал и отзывался лишь мучительным воем на пронизывающую боль.       Макс смотрел без эмоций. Старался держать себя в руках, но чувствовал, как что-то важное, глубинное ломается внутри. И если когда-нибудь заживёт, то как неправильно сросшаяся кость, неподвижная и болючая. Он крепился ради них обоих.       Во дворе по-прежнему стояла бочка с дождевой водой. Там же среди разбросанной рухляди нашлось и старое ведёрце, которое Макс наполнил до краёв и поставил у кровати. Подложил Денису подушки под голову, чтобы усадить повыше, — тот еле шевелился, как сухонький девяностолетний старичок, разевал бессмысленно синий растрескавшийся крупными чешуйками рот.       Его нежный, его маленький. Такой красивый.       — Денич. Послушай меня очень хорошо сейчас. Это важно, — начал Макс, присев с краю рядом с Денисом. — Мы сейчас запрёмся здесь. Тут безопасней всего. Вот я притащил ведро воды, она нормальная, свежая. И дальше что я от тебя хочу, Дэнч. Мы будем сейчас потихонечку пить. Небыстро, по чуть-чуть, но много. Ну, пока что вот это ведро полностью, а там видно будет, — он сжал его колено убедиться, что тот хотя бы реагирует. — Дэнч. Мне надо, чтобы ты выдул вот прямо дохера и трошки, чтоб аж лилось из тебя, — и набрал из ведра валявшимся в кровати черпаком. — Ну всё, инструктаж прослушали. Полетели.       Денис ошарашено отпрянул, когда его губ коснулся влажный шершавый край. Округлил огромные чёрные глаза, которые будто стали больше в два раза с тех пор, как он морил себя голодом и жаждой уже который день подряд.       — Ладно, ладно. Я попытаюсь обосновать, но не обещаю, что это прозвучит не так же ебано, как у меня в голове. — Макс положил черпак обратно в ведро. — Чтобы во что-то поверить, надо забыть, что этого нет, — он вздохнул. — Окей, звучит всрато, я перефразирую. Моя Маришка и твоя опухоль существуют только у нас в голове. Если я напьюсь как следует и у меня хотя бы частично отшибёт память, я снова в неё поверю, так? И если ты, Деня, выпьешь так много, чтобы забыть вообще всё…       Денис начал понимать. И правда ведь ничего сложного? Всего-то надо уверовать. Боли нет. Тела нет. Тебя нет. Она где-то там — боль. И тело — где-то там. Может, уже сгнило, рассыпалось. Щёлк по лбу — и всё пройдет. Вот и весь фокус –и никаких чудес не надо.       Забвение дарит исцеление — тела и души. А что может дать само забвение? Правильно.       — С чего ты взял, что это так сработает? — подтянулся на подушках Денис.       — Потому что я знаю, Денич.       Повисла тяжёлая пауза. Денис дышал ртом, смотрел во все глаза, словно спрашивал себя: это не шутка?       — Мы друг друга не вспомним.       — Да, — кивнул Макс.       — Ты еблан. Мы друг друга даже не узнаем.       И это прозвучало так безжалостно прямо. Как решение сложнейшего уравнения, над которым годами бились лучшие умы, в нескольких бездушных закорючках, — словно из него сердцевину вынули и поставили на стол перед Максом. И кому, чёрт возьми, было сейчас горше?       — Нет, ну ты что, мы узнаем! Я зуб даю, — разулыбался Макс как можно беззаботней. — Даже если умом всё забудешь, тебе тело подскажет. Понимаешь? — Денис помотал головой. Тогда он взял его кисть и хорошенько растёр обеими руками, а потом отпустил. — Вот смотри. Что чувствуешь? Тепло, хотя я её уже не держу. Ты почувствуешь то же самое, только всем телом и в разы мощнее.       Денис с дрожью вдохнул воздуха и закрыл руками лицо. Макс сгрёб его в объятья целиком, исступлённо погладил по спине:       — Я буду рядом всё время. Мы пройдем это вместе от начала до конца.       — Пошёл ты на хуй, — тот всё-таки обнял его в ответ, затрясся от попытки заплакать хотя бы ещё раз.       У Макса сердце разрывалось. От горя, от счастья, что он так близко и всё ещё живой. От всего сразу.       — Всё будет хорошо. Мы с тобой будем первыми, кого мы увидим, как только проснёмся. Денич. Мы всё поймём, обязательно. Главное быть вместе. Это ведь важнее всего, да? Как я раньше-то не понимал…       — Я тебя люблю.       Они торопливо поцеловались много-много раз подряд, как целуются в залах ожидания перед отправлением, и Макс наконец-то поднёс ему полный черпак холодной прозрачной воды. Тот уже наклонил голову, как вновь в страхе оттолкнул его руку:       — Сука, это череп! — Макс внимательней присмотрелся к пожелтевшему круглому сосуду со сколотыми краями, который действительно напоминал перевёрнутую теменную долю человеческого черепа и, по всей видимости, им и являлся, хоть в темноте было мало что понятно. — Ладно, скажи, что я просто трипы ловлю.       Денис пил сначала осторожно, потом жадно, зажмурив глаза от удовольствия. Следующую Макс налил себе и, о Господи Иисусе, такой обалденной воды он не пробовал никогда в жизни, как будто её только что привезли из высочайших альпийских родников, где серебрятся снега и цветут цикламены.       — Джизас. Я как будто с каждым глотком молодею.       Дэнчик и впрямь менялся на глазах. Пока он сам охотно зачерпывал из ведра и макал в черепушку свою длиннющую чёлку, обливая футболку, Макс поджёг зажигалкой единственную свечу в красном уголке у небольшой иконки, дать хоть немного света. Вода действовала животворно, иначе и не скажешь. Тут же проснулся зверский аппетит, и слава Богу, что мать Арины завернула им с собой хлебушка с котлетами, — не лучшая еда для выхода из голодовки, но какая, нахрен, разница?       — В жизни ничего вкуснее не жрал и не пил, — не стесняясь, напихивался Денис с открытым ртом и закатанными в блаженстве глазами. Облизал пальцы от жира и налипших крошек, запивая почти залпом. — Максимка. Может, напишем себе какой-нибудь гайд хотя бы?       — На чём, блять, на бересте? И чё напишем? «Не пытайтесь покинуть Топи»?       — Не ссы, старичок! Сонька нас спасёт, она обещала.       Брякнувшийся на кровать Макс громко расхохотался, Дэнчик подхватил. Чёрт. Каким же кайфом было снова видеть его волшебную солнечную улыбку, словно всё вокруг просияло этим мягким внутренним свечением. А Денис всё ржал и не мог остановиться, замолкал и снова тихо хихикал сам с себя. Такой ребёнок с этой его шевелюрой, которая ещё немного и до плеч достанет. Максу нравилось. Всё в нём нравилось, совершенно всё. Его маленькость, его худоба, его смех, его ебланский характер. То, что он позволял Максу с собой делать, фак.       Если бы не Топи, если бы не всё это, они могли бы стать друзьями? Могли бы влюбиться друг в друга?       Одно он усвоил наверняка: чтобы выжить здесь, надо отказаться от всего, что ты когда-либо из себя представлял. Хороший урок им преподал Иван Виталич, нечего сказать. Спасибо тебе хоть на этом, сукин ты сын!              Соня вернулась на псарню уже поздно вечером, к тому времени Иван успел укатить в бар с друзьями на новеньком белом «лексусе», который подарил ему хозяин Батухана в честь блистательной победы. Валдай лежал у себя в вольере — она не сразу разглядела среди собак неподвижную человеческую фигуру на подстилке из тряпья. Когда она скрипнула железной дверью и присела рядом, то даже не была уверена, что тот до сих пор жив, но глаза Валдая были открыты и внимательно смотрели на неё. Он не разговаривал и дышал поверхностно и рвано. Горло пострадало сильнее всего — от такой трёпки вполне могла оторваться трахея, хоть снаружи и не было серьёзного кровотечения.       Дома нашлись какие-то бинты и перекись: Валдай не сопротивлялся и даже не морщился, пока она как умела промывала ему укусы и заматывала разорванное запястье, с шеей и лицом всё обстояло куда хуже — одна рваная рана на другой, множество глубоких проколов от клыков. Здесь нужен был хирург, хотя бы антибиотики и чтобы кто-нибудь наложил швы. Боже, да какие, к чёртовой матери, швы, когда там внутреннее кровотечение!..       Она не знала, о чём с ним говорить, как правильно подбодрить, посочувствовать. Её слёзы, брызнувшие фонтаном, как у клоуна, стоило увидеть его таким, говорили сами за себя. Соня подумывала остаться с ним до утра, но не прошло часа, как за воротами послышался гул мотора и в спину брызнул яркий свет противотуманок долбанного «лексуса», из которого во всю громкость орала музыка. Повезло, что Иван, по крайней мере, притащился один.       Или не совсем один. Этот пьяный козёл держал на руке белого щенка алабая, видно, совсем мелкого, но уже крепыша. Тот подвывал горласто, как медвежонок, и ластился к треплющей его ладони, когда Иван подошёл к ним и встал за вольером:       — Смотри, какой головастый, а? Серьёзный пацан, — он подхватил собаку обеими руками, заглядывая в глаза. — Ему подарит своё имя Великий Валдай. Легенда!       Тот так ничего и не сказал — отхаркивался кровью из разодранного в клочья горла. Но глаза. Как он на него смотрел. Безотрывно, даже не моргая. Можно прожить жизнь и так и не увидеть, как одно существо смотрит на другое с такой нежностью, такой безусловной, всеобъемлющей любовью, какую только мог поместить в него Бог, хоть тот его никогда не знал. Безответной, но от этого не менее преданной, как будто ему не нужны были другие причины его любить — само его существование рядом. Больше ничего.       Иван опустил ей руку за спину и мягко помог подняться. Виновато поцеловал в плечо:       — Я был неправ. Ты больше от меня такого не услышишь, обещаю тебе. Поехали домой, моя хорошая.       Он развернулся было в сторону заведённой машины, но Соня вернула его на место и горячо зашептала:       — Пожалуйста. Побудь с ним подольше. Ты для него всё. Просто останься с ним, для него этого будет достаточно, — рукав Ксениного платья на ней успел насквозь вымокнуть от слёз. — Ваня, он тебя любит. Он так сильно тебя любит!       — Он меня предал, — неожиданно резко оборвал Иван. — И убил мою мать.       — Ради тебя!       — Почему тебе жалко его, но не жаль её? Ты его не знаешь. Он ничем не лучше неё.       — Мне жалко всех. Как ты этого не можешь понять?       Соня разревелась ещё сильней. Он всё-таки отвёл её в машину и сам сел за руль, усадив собаку на колени и закурив в открытое окно:       — Хорошо. Мне снесло башню. Опять.       — Останься с ним. Я тебя ни о чём не прошу.       — Я не собираюсь всю жизнь быть размазнёй. Ты ни черта не понимаешь.       Она понимала всё слишком хорошо. Теперь — да. Даже то, чего не хотела бы понимать. Хотела быть слепоглухонемой дурой, но не могла, к большому сожалению.       Он разбивал ей сердце. Он разбивал сердце Валдаю. Его прекрасное, вернейшее сердце. Он не заслуживал такой преданности. Не заслуживал его любви. И её — не заслуживал. Ни сейчас и никогда.       Как только Иван докурил, они развернулись и поехали домой. Там их ждала Ксения с уже откупоренной бутылкой красного и красиво сервированной закуской.              — Быть или не быть, вот в чём вопрос.        Достойно ли смиряться под ударами судьбы,        Иль надо оказать сопротивленье       И в смертной схватке…              Ксения запнулась и пьяно рассмеялась, освежая всем бокалы. Они сидели в столовой, Соня сперва думала уйти наверх, но боялась, что в одиночестве попросту себя заест живьём, и выбрала меньшее из зол — напиться. Разговор она не поддерживала, молча вязла в собственных мыслях, подперев голову кулаком, и наблюдала за семейной идиллией.       — Вань, продолжи ты, — заканючила Ксения. — Я же знаю, ты помнишь наизусть. Ну, пожалуйста, ты так классно читаешь!       Ивана уже распластало на стуле, но даже в крепком подпитии дикция у него оставалась чёткой и слова держались вкупе, не расползаясь. Он иронично хмыкнул, ополоснул горло и без запинок, с чувством зачитал:              — И в смертной схватке с целым морем бед       Покончить с ними? Умереть. Забыться       И знать, что этим обрываешь цепь       Сердечных мук и тысячи лишений,       Присущих телу. Это ли не цель       Желанная? Скончаться. Сном забыться.       Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.       Какие сны в том смертном сне приснятся,       Когда покров земного чувства снят?       Вот в чём разгадка. Вот что удлиняет       Несчастьям нашим жизнь на столько лет.       А то кто снёс бы униженья века,       Неправду угнетателя, вельмож       Заносчивость, отринутое чувство,       Нескорый суд и более всего       Насмешки недостойных над достойным,       Когда так просто сводит все концы       Удар кинжала! Кто бы согласился,       Кряхтя, под ношей жизненной плестись,       Когда бы неизвестность после смерти,       Боязнь страны, откуда ни один       Не возвращался, не склоняла воли       Мириться лучше со знакомым злом,       Чем бегством к незнакомому стремиться!       Так всех нас в трусов превращает мысль       И вянет, как цветок, решимость наша       В бесплодье умственного тупика.       Так погибают замыслы с размахом,       Вначале обещавшие успех,       От долгих отлагательств. Но довольно!       Офелия! О радость! Помяни       Мои грехи в своих молитвах, нимфа.              Соня знала, что он смотрит на неё, но так ни разу и не взглянула в ответ. В спальню они тащили его на пару с Ксенией, бросили на кровать и разошлись без пожеланий спокойной ночи — всех вымотало вино и жуткая усталость, не говоря об эмоциональном выгорании. У Сони даже мысли не было спокойно лечь спать рядом с этим телом. Спустилась вниз, собрала со стола и вымыла накопившуюся за день посуду, затем вытерла и расставила по шкафчикам, убралась в столовой. Казалось, если она хоть на минуту остановится, её просто разорвёт изнутри. Нужно было что-то делать. Решать. Без отлагательств. Действовать прямо сейчас.       У неё снова шла кровь — видимо, вино расширило сосуды. Каждый раз, как он прикасался к ней, на ней оставались эти кровоточащие раны. Почему он не способен прикасаться к ней, не причиняя боль?       Соня села на своё место за круглым столом и разрыдалась так, как не плакала с тех пор, как узнала о смерти Лизы. Истерике не было конца и края — её колотило и рвало на куски, потрошило внутренности и засыпало голову пеплом. Что-то непоправимо менялось внутри неё, выворачивалось обратной стороной, и остановить эти муки не было никакой возможности, как и вернуть назад — вернуть прежнюю Соню, которая не хотела быть этой новой Соней, никогда, Господи! Всё, что скопилось в ней за эти проклятые несколько дней, обрушилось нечеловеческой тяжестью ей на плечи. Она словно смотрела на себя с другой стороны зеркала, видела, во что превратится, уже занесла камень разбить эту стеклянную стену, но до самого конца не верила — это всё не с ней, не про неё. Она, сука, этого не выбирала!       Это предательство. Сначала он предал её, а теперь она предаёт себя. Из-за него. Всё не должно было так закончиться.       Она просто себя жалела. Да, жалела. Всю жизнь, а сейчас жалела в тысячу крат сильнее и слёзней. Она, бляха, не заслужила такого! Даже если он заслужил, много, много раз заслужил. Пошёл он. Пошли они все. И он, и отец Илья — пошли все на хер!       Почему она обязана творить над собой такое кощунство? Ей простится? Да не надо ей прощения! Пускай подавятся. Пожалуйста, пусть шлют её за это в ад — сначала за это, а потом за то, что она собирается сделать. Нельзя совершить большой грех, не замарав душу. На войне не бывает праведников, даже если назвать её священной. Но если Богу так нужно, если ему так нужна кровь…       Чем дольше она будет тянуть, тем сильнее стачивается её решимость. От солёных слёз ржавеет даже сталь и дубеет сердце. Но если не выплакать их сейчас, досуха, её сердце будет недостаточно твёрдым. Недостаточно чёрствым для поступка, который требует холодной головы.       Когда слёз больше не осталось, Соня вернулась на кухню и взяла разделочный нож. Ещё раз обошла комнаты, задержалась у стола, поставив лезвие на остриё, нервно постучала ножом по скатерти — привыкала к ощущению рукоятки в руке, к правильному положению для удара. Потом бросила и снова заметалась по столовой, снова схватила нож, бродила кругами, чертя по скатерти кривые линии. Потом пошла наверх.       Он никогда не изменится. Топи не позволят. Этот про́клятый дом его не отпустит. Топи нельзя спасти, не убив хозяина, — только убив, а не изменив его, как она надеялась по своей наивности. Среда определяет человека. Загадка курицы и яйца: какое из зол появилось раньше — Топи или хозяин? Разве теперь это важно?       Она думала, что достаточно себя извела и отупела душой, когда тихо вошла в спальню, закрыла дверь и остановилась у кровати. Иван спал на спине в брюках и рубашке так же, как она его оставила примерно час назад. Его безмятежное лицо было полностью расслаблено, такое кроткое и молодое сейчас, то лицо, которое люди чаще всего сравнивают с ангельским, хоть оно и принадлежало дьяволу. Разве может дьявол спать, как ангел?       До чего он всё-таки милый, когда лежит в отключке и с ним можно делать что угодно.       Она села на него сверху, оседлав бёдра, — тот всё равно бы не проснулся. Только повернул голову на другую сторону и бестолково заворчал, забрался горячей ладонью ей на колено под юбку. Соня сжала рукоять обеими руками и уткнула остриё ему в грудь точно посередине. Затем правее. Затем переставила где ярёмная ямка и занесла для удара выше. Это сложнее, чем кажется. Надо бить наверняка. Налечь всем весом, чтобы проткнуть насквозь.       — Блин. Да что ж!..       Она швырнула нож на кровать и несколькими рывками расстегнула на нём новенькую белую рубашку, оголив грудь. Расставила ноги поудобней. Опять взялась за нож, целясь в грудину. Иван под ней сонно промычал, заёрзал руками и головой, синие от вина губы приоткрылись с влажным блеском его жемчужных зубов, брови слегка нахмурились:       — Напнеещёпни.       — Что? — изумлённо выдохнула Соня.       — На пне ещё пни, — уже чётче промычал Иван и потёрся носом о покрывало, не открывая глаз. Нет, это невозможно! — Не понимаешь?       — Ты спишь? Ваня.       — Ты просто глупая. Бесконечные пни. Ты не понимаешь, что такое бесконечные пни?       — Понимаю… наверное.       — Вот и не тупи.       И его снова вырубило, но настрой уже пропал.       У Сони опускались руки. Он был слишком человечный, слишком живой и беспомощный. Как же это дико бесило!       Её начало трясти по новой. Руки с ножом лежали у него на груди, пришлось закусить ткань на плече, чтобы не разреветься в голос и деть куда-то предательские слёзы.       Какого чёрта?!       Что Топи с ней сделали? Она сама стала таким же чудовищем! Последнее, чего она всеми силами пыталась избежать. Как пошла на такое? Как они её вынудили?       — Ты сам виноват. Сам к этому подвёл, сделал всё для этого! — он не слушал. Видел сны о своих грёбанных пнях. — Ты… конченный мудак. Глупый ребёнок. Ты меня достал. Ты не заслуживаешь, чтобы тебя любили.       Как же она устала. От всего этого дерьма. Прорычала со всем отчаяньем:       — Я тебе никем не обещана.       Её ангел.       — Я тебе не принадлежу.       Её солнце.       — Я сама всё закончу.       Её любимый.       Хватит!       — Ваня. Иван, — она наклонилась ниже и потрепала его за плечи. Тот недовольно заворочался, что-то там мямля. — Я собираюсь убить тебя. Ты видишь, что я делаю? — хотелось врезать ему наотмашь, но руки приклеились к рукояти. — Так сделай что-то ты, придурок!       Безнадёжно. Только промычал пьяно и ласково:       — Сонюшка.       Он утекал у неё сквозь пальцы. Будто держала его всё время у себя на руках, а он обратился прахом, который не собрать, как сильно ни сжимай кулаки.       Соня упрямо сглотнула солёную слюну.       — Я дала тебе последний шанс. Слышал? Ты им не воспользовался, — она вытерла горячие слёзы о плечо и крепче перехватила нож, выпрямляя спину. — Ты мог, Ваня! Да пошёл ты.       И твёрдо занесла руки над головой, так что лезвие встало на одну линию с его сердцем. Замерло на секунду и… Её руки стали, словно вата. Будто раньше их кто-то направлял, а теперь отпустил, как пускают детей, когда учат плавать. В тот решающий миг, когда ей так сильно нужна была поддержка.       Ну же. Это правда единственный шанс. Спасти его. Спасти от себя самого.       Соня направила нож уже собственной неверной и хрупкой рукой, но воли в ней ещё доставало, чтобы закончить начатое.       И будет кровь от меча до чрева.       Вдруг пятнышко света украдкой переманило её внимание на себя, заставило отвести взгляд чуть в сторону — на тумбочку, где горела та декоративная свечка. Её мягкий свет словно тайком озарил внутреннюю темницу её души. Так завораживающе.       От искры огня умножаются угли.              Здесь и был их первый раз. Как до Макса раньше-то не допёрло? Не в той брошенной халупе, а здесь — Дениска-то всё знал, чуял своим шестым чувством или чем там! Или всё-таки будет?       Фак, всё было так просто, с самого начала!       От воды обоих раскумарило, как будто пили не её, а чай с грибочками, Денис так вообще прогнал через себя литра три, Макс поменьше — когда проснутся, надо, чтоб хотя бы один был в адеквате и ориентировался в Топях. После первого ведёрка Дэнчик уже мог спокойно встать на ноги и выйти отлить. Волосы у него висели водорослями и стучали мелкими каплями о пол после того, как устроил себе летний душ во дворе из той же бочки. Нырнул мокрым под простыню и ржёт сидит с того, что дрожит, как чихуашка. Балбесина.       — Что ж ты меня кинул, Максимка? Я думал, ты нырнёшь меня спасать, а ты свалил к Аринке на своём «гелике».       — Вот давай не начинай! Не помнишь, как до этого по нам из ружья палил, есаул херов?       Макс опять забыл про сраный потолок в полтора метра высотой и с душераздирающим стоном налетел башкой на раму двери. Денис аж голову запрокинул от смеха, показывая острый кадык. Никто не знал, когда именно вода начнёт действовать и сколько у них времени в запасе. Ополоснувшийся следом за Денисом Макс туго захлопнул дверь, чтобы ночью уже не выходить, свечка на божнице пыхнула от сквозняка, и крохотная избушка вновь затеплилась тусклым уютным светом, как в сказках Пушкина, там, где три девицы под окном.       Долго телиться не стали. Макс пробрался к койке, голый, как и Денис, подвинул того, чтобы усесться за спину, укладывая ладони на подрагивающие плечи, а носом зарываясь в длинные волосы на загривке. Подобрал мокрые прядки пальцами в том месте, куда так приятно целовать. Денис дёрнулся от щекотки, и его плечи поднялись на долгом глубоком вдохе, а потом плавно опали, позволяя разминать, гладить холодную гусиную кожу, и снова легко приникать к шее сзади с коротким и влажным интимным звуком. Он стал совсем прозрачным, тонкий, как тростинка, хоть рёбра и позвонки пересчитывай. Макс не удержался, чтобы спуститься губами по согнутой колесом спине, вызывая совсем уж крупную дрожь, а, может, тот действительно мёрз.       — Я по тебе соскучился.       Денис заинтересованно хмыкнул и всё-таки бросил свою натянутую по уши простыню, дал привалить себя к груди, обвить длинной ручищей, не прекращая дразнить его шею и вздёрнутое угловатое плечо, легонько покусывать и покалывать давно небритой бородой. Он понял, о чём Макс говорит. Казалась бы, пара дней прошла с тех пор, как они вместе кувыркались, но потом — сколько говна вылилось потом, всё равно что разом пройти Афган и Чечню с сапёрной лопатой вместо двух танков в экстремально сжатые сроки! Макс и забыл, что у него ведь есть Деня, которого можно вот так офигенски жамкать и тискать, и много чего другого.       Когда тот начал совсем уж бессовестно скулить и подставляться под ласки, Макс развернул его поперёк кровати на спину и налёг сверху, целуя в губы. Денис с готовностью подался навстречу, сам нашёл языком Максимин язык, ненасытный, как всегда. С ним можно захлебнуться, и в прямом, и в фигуральном смысле, их поцелуи превращались в какое-то оральное порево, как бывает, когда совсем уж невтерпёж, а оторваться нету сил: Макс удерживал его под затылок над постелью, а тот присасывался всё сильнее, буквально вис на нём.       — В этот раз ты рулишь. Как ты хочешь, говори, — через силу отлип Макс, задыхаясь. — Камон, я на всё согласен, тэйк ёр ченс.       — Как я хочу? — Денис задумчиво откинулся на кровать и принялся изучать потолок, пока он нетерпеливо вылизывал ему шею и разлёт точёных ключиц. — И что, я прям могу тебя пенетрировать? Бли-ин… Но хочу ли я?       — Дэн, рожай быстрее.       Тот смешливо вздрогнул от его царапнувших чувствительный сосок зубов и нежно глянул вниз, перебирая влажные кудри.       — Ты знаешь, я подумал, минет меня как-то больше сейчас манит, не обижайся.       Макс громко фыркнул. Напугал кота сосиской! Как теперь пережить такое упущение?       — Я реально ещё не отошёл. Таз ломит и колени.       — Ничё, сейчас поправим.       И стёк тому по груди к впалому животу, грубо переминая бока и узкие костлявые бёдра, тормоша и выгрызая, жадно выцеловывая скомканные вздохи и стоны: облизывать его было сплошное удовольствие, гладенький, как подросток, не считая узкой полосы волос от пупка к паху, тонкий-звонкий, как струна.       Не то чтобы Макс был специалист, но член заглотнул сразу, без церемоний и на всю длину. Дэнчика аж на локти подбросило с громким вскриком. Он одним рывком стащил того к краю, чтобы самому опуститься коленями на пол — в такой берлоге особо не развернёшься. Развёл ему ноги пошире и принялся с чувством отсасывать, без какой-либо техники, но с большим энтузиазмом. Довольно скоро стало понятно, что он больше услаждает свои ротовые рецепторы, чем, собственно, ублажает другого мужика. Денич, как ни посмотри, был вкусный, горячий и крайне отзывчивый. Гиперчувствительный. Было жутко приятно и волнительно ощущать, как он твердеет всё сильнее, сжимает всеми пальцами ему волосы и неверяще смотрит вниз, сидя сгорбленный с широко расставленными коленями, потому что лежать спокойно нет терпения.       Макс не дал ему кончить сразу. Пихнул обратно на лопатки и спонтанно для самого себя переместился губами ниже, надавил языком между открытых ягодиц и без сопротивления скользнул в зад, пока тот достаточно расслабился, чтобы это позволить. Денис зашипел и мгновенно сжался от неожиданности. Макс ещё раз мазнул языком ему вдоль ствола к головке и вновь подмял под себя, маслено шепнув в ухо:       — Хочешь, я тебя оттрахаю, как мальчика?       — Максимка, ты меня пугаешь.       — Ты у меня кончишь, не сходя с члена. А потом я тебя приласкаю снова и ты кончишь ещё раз. А потом опять жахну.       Денис привлёк его в поцелуй с каким-то слепым отчаянием, но не успел перехватить инициативу, как Макс резво, будто жонглёр, перевернул его на живот и прошёлся короткими укусами между лопаток к загривку.       — В тот раз у нас была пробная версия, — он нарочно громко и смачно сплюнул на пальцы. — В этот будет полная.       Дениса мандражило. Пальцы и язык — это одно, а член — это уже серьёзно. И травмоопасно, тем более такой, как у Макса. Но он почему-то доверял ему — Макс это чувствовал. Может, потому что он знал его тело, на самом деле уже очень давно, знал, как сделать ему хорошо и чего лучше избегать. Знал, как его обуздать.       — Я не буду глубоко, только если сам попросишь. Просто скажи. Я не зайду дальше, чем ты позволишь.       — Сука, зачем я на это соглашаюсь? — выдохнул в простыню Денис.       К счастью, он и вправду довольно быстро расслаблялся и легко откликался на ласки, ну, или у Макса просто были волшебные руки и рот. Он гладил и нежил его всего-всего, от корней волос до слабеньких к щекотке подошв. Поставил в коленно-локтевую на край кровати и ввёл сначала средний палец, затем, когда тот несдержанно заёрзал лицом о смятую постель, комкая простыню в кулаке, добавил второй, третий. А там уж отвёл ягодицу, пристраивая смазанную головку к открытому и чуть припухшему от пальцев нежно-розовому входу, чтобы медленно растянуть его собой ещё больше, одуряющее тепло и приятно.       Денис под ним скрёб кровать и судорожно поскуливал. Член Макса показывал обратное: даже по слюне его буквально засасывало в тугую обволакивающую глубину, обманчиво призывая двигаться смелее, засаживать так размашисто, как подсказывает тело. Отыметь качественно и подольше, пока у того слёзы из глаз не брызнут. С этим не стоило шутить. Денис слишком сильно себя отпускал, отдавая контроль ему. Балансировал на грани вменяемости и какого-то сабспейса, зависая над пропастью, удерживаемый единственной Максимовой рукой. Это были совсем уж недетские игры.       И всё же им было хорошо. Охуительно хорошо. Макс толкался уже свободно, не забывая и про чужой по-прежнему напряжённый член, другой рукой упираясь в кровать возле его умопомрачительной тонкой талии. Денис бесстыдно стонал и извивался, оттопыривал задницу ещё выше, заставлял драть себя жёстко, со шлепками, по самые яйца. Макс пробовал вставлять ему под разным углом: то раком, то боком, то опрокинул на спину, уперев стопами себе в грудь, но так Денечка совсем уж истерично заголосил, так что он просто лёг сверху. Шептал всякую грязь ему на ухо типа того, как обожает его насаживать, какой тот милый и послушный в постели. Под конец, уже спуская внутрь, он окончательно выпал из трёхмерного пространства в тоннельное, зрение сузилось до минимума, а мир — до спичечного коробка, в котором они, как опарыши, бестолково изгибались, сплетались телами, думая, что смерть никогда не наступит. Что им суждено жить вечно. В этой райской кромешной тесноте.       Как и обещал, он ласкал Дениса ртом до тех пор, пока тот не кончил ему в горло, бешено вскидывая бёдра и изгибаясь, чуть не ломаясь под ним от выворачивающего нутро удовольствия: прогнулся дугой, как умирающий от столбняка, и ошарашенно протяжно взвыл, так что в углах широко раскрытого рта блестели капельки слюны и из глаз действительно прыснули слёзы. Макс никогда не видел его настолько красивым и сексуальным, как сейчас.       — Ну а в первый раз? Ты же не мог не почувствовать?..       Дэнчик лежал пластом, пытаясь восстановить дыхание. У Макса снова встал, и он втихаря надрачивал, пристроившись сбоку на локте, пока сердце утихомиривалось, молотя по грудной клетке.       — Что меня просверлили в жопу? — сунул руки за голову Денис, иронично заломивший бровь. — Ну сорян, как-то неловко было делиться этим с незнакомым мужиком!       — Но ты ведь понял, что это… ну, по любви всё?       — Я бы на тебя при другом раскладе и не повёлся, дружище. Прости.       Вот щенок, а!       Макс лихо вскочил над ним на колено, а вторую ступню поставил на кровать с другой стороны, нависая, как горец, над поверженным Денисом. Положил тому лапищу на макушку и потянул к паху, другой рукой помогая члену достичь его сладких зацелованных губ. Тот думал посопротивляться, но он толкнулся всего несколько раз, чисто из эстетических соображений и не слишком глубоко. Сел ему на бёдра и крепко поставил его рассеянную потную ладошку себе на стояк, накрыл своей, задавая быстрый ритм.       — Я не буду спать, — вдруг беспокойно разговорился Денис. — Не верю, что просто так тебя забуду. Это… чушь какая-то.       — Не думай об этом. — Макс резко подался вперёд и впился ему в обмякший рот. — Деня. Я здесь.       Это как добровольно спрыгнуть с самолёта, не зная, есть ли за спиной парашют.       Надеяться, что после смерти что-то есть. И что там они обязательно встретятся.       Они забудут друг друга не сразу. Это похоже на то, как спящий человек изо всех сил пытается запомнить сюжет яркого сна, какую-нибудь ужасно важную деталь, но постепенно проваливается в абсолютную пустоту безразличия, а наутро и вовсе ничего не помнит. Но иногда сохраняется то самое чувство очарования, важности… чего же? Как подарочная коробка без подарка.       Макс излился Денису на грудь — всё же помог тому рукой на финальных фрикциях. Спермы было не так много, как в первый раз, сам протёр того уголком простыни и рухнул рядом на грани обморока:       — Бля-я… Тебе было классно?       Денис лишь слабо улыбнулся и клюнул его в плечо уже с закрытыми глазами, свернулся поудобней под боком. Макс укрыл его простынёй.       — Спи, заяц. Утром с тобой увидимся.       И Денис уснул спокойным мертвецким сном.       Если сон здесь был явью, а явь — сном, то Макс проснулся ни в начале и ни в конце, а где-то посередине. Он не знал, где очутился, и не помнил, что его сюда привело. Только сердце вылетало из грудной клетки, и пересохло горло, да ещё онемело всё, в жар бросило так, словно его черти гнали вдоль и поперёк через пекло под ярмом, весело и с песнями. Как будто ещё секунду до этого внутри всё сжалось в плотный-преплотный сгусток чего-то горячего, клокочущего, рдяного, — а потом как заслонку открыли, и остаточное напряжение полилось по телу. Не успел толком в себя прийти, как снова сон навалился — такой тяжёлый, недобрый сон, от которых, бывает, не просыпаются. Что-то стучало в окно, свистело, стрекотало, матрац под ним отрывисто жалобно постанывал — вроде как кто-то переворачивается на другой бок, а ты пойди разбери — было оно или померещилось?       Спалось сладко, как спится по утрам, когда рассвело. Чуть слюной не захлебнулся, — утоп щекой во влажной подушке, гусиное пёрышко нежно кололось, пока не подцепил пальцами и не вытянул — дли-инное. Скомканная белая простынь прилипла к телу — жарко. Макс распахнулся, отбросил на ту сторону кровати так, что голое тело приятно обдуло ветерком. Носом почесался о подушку, хорошенько, до хруста. И лишь сейчас ожил — словно живой водой сбрызнули. Разлепил веки, глянул через плечо — а там в самом деле кто-то под простынёй. Не шевелится, и ткань на лице не колыхнётся.       Снять простыню, конечно, было боязно. Нехотя потянул за край — медленно, чтобы не разбудить, следом за ней на глаза съехала длинная русая чёлка.       Парень.