Ходоков и прыгунов нет и не было!

      Это был холодный февраль. Февраль с сильными ветрами, постоянными снегопадами и частыми метелями. Дом выл и скрипел, будто готовясь обрушиться под весом снега, воспитатели по несколько раз на дню меняли поролон на окнах, таскали детям куртки и горячий чай, а Могильник и вовсе чуть ли не покрывался инеем. В тот самый февраль у дома появилась женщина со свертком в руках. После быстрых переговоров с директором, она отдала ребенка медсестре, оставила на столе пару бумаг, рассказала о тяжелой судьбе и диагнозах ее дитя и скрылась, обещая иногда проведовать малышку, а затем и совсем забрать обратно. Оказалось, врала. Она ни разу так и не появилась с того дня, даже не позвонила. Кто знает, может и не жива давно?       Девочку же сразу отправили в Могильник. До четырех лет она не видела ничего, кроме белых стен, начисто вымытого пола и парочки журнальчиков и игрушек в Общей комнате. Именно это все она и считала Домом еще несколько лет после выхода оттуда и иногда все же заглядывает до сих пор для успокоения. Медсестры не чаяли в ней души, позволяли все. К свободе было легко привыкнуть, но вскоре едва ли не все рамки были разрушены. В более зрелом возрасте девушка полностью забила на то, что она была именно девушкой, стерла все границы и стала Высоцким. Свободолюбивым, лёгким на подъем, общающимся едва ли не со всем Домом. Высоцким, которого невозможно было остановить и к которому вот уже несколько лет не ровно дышит Осадок.       Головой всегда было понятно, что плевал Высоцкий на то, с кем принято встречаться девушкам и с кем нет. А в сердце все равно бушевало волнение, что вдруг не примет, посмеется. Осадок будто не понимала, что Высоцкий не просто так каждый раз оказывается рядом, не случайно касается руки или лица. Погруженная в борьбу с собой и неправильными чувствами, Осадок была слепа.       Установку о неправильности ее чувств еще в далеком детстве вбил ей отец. "Эти пидор-р-расы... Не люди. Быть избитыми и убитыми должно быть честью для них за их неизлечимую болезнь!". И какое блаженство было вырваться от семьи в Дом, который дал ей снова дышать полной грудью. Если, конечно, можно так сказать, ведь без ингалятор Осадок даже на половину легких может не вздохнуть. Наследственной астмы можно было бы избежать, не начни Осадок в перерывах на легкой атлетике курить и прогуливать профилактическое лечение. В двенадцать же лет Дом открыл для нее свои двери, дал свободу выбора и отгородил от вечных подозрений и нападок со стороны отца.       - Сыграешь? - тихо спросила Осадок как-то вечером на Перекрестке. С момента ее приезда в Дом прошло чуть больше недели и она прекрасно знала, что Высоцкий поет и играет, слышала пару раз его голос и ей хотелось услышать еще. Высоцкий лишь лукаво улыбнулся.       - На твоих нервах? Без проблем, - Высоцкий выдохнул кольца дыма, переложил маленькую гитарку, больше похожую на игрушечную, рядом с собой и протянул пачку девушке. Та взяла сигарету и молча закурила. - Поверь мне, Осадок, ты даже представить не можешь, на что сейчас подписалась.       Осадок тогда не поняла смысла его слов. Она долго привыкала к тому, что многие здесь говорят загадками. Ее удивляло все: курящие еще вчера дети, расписанные стены, отсутствие конкретного режима и странные слова. Они не были лишены смысла, но звучали как несвязный бред. С того самого разговора прошло достаточно лет, что бы Осадок наконец поняла, о чем же говорил Высоцкий. Он пел постоянно, его не волновало, день сейчас или ночь. Пел всем и только ей, всегда был рядом, лип как репейник и временами от него невозможно было куда-то уйти или спрятаться. Но даже к этому Осадок привыкла. Больше того, ей это даже начало нравится.

***

      Ночь была громкой. Сверчки пели свою песнь, ветер колыхал листья, создавая самую красивую мелодию, которую мог слышать человек. Но текст не писался, слова были слишком вредными сегодня, что бы создать настоящую песню. Ноги ломало от долгого сидения в одной позе, поэтому Высоцкий, согнувшись в три погибели, добрался до кровати Осадка и наконец попытался заснуть.       Сон не шел. Предательски сбежал, как только голова коснулась подушки. Ночь же продолжала петь. Теперь добавились партии скрипящей по бумаги ручки в пальцах Травницы, сопение Осадка под боком и невнятный бубнеж Ветра во сне. Ночная музыка была приятной, слишком родной. Роднее были только партии Могильника. Скрип тележек с едой, сквозняк из-за плохо закрывающихся окон и переговоры медсестер. А Осадок утром снова будет ворчать, что Высоцкий спит не у себя в кровати. Ну и пускай, главное, что рядом.       - Ладно, пора спать, - прошептала Травница в пустоту, отложила блокнот и погасила ночник. Высоцкий с ней мысленно согласился, накрылся одеялом и закинул руку на Осадка.       А ночь тем временем все продолжала петь.

***

      Утро началось с осмотра у Пауков сразу после завтрака, и длинная сонная вереница девушек стояли в Могильнике. После осмотра Хлебная стая потеряла одного: Лиса оставили на дополнительный осмотр и сдачу анализов. Полагался траурный обед, но добрая половина осталась досыпать. Так дошли до ужина, а вечером состоялась встреча с воспитательницей, во время которой она попросила девушек не раскисать и поведала, что Лиса в Могильнике продержат не дольше недели. Камень с души спал и было принято решение проведать его завтра, а пока устроить чаепитие.       - Ну, как вам? - спросила Травница, откладывая блокнот.       - Интересный и захватывающий рассказ, ты молодец, - отпивая чай, ответила Актёр.       - День-пиздень, - констатировала Осадок, вернувшись из ванный. Она села рядом с Цезарем, поймав на себе недоуменный взгляд Высоцкого.       - Полностью поддерживаю, - согласилась Венера, взяв с пачки сигарету. - А теперь отбой. Кто не уснул - тот завтра не идёт к Лису.       - Тут даже поспорить сложно, - зевнула Струна, выключая свет. - Спокойной ночи, стая.       Сон вновь не шёл. Осадок выгнала Высоцкого на свою кровать, и он, завернувшись в два одеяла, попытался прислушаться. Но ночь сегодня не пела.