Мука

— У меня нет бабушки с дедушкой. Деметрий и Рома смеются, а потом Дима говорит: — Он говорит с таким серьезным лицом. Ромка, как ты понимаешь, шутит он или нет? — Он всегда шутит. Улыбнувшись, Андрей объявляет: — Я и не знал, что у семьи Петровых здесь есть родственники, пока Роман не рассказал мне. Пятифан кивает: — Я тоже не знал, мне сказала бабушка.       Бред какой-то. Тётка, должно быть, напутала. С чего она решила, что я родственник этих самых Петровых? Только с того, что у меня та же фамилия? Тяжело сглатываю и осматриваю столы вокруг. Затем перевожу взгляд на дверь и наблюдаю за людьми, которые входят. Да, в каком-то смысле я пошутил, что бабушки и дедушки у меня нет. Они есть, целых четыре человека. Мамины родители отреклись от неё, когда она забеременела мной, а родители отца заплатили ей, чтобы она держала язык за зубами. У меня самые ушлые на свете бабушки и дедушки. Петрова — фамилия мамы, но она довольно распространенная. Мама не может быть родственницей этих владельцев сети аптек. Это просто совпадение. Смотрю через весь зал на тётю. Милая Галина улыбается мне…       Все за столом смотрят на меня, и я понимаю, что кто-то задал вопрос. Моё колено сжимает чья-то рука, и я подскакиваю. Смотрю вниз и поднимаюсь взглядом от кисти руки до плеча Рёмы, а затем сталкиваюсь с его озадаченным взором. — Ты в порядке? — спрашивает он. — Нет… да… мне просто нужно в уборную. — Через те двери и направо. — Он встаёт и показывает мне, а потом целует в щеку. — Не сбегай через окно. Мы только добрались до самой скучной части, ты же не хочешь её пропустить.       Я пытаюсь посмеяться, но ничего не выходит. Уборная приносит долгожданное облегчение, и я закрываюсь в одной из кабинок и силюсь осмыслить, что только что произошло. Этот пижон думает, что я богат. Думает, что я из богатой семьи. Вот почему его отец так легко принял меня, когда узнал мою фамилию, а братья вели себя со мной на равных. Я всхлипываю и ударяю рукой по стене. — Глупые черти, — рычу я, стараясь разозлиться: сейчас нельзя раскисать. Мне нужно с достоинством добраться до дома.       Когда я выхожу из уборной, то чуть не получаю дверью по носу: она распахивается так быстро, что я едва успеваю отступить. — Извини, — бросает парнишка, проносясь мимо. Он включает воду в раковине и начинает оттирать пятно на белой рубашке. Когда я замечаю его черные брюки и перевёрнутый бейдж, то понимаю: он, скорее всего, официант. И на грани стресса. — Ты в порядке? — Мне на рубаху брызнуло вино, и не думаю, что удастся его вывести. — Он трёт сильнее, затем тянется к диспенсеру с мылом. — Босс отправит меня домой. — Подожди, не надо мыла. Вот, у меня кое-что есть. — Залезаю в карман и достаю бутылочку с перекисью. У нас не часто пачкают кукол, но порой какой-нибудь ребёнок с липкими руками или человек с кофе наносит урон. Помимо этого, у меня часто были проблемы в школе и царапины необходимо прочистить. Это средство — чудо из чудес. Капаю перекись на одежду, промокаю бумажным полотенцем со стойки. — Только глянь. Всё чисто.       Он рассматривает рубашку и ворошит мне волосы, но потом, вероятно осознав, что не стоит лапать гостей, краснеет и отстраняется: — Простите. Просто… Благодарю! — Это всего лишь перекись. — Я все равно очень признателен. — Был рад помочь. Он в последний раз смотрит на свою чистую блузку: — Мне лучше вернуться. — Да, конечно. Он уходит, и я прислоняюсь к кафельной стене. Его «беда» немного отвлекла меня, но это было временное облегчение. Я должен выйти и лицом к лицу встретиться с тем, кто ждет меня за дверью.       Нужно выбраться отсюда. Не смогу смотреть в глаза Пятифану, когда скажу ему правду. Иду обратно в зал и чуть не врезаюсь в женщину с гарнитурой и клипбордом. Начинаю её обходить, но потом останавливаюсь: — Вы организатор мероприятия? Она улыбается вышколенной улыбкой, предназначенной для гостей, но в глазах у нее отражаются явные признаки стресса. Наверное, она думает, у меня есть жалоба. — Да, могу я вам чем-то помочь? — Роман Пятифан сказал, что здесь присутствуют мои бабушка и дедушка, но я не могу их найти. Не подскажете, за каким столиком они сидят? Петровы. — Я указываю на её клипборд, как будто она не знает, где указана рассадка гостей. — Конечно. — Она пролистывает страницы и, пробежав пальцам по листку, говорит: — А, вот они. Тридцатый столик. Я вас провожу. — Спасибо. Я словно иду под водой — ноги медленно передвигаются, а голова гудит от давления. Как только мы оказываемся в зале, я прислоняюсь спиной к ближайшей стене, и девушка повторяет: — Они вон там. На ней бирюзовая кофта. Видите?       Проследив взглядом за её пальцем, замечаю женщину в бирюзовом. — Да, это она. Спасибо. — Не за что. — Организатор быстро уходит, вероятно откликаясь на вопль голоса у нее в наушнике.       Они сидят спиной ко мне. У женщины в бирюзовом тёмные до плеч волосы, а у мужчины рядом — благородная седина. Я медленно обхожу зал, желая увидеть их лица. И вот наконец это происходит. Я ожидаю, что тут же узнаю их, что-то почувствую, но тщетно. И с моих плеч как будто падает небольшая часть груза, что давил на них все это время.       Но тут женщина поднимает голову, и наши взгляды встречаются. И тут я с ужасом понимаю — она меня узнала. Её губы произносят имя «Антон». Я отчетливо вижу это с другого конца зала, оттуда, где стою. Моё лицо вспыхивает лихорадочным румянцем. Старуха ничего не напутала. Эта чета Петровых — мои бабушка и дедушка.       Женщина хватает мужчину за предплечье, и он в замешательстве смотрит на неё. Я решаю не ждать, что будет дальше. Разворачиваюсь, намереваясь покинуть это место, но врезаюсь прямиком в Ромку. — Вот ты где. Только что подали закуски — икра и крекеры с каким-то греческим салатом. Тебе нравится икра? — Не знаю. Никогда не пробовал. — До меня доходит смысл сказанного им прежде про мамку-экстремалку и жизнь над магазином кукол. Он думает: мама сделала это намеренно. Чтобы показать мне, как живут другие. И я теперь понимаю, что в каком-то смысле именно это она и сделала. Мама росла в богатой семье. Вот откуда она столько знает о жизни богачей. Мама…       Она лгала мне. Вся моя жизнь — ложь. Нет, её жизнь — ложь. А моя — правда. Мы на мели. Живем от вдоха до вдоха. Чуть больше кислорода, и наш магазин превратится в руины. — Что случилось? Я сделал что-то не так? — спрашивает он. От меня, должно быть, пышет яростью, потому что я дико зол. — Я нравился тебе только потому, что ты думал… — Я даже не могу закончить предложение, настолько я зол. Не только на него, на всех! На маму, на ситуацию, на бабушку с дедушкой, которых даже не знаю. — Мне нужно идти.       Поворачиваюсь и натыкаюсь на ещё одно знакомое лицо. То, которое не хочу видеть. Ебаный Роберт. Смотрю на его лицо и жалею, что в прошлый раз не вылил на него содовую. Ромка хватает меня за локоть: — Подожди. Поговори со мной. — Я так и не разобрал твоего имени, — заявляет Роберт. — А я его и не называл, — рычу я. — Где сегодня твоя девушка? Полина, кажется? Она очень хорошо поёт. Рука Пятифана на моём локте сжимается. — Роберт, сейчас неподходящее время. — Просто я видел его на концерте на прошлой неделе. Не знал, что он встречается с Полинкой. — Мы не встречаемся, — возражаю я. — О чем ты говоришь? — Рёма убирает руку с моего локтя. — Они были так поглощены друг другом… — Нет, это неправда. — Краем глаза замечаю, что бабушка направляется к нам. — Мне нужно идти. — Антон? — он выглядит подавленно, но я тоже расстроен. Слишком расстроен, чтобы рассуждать здраво. Слишком расстроен, чтобы защищаться от его друга-придурка. Мне просто нужно уйти. И я ухожу.

***

      Когда я захожу в магазин, меня раздирают противоречивые чувства. Первое — всеобъемлющая злость на мать за то, что она всю жизнь во всем лгала мне. Второе — нестерпимая душевная боль, от которой хочется ринуться к маме, что есть силы обнять её и сказать, что она была права насчет богатых людей и мне нужно, чтобы она забрала мою боль.       Она сидит за кассой, точно статуя. Кажется, ждет меня. Верхний свет выключен, освещены только несколько полок. Лицо её выглядит почти так же безжизненно, как и у окружающих кукол. — Извини, — говорит она. — Я была несправедлива. — Они были там сегодня, — хрипло произношу я. Горло до сих пор болит. — Кто? — Твои родители.       Её лицо искажается, и она опускает голову на стойку. Я слишком поглощён жалостью к себе, чтобы пожалеть её. Прохожу мимо, поднимаюсь по лестнице и, зайдя к себе в комнату, плотно закрываю дверь.       В своей жизни я повидал много сломанных кукол. У некоторых просто не хватало пальца, но у других отсутствовали конечности, а головы были проломлены. И всё равно ничто из этого не сравнится с тем, каким разбитым я ощущаю себя сейчас. Это полностью моя вина. Я всегда знал, что он совершенно иной породы. Почему я позволил себе думать, что смогу вписаться в его окружение? Переодевшись в домашние шорты и футболку, сворачиваюсь калачиком на кровати и наконец даю волю накопившимся слезам.       Раздается тихий стук в дверь. Я его игнорирую, но мама все равно заходит. Очевидно, у неё нет ни капли уважения к моим чувствам. Снова сдерживаю слезы и пытаюсь выровнять дыхание. Она садится на кровать рядом со мной: — Я не могу толком объяснить тебе, почему ничего не рассказывала о своих родителях. Наверное, отчасти я боялась, что тебе захочется жить так же, как они. Я понимала, что не смогла дать тебе достаточно и ты будешь искать у них то, чего, по твоему мнению, тебе не хватало.       Если бы она оставила меня в покое, я бы принял всё случившееся, но сейчас бушующая во мне ярость ищет выхода. — Почему ты ушла от них? — Сажусь на кровати. — Что они такого сделали? — Антон, нет. Они выгнали меня. Отреклись. В этом я была честна. Но мне жаль. Правда, очень жаль. Я могла бы быть более откровенной. Я была зла, обижена и слишком горда. Не дала им шанса искупить вину — просто исчезла. — Ты стыдила меня за то, что я скрывал свои отношения с тем пацаном… Заставила чувствовать себя никчемным. Внушила, будто тётя Галя и её семья меня ненавидят… — Мой голос с каждым словом становится тише. — Мне так жаль. — Галина знает, кто ты? Не понимаю. — Ей известна моя история, но я не думала, что она знает моих родителей. Всё это время она, должно быть, хранила мой секрет. — Просто не знаю, смогу ли снова доверять тебе. Я… очень зол. — Понимаю. Надеюсь, что сможешь… Но если нет, я пойму. — И Ромка. Он не идеален, но он был добр, хорошо ко мне относился, а ты даже не захотела дать ему шанс. Он не мой отец. А я не ты. Я не собираюсь сбегать. Она кивает: — Знаю. — Мама вдруг хватается за живот и резко вдыхает. — Что такое? — Ничего, я в порядке. Мне просто надо… — Она встает, слегка покачивается, но тут же в поисках опоры прислоняется к стене. Я тоже встаю: — Ты не очень хорошо выглядишь. — Мне просто надо прилечь. — Она спотыкается, но удерживается за спинку стула. — Мам, что-то не так? Она снова хватается за живот и выбегает из комнаты. Я следую за ней в ванную, где она едва успевает добежать до раковины — её тошнит. Раковина окрашивается в ярко-красный. — Мам! Она вытирает рот, размазывая кровь по запястью, и кашляет. — Такое уже случалось? Она кивает. — Мы едем в больницу. Сейчас же!

***

      Я уже два часа слоняюсь по коридору в ожидании врача, который расскажет мне, что происходит. Когда он наконец выходит, я нахожусь на грани обморока. Он осматривается — интересно, чего он ждет, — а после спрашивает: — Только вы? — Только я? — Не понимаю его вопрос. — С вами еще кто-нибудь есть? — А… нет. Только я. — Мне не по себе. Может, стоило позвонить Владимиру? Он должен быть здесь. Он имеет право знать. Обязательно найду его номер и позвоню ему, как только поговорю с врачом. — Пожалуйста, скажите, мама в порядке? — Ей лучше. Мы взяли пару анализов, попытаемся кое-что прояснить. Ей дали снотворное. — А… эм… — Даже не знаю, как сказать. — Ребенок в порядке? — Ребенок? — У него округляются глаза, и он смотрит в карточку. — Она сказала вам, что беременна? — Нет. Я просто думал, что это возможно? — Нет, она не беременна. Но мы сделаем еще несколько анализов, чтобы проверить наверняка.       Мне стыдно из-за того, что я в какой-то степени испытываю облегчение. Но стыд вскоре исчезает без следа, потому что, исключив беременность, я понимаю — с мамой случилось что-то серьёзное. И меня охватывает страх. — Она больна? — выдавливаю я, слова даются мне с трудом. — Да, и мы пытаемся понять, что с ней. Но серьёзные заболевания мы уже исключили. — Он ободряюще поглаживает меня по плечу, будто от этого мне станет легче. — Скоро мы все узнаем. — Я могу её увидеть? — Она спит, ей нужен отдых. Обещаю, что позвоню вам, как только она проснётся. — Он замолкает и снова осматривается. — Вам правда не стоит сейчас быть одному. Но я один. У меня есть только мама. — У меня нет сотового. — Тогда на какой номер вам можно позвонить?       Бывало много случаев, когда я расстраивался, что у меня нет сотового, как у любого другого подростка. Но сейчас, когда мне хочется просто сесть в зале ожиданий и уснуть на стареньком диване, я впервые думаю, что умру без телефона. Может, пойти к Оле? Но что, если её нет дома? И до дома идти на десять минут дольше, чем до магазина. Лишние десять минут ходьбы до больницы — не вариант. Даю врачу номер магазина и ухожу.       Иду сразу в магазин, поднимаюсь наверх и в ожидании сажусь у телефона. Так не пойдёт. Мне нужно чем-то себя занять. В торговом зале всегда есть чем заняться. За все годы жизни в магазине кукол я никогда не протирал полки в час ночи. К моменту, когда добираюсь до витрины, одна стенка с полочками сверкает. Я уже весь взмок, но решительно принимаюсь за вторую стенку. Во время уборки нахожу карточку без куклы. Кэрри. Обыскиваю полки, но куклы нет. Должно быть, мама продала её сегодня и забыла убрать карточку в ящик для следующего заказа.       Хотя нам не нужно заказывать еще одну Кэрри. Она популярна. У нас есть еще как минимум две такие куклы. Кэрри — спящий младенец с умиротворенным выражением лица. Все её любят. Даже я считаю её довольно симпатичной, что само по себе чудо, ведь почти все куклы меня пугают.       Иду в подсобку. Три коробки с надписью «Кэрри» стоят рядышком на второй полке. Полка расположена достаточно низко, поэтому я безо всякой помощи снимаю коробку и сразу по весу понимаю — она пустая, но все равно роюсь в ней, чтобы убедиться. Беру следующую коробку. Пустая. Достаю каждую коробку вне зависимости от написанного на ней имени. Вскоре весь пол усыпан пенопластовыми шариками. В коробках нет ни одной куклы.       Теперь я знаю, сколько времени уходит на то, чтобы снять все коробки и обыскать их. Сорок пять минут. Опускаюсь на пол и прижимаюсь лбом к коленям. Я всегда думал, что взваливал на себя большое количество маминых проблем, в магазине делал больше, чем необходимо, поддерживал порядок, но на самом деле все проблемы она держала при себе. Почему мама всех отталкивает? И я делаю то же самое. Беру с полки телефонную трубку и набираю номер. Раздается четыре гудка, и сонный голос отвечает: — Алло? — Ты нужна мне.

***

Запыхавшись, Оленька заходит в подсобку: — Что случилось? — Я все испортил. Она садится на диван и похлопывает по подушке рядом с собой. Я подползаю к ней и кладу голову на колени. Она нежно перебирает мои волосы, заплетает их в хвостики, а потом расплетает. — Я ужасный человек. Я думал, лучше умереть, чем иметь беременную маму. А теперь, кажется, я действительно умираю. Забавно. — Что случилось-то? — Мама больна. Она в больнице. Они не разрешили мне остаться. — Так она не беременна? — Нет. — Тогда кто такой Владимир? — Не знаю. Может, они просто встречаются. Нужно позвонить ему, да? — У меня болит голова. — У меня нет его номера. — Не беспокойся об этом. С твоей мамой все будет хорошо. Я-я буду рядом! Завтра она сама сможет ему позвонить! Я киваю. Сестра несколько раз проводит рукой по моим волосам. — А где Ромочка? Пошёл принести тебе поесть или побежал за кофе? Я крепко сжимаю веки, не желая вспоминать ужасный вечер. — Он ушел навсегда. — Что? Почему? — Он считал меня богатым, Оль. Я только поэтому ему нравился. Она кашляет и меняет положение: — Эм… без обид, но ведь он был здесь, не так ли? С чего он решил, что ты богатый? — С того, что он знает моих бабушку с дедушкой. Маминых родителей. И они, очевидно, одни из самых богатых людей в Калифорнии. — Что? — Они были сегодня на благотворительном вечере. — А… Я отстраняюсь: — Именно так. Я имею полное право злиться. На маму, на Рому… — Ты злишься на Ромку потому, что у тебя богатые бабушка с дедушкой? — Нет. Потому, что я нравлюсь ему только по этой причине. — Это он так сказал? — Нет. Но… Как такое вообще можно знать наверняка? Даже если он поклянётся, что в любом случае встречался бы со мной, мы никогда не узнаем правду, он ведь знал обо всем, и теперь мы ничего не можем доказать. Оленька берёт меня за руку: — Не всё нужно доказывать! Может, стоит просто ему поверить. — А что насчет мамы? Ей тоже стоит поверить? Она лгала мне всю жизнь! Нам! И я злюсь. И чувствую себя виноватым за то, что злюсь, ведь она больна! — Падаю спиной на диван и смотрю в потолок. — Понимаю. Я… тоже огорчена… Но ты не думаешь, что они должны знать о её болезни? — Кто? — Её родители? Киваю. Она права. — Сможешь завтра позвонить Пятифану и узнать их телефон? — Ты не хочешь с ним разговаривать? Прижимаю ладони к глазам: — Нет. И пожалуйста, не рассказывай ему, что с мамой. Меньше всего мне сейчас нужно, чтобы он жалел меня и пришёл навестить из чувства вины. — Да, конечно, я все сделаю. — Светловолосая девчушка сползает на пол и кладёт голову на диван рядом с моей. — Почему бы тебе не попытаться поспать? Я посижу на телефоне. — Не могу спать. — Хочешь, позову Бяшеньку?! Он может сыграть на гитаре. Может, отвлечёт тебя ненадолго. — Сейчас половина четвертого. Ты не думаешь, что он спит? Оля проверяет время на телефоне: — Вряд ли. Он полуночник. — По-моему, ночь заканчивается в два. Значит, он ранняя пташка. — Почему ночь заканчивается в два? — Не знаю. Это самое позднее, когда я ложусь спать, поэтому в это время заканчивается ночь. Оля смеётся и отправляет эсэмэску: — Если ответит, значит, не спит; если нет, то спит. — Ого, прям научный способ выяснить, спит человек или нет… Она шутливо теребит мои волосы: — Рада, что ты не утратил свой сарказм, Тошенька.