Дороже печати Королей

Вода грохочет — волны остервенело бросаются на берег оголодавшими шакалами, стремясь смыть, выкорчевать как можно больше песка; он мелкий, тёмный, как глина, и липнет к босым ногам. Лелуш не может вспомнить, когда это ощущение — песка на нагой коже — было полно странного спокойствия. Даже на том острове, отрезанном от Империи, он не мог похвастать этой странной пустотой за рёбрами, которая не тяготит вовсе. Безо всякой необходимости что-то предпринимать, городить ложь поверх уже утрамбованной; без необходимости что-то делать. Ведь войны больше нет. Война закончилась с гибелью Кровавого Императора. Лелуш зарывается пальцами в песок, по костяшки запястья, пока печать вгрызается в зрачки: ощущение становится ярче, болезненнее из-за линз. Редкое, в самом деле, удовольствие: оказаться от людей так далеко, чтобы не думать о случайно отданном приказе. Вечерние порывы ветра лезут ему под рубашку, приятно холодя кожу. Лелуш на миг опускает веки, вдыхает чуть глубже. Шагов С.С. он не слышит, но всё равно не вздрагивает, стоит ей присесть рядом: движения едва полнятся изяществом, потому что под мышкой С.С. держит свёрнутую газету, а в руках у неё хот-дог, наверняка купленный в будке перед пляжем. Прислушавшись, Лелуш может расслышать эхо работающего в ней радио. С.С. медленно жуёт, смотря прямо перед собой. Закатное солнце выкрашивает её глаза практически в розовое золото. И Лелуш не знает, в какой момент его мысли цепляются одна за другую совершенно безумным ассоциативным рядом и он вновь начинает думать о Реквиеме, о Наннали и о том, что всё не могло закончиться просто так. — Ты снова это делаешь. Голос С.С. разваливает карточный домик его размышлений, пускай в них — непривычный хаос. Лелуш качает головой. Резче, чем следовало. — Делаю — что? — Анализируешь. Подвергаешь сомнению реальность. Он кривовато усмехается. Едва заметно сжимает пальцы, всё ещё погружённые в песок. Отмыть их выйдет только в море. (Отмыть их от пролитой им крови — не выйдет никогда.) — Не каждый день умираешь. — Прошло достаточно времени. — Не каждый день умираешь, — с нажимом повторяет Лелуш. С.С. облизывает с губ соус. После ловит ещё каплю на запястье. Она не выглядит встревоженной: ни случившимся, ни тем, что они с Лелушем затерялись в мире двумя песчинками. — Не в первый и не в последний раз, — произносит она довольно легкомысленно, но сказанное — довольно логично для древней ведьмы. — Привыкнешь. Лелуш мог бы смолчать, как он делал и ранее, не желая касаться этого разговора, ведь то предполагает обнажение внутренних переживаний, а он не привык делиться чем-то, что не поддаётся расчётам. — Я хотел умереть. Я должен был. С.С. доедает хот-дог, вытирает пальцы о салфетки, скатывает всё в один большой ком. Взгляд Лелуша цепляется за газету, лежащую между ними. Кусок испещрённой печатными буквами бумаги выглядит какой-то насмешкой из того прошлого, где не было окованных металлом чудовищ, восстаний и войны. Где не было Зеро, а Лелуш и Наннали Британские только-только вступили за порог мира. Лелуш знает, что на третьей странице этой газеты увидит статью о сестре. Возможно, там будет цветная фотография во весь разворот, где юная Императрица Британии жмёт руку какому-нибудь послу, пока Зеро стоит по правую сторону от неё молчаливой, карающей дланью. Лелуш слишком многого ей не сказал, не успел или вовсе — не планировал, не думая о том, что будет за чертой победы, желая этой самой победы достичь. Но Наннали умна. Наннали заполнит пробелы меж строк. Лелуш не хочет думать, каково Сузаку. Наверное, от того, что слишком хорошо его понимает. (Или не понимает вовсе, ведь, в конце концов, он расставлял фигуры на доске вне зависимости от их воли. До самого конца.) Но как дивен мир, в котором есть время покупать и читать газеты (и эти самые газеты — тоже есть), и можно слушать грохот морских волн, а не ждать, когда с тем же грохотом война спикирует с небес. — Смерть, — медленно произносит С.С., глядя на него. Не моргая. — Даже здесь ты стремился всех обыграть. После всего пережитого, после всего тобой сотворённого, смерть была бы избавлением. Лелуш не поднимает руки, но печать на ключицах жжёт при одной только мысли. Он умер. Он действительно умер в день Реквиема. И открыл глаза после, сделав свой первый вдох не человеком, не императором, не мессией и не богом. Кем-то другим, пускай из той же плоти и крови, что и миллиарды других людей вокруг. Он стал ещё одной песчинкой, которую не унесёт жадными руками волн. Как С.С. — А вечность мука? — Лелуш хмыкает. — Именно. — Потому ты так радуешься моим мучениям? С.С. улыбается. Лелушу не нужно смотреть: он знает. — Конечно. Я же эгоистка. Он не успевает отбить фразу, пойти королём или просто рассмеяться, как не делал уже давно, когда она добавляет: — Вдобавок, нам предстоит много работы, чтобы царствие твоей сестры никто не тревожил. Первое время скучать тебе не придётся. Они смотрят друг на друга. Коротко. Долго. Почём знать? Солнце успевает скрыться за горизонтом. Лелуш дёргает головой, сбрасывая со лба отросшие пряди. Не помогает. — И ты готова стереть остатки Гиасса с лица Земли? Не будешь жалеть? В конце концов, у каждого из них был свой дом. Или его подобие. Лелуш оставил свой, чтобы теперь ловить его отголоски в телеэфирах, огрызках газет, новостных сайтах или же в громких репортажах по радио. Возможно, это действительно мучение, но он поймёт это позднее. А пока только учится верить, что они все это пережили. С.С. же тянется и сама убирает волосы с его лица. Лелуш застывает. — Мы есть Гиасс, — говорит ему С.С., как всегда подводя незримую черту, как может только она. — Этого достаточно.