Пэйринг и персонажи
Метки
Описание
давай думать, как тебя приручить.
Примечания
Прошу обратить внимание на то, что все персонажи, между которыми проскальзывает упоминание сексуального контакта, достигли возраста согласия!
3
30 апреля 2022, 11:09
Рэй помнит, как впервые с ним потрахалась.
И запах пепельницы вперемешку с клубничным желе она тоже до сих пор в себе ощущает. Ханма обожал желе. Он съедал его буквально за минуту. Пихал, не прожёвывая, ударялся зубами о металл ложки. Он ел, как дедушкин пес, умерший от бешенства, когда Рэй было семь лет. Она помнит его бурые разодранные лапы и белую пену, выливающуюся из пасти.
Но это совсем не важно. Важно то, как Шуджи возбуждался. Как он отказывался от прелюдий. Как он вгрызался в её губы, словно не ел несколько суток. Он кусал подбородок. Кусал кончик носа. Хватался зубами за выступающие узенькие ключицы. С ним не было нежности. С ним её, если честно, и не хотелось. Каждое движение - это электрический разряд. Рэй почти ничего не делала. Она чувствовала себя собачьей игрушкой и то, как натирает бёдра и немеет внизу живота.
В тот день, когда он, как обычно, пришел дожидаться Кисаки с учебы к ним домой, у Рэй окончательно снесло башню от ядреной смеси сигарет с потом, от его белых рук, синих вен. От того, как он резко открывал холодильник, двигал сухими губами, читая название стаканчика с желе. Того самого, от которого Рэй тошнит. Она понимала, что Ханма себя никогда не сдерживает. Что он просто не умеет это делать. В нем кнопочка «тормоз» заклинила и, возможно, никогда не заработает больше. Его не научили. Ему не объяснили. Он похож на животное и трахается он точно так же, как и ест, как дерется, как спит, раскинув ноги на всю кровать. Он шевелит нижней челюстью во сне, скрипит зубами. Когда он пьет воду, он громко глотает, и у Рэй от этого звука дребезжит в животе. У неё потолки в комнате светло-розовые, все школьные рубашки белые или бежевые, она никогда не знала всю глубину и шарм черного. От неё не пахнет горечью, только вишневым молочком для тела. После укладки волос феном, как мама научила, она смазывает кончики маслом. Она не то, чтобы хорошая, просто умеет молчать, когда надо, и останавливаться, когда чувствует, что скоро через край полезет.
Ханма возбуждал её. То, как он случайно ломал сигареты, завязывал шнурки намертво, чесал щеку, зевая, или щипал Рэй за предплечье, когда она нарочно молчала и отворачивалась от него.
Ханма отличался. Среди сверстников Рэй никто не делал себе татуировки, а может и делал, но не так вызывающе. Многие подростки прячут татуировки. Многие подростки сами прячутся. Иногда девочки из ее окружения носят одни и те же кофты и гордятся этим, а мальчики нюхают пальцы за школой, нюхают воротники рубашек, дышат друг-другу в лицо и стреляют у каждого третьего фруктовую жвачку. Рэй смеялась над ними про себя.
Когда она познакомилась с Шуджи — стала смеяться открыто. Шуджи не скрывал ничего, наоборот — вскрывался при малейшей возможности, поэтому возбуждал. Рэй рисовала его руки. Она могла смотреть на полупрозрачные занавески в актовом зале школы и рисовать его руки в собственной голове. Его бледные руки и разъедающие эту белизну чернила. Вела воображаемой кисточкой выше — доходила до остроты лица, до высоких скул и худой переносицы, до расслабленных глаз и ярко-красной сеточки на белках. Он был неоновой фигуркой. Она бы поставила его на самую верхнюю полку письменного стола и непременно любовалась.
Плохие парни всего лишь привлекают.
Да, она поняла это, когда Ханма лишил её девственности на письменном столе.
Она помнит, как это было.
Как гребаная замороженная вишня, от которой колет зубы.
Всё, вплоть до деталей. До ударяющей по виску серёжки. До бьющейся об ногу звонкой пряжки ремня. Она включает этот липкий ритмичный звук в своей голове, когда вспоминает его член от скуки на уроке биологии и двигается бёдрами к краю стула.
Тогда Шуджи первый и последний раз просил потрогать его.
Он сам насаживал, как собственной рукой, сам давил ей на хрупкие пальцы. Он почти скулил, прижимаясь левой рукой к стене, пока работала правая. Сначала на себе, потом в ней. Рэй упиралась лбом в его влажную футболку и слушала, как чуть дальше колотится чужое сердце. Оно у него есть, и он им чувствует. Ханма чувствует очень хорошо. До перелома костей черепа.
Ему нравилось, когда Рэй существовала лишь для него, как в те минуты. Когда она меняла форму в его руках, словно пластилиновая. Он давил ей на круглые плечи, раскачивался, прижимался блестящим подбородком к теплой макушке, стонал. Шуджи раскрывал её соленые губы своими разъебанными.
Ей казалось, она чувствует его кровь.
Он был горячим только в тот день в её комнате со спущенными штанами, хватающий за голени её дрожащие ноги.
Потом он замёрз и почему-то больше не теплел.
***
— А где Баджи? Она не знает, зачем он ей нужен. Она даже не способна собрать из остатков вчерашней встречи его портрет в собственной голове. Внутри что-то бурлит, льётся по извилинам, как горячее молоко. Быстро-быстро, и сил нет совершенно, чтобы остановить. Вытекает прямо на язык — она выдаёт жаркую порцию бреда какому-то парню рядом. Он сидит здесь уже минут пятнадцать, почти своим плечом сросся с её, а Рэй замечает его только сейчас. — Кейске… он где? Здесь что-то наподобие тусовки. Она пришла, потому что там, дома, существует брат и последняя муха повесилась. Здесь много мальчиков, от которых горько пахнет табаком или сладко — гашишем. Они разговаривают много, грубо, хрипят, плюются под ноги, пачкая слюной собственные кроссовки, матерятся и смеются так, что кости гудят. — Не знаю. Этого парня Рэй впервые видит. У него край брови заклеен ядовито-синим пластырем. Она морщится, как от солнца. Рот шевелится сам собой. Может быть хочет разговаривать с его ртом. С каким угодно ртом. Она выставляет вперёд правую ногу, рассматривая грязный носок ботинка. Баджибаджибаджи. Баджи здесь чужой, как и Рэй. Когда в детстве собираешь пазлы, и один ненужный кусочек пытаешься затолкнуть туда, где он быть не должен — занятие смешное и необъяснимое. Кейске тот самый кусочек, и Рэй его отчаянно хочет увидеть. Взгляд скачет от спины к спине, от синих волос к зелёным, к розовым, к чьим-то грязным бинтам на запястьях. Нет. — А зачем тебе Баджи? Если бы не последнее слово, то она бы даже не поняла, что вопрос был к ней адресован. Рослый парень щурится, затягиваясь сигаретой. Он смотрит на Рэй, как будто впервые видит. Сидит далековато, но пару раз с такого расстояния перекинуться фразами можно. — Неважно. Пальцы странно леденеют. Она сгибает их, прижимает к тёплой ладони, рассматривает неаккуратно подстриженные ногти и засохшую кровь у лунки указательного правого пальца. — Зачем тебе Баджи? Ей казалось, что она ответила. Может быть это трава ответила за неё. В голове. — Неважно, — повторяет. — Отстань. Это было не слабо и не тихо. Парень с заклеенной бровью быстро пробегается взглядом по её красному шмыгающему носу. — Ты очень дружелюбная, да? — звучит всё тот же голос. — Любишь дружить с мальчиками? Что значит «дружить с мальчиками»? У Рэй голова изнутри, как морозильная камера. — Только не с такими, как ты. Она даже не знает, кто это. Здесь так много парней. Одни приходят, уходят другие с переломанными ключицами. Большую часть времени посещения этого места она видела лишь спину Ханмы и смотрела только на него, разговаривала только с ним, просила сигареты только у него, докуривала только его косяк. Был только он. Он. Он. Это как слушать одну единственную песню из нового альбома любимого музыкального исполнителя. Ещё пока не тошнит, но дух уже не захватывает. А этот парень. Хер знает кто он. Блеск металлической кнопки в правом ухе внезапно бьет по сознанию, когда он делает движение головой. — Ханме совсем похуй, на кого ты прыгаешь, да? Слюны внутри кажется так много, что она начинает булькать в горле. Она выжидает паузу. Секунда. Две. Три. И не задумываясь, почти как на физкультуре, швыряет пустую бутылку из-под пива в сторону говорящего, как будто она не из стекла, не бьется, не режется, легкая, словно детский мячик с пикачу. Прилетит в лоб — нисколько не больно, не обидно. Сбоку кто-то сдавленно матерится. Следом тупой шлёпок и яркий звон. Разбилась. — Шлюха. Рэй впитывает в себя его злой взгляд, оценивает, насколько он высокий. Не выше Ханмы, но что-то приблизительное. Чувствует острое чужое дыхание, словно её спиртом собрались прижигать, как рану, сглатывает осторожно, сгибая руки в локтях. Никто не собирается останавливать его. Её координация — остатки детского пюре, она не в силах сопротивляться чьим-то рукам. — Сатори, дружище, улыбнись. Плечи накрывает тяжесть. Её, как ребёнка, тянут на себя — назад, она двигает ногами растерянно, поворачиваясь на сто восемьдесят. Там кто-то говорит ещё пару слов. Может больше, может вообще ничего не говорит. Несколько взглядов-булавок тычутся в неё. Они голодные до чужой крови. Они, наверное, посмотрели бы, как Сатори намотал бы её розовый язык к себе на правое запястье, словно браслет с рок-концерта. Хотя самое сладкое, самое возбуждающее зрелище — это наверное холодные кулаки Ханмы, встречающиеся с её большими глазками. Но Ханма всего лишь прижимает её к себе, тащит куда-то к выходу, шепчет в макушку, никто не слышит что. Он говорит: — Разве маленькие девочки так общаются со взрослыми мальчиками? У нее, кажется, мозг начинает вибрировать. Она пялится на собственные ботинки, торопливо передвигающиеся внизу, на его подпрыгивающие шнурки, отлетающую влево банку из-под пива, которую он смело отталкивает. — Или ты уже не маленькая? Мертвецки ледяные пальцы собирают кожу на её правой щеке. Мнут, как успокоительную игрушку из киоска.***
Ей совершенно этого не хотелось — некуда было идти. «Дом» Ханмы периодически менялся. Неизвестные квартиры, которые он иногда делил с левыми людьми. Переполненные пепельницы. Треснутые раковины. Сломанные стиральные машины. Футболки, которые он доставал Рэй, были похожи на половые тряпки, месяц хранившиеся на батарее. Еды нет. Шампуня тоже нет. Есть диван, телевизор, пульт с отвалившимися кнопками. В ванной здоровенная трещина медленно разрезает стену. Рэй трёт шею махровым желтым полотенцем. Шуджи всучил ей его, уверяя, что оно никем не было тронуто. Оно, действительно, было сухое, грубое, ничьим телом не пахнущее. По функции могло заменить наждачную бумагу. Рэй пытается сосредоточиться на том, что ей придётся снова ложиться рядом с ним, чувствовать, как его колено упирается в левое бедро, как он ладонью вяло водит по простыни. Он говорил, что ему вообще похуй на одеяло, на подушку, что он легко уснёт на коврике в коридоре. Это только ради неё. И когда он так говорит, ей кажется, что ей вскрывают голову, как консервную банку, и внутрь запихивают отраву. Она отказаться не может, молчит и даже не улыбается. Шуджи реагирует на её проявление моментально, Рэй движется, проходит диван, замечает его свисающие ступни, весит на спинку стула свои вещи. Быстро. Напряжённо. Слушая, как за спиной скрипят пружины. Скорее всего, он поворачивается в её сторону. — Всё нормально? Его голос можно спутать с голосом из телевизора — как будто не его. Рэй не убеждает себя в том, что ему есть какое-то дело до её переживаний. Но то, что ему есть дело до сохранения с ней более менее положительных отношений — это правда. Если Ханма утратит контроль над ней, если они окончательно порвут, то пирамида, на вершине которой Кисаки, рассыпется. Только почему её это должно тревожить, она не знает. Она пальцами рвёт спутанные волосы на голове и морщится, отвечая спустя секунд семь или даже десять. — Да. Ей приходится повернуться. Чернила татуировки на бледной коже, поверх проступающей синевы вен, кажутся засохшей грязью. Он приподнимает полосочки бровей на секунду, они красиво изгибаются над удивленными глазами, потом растягиваются обратно. Ханма улыбается, раскрывает бледно-розовый рот, чтобы она могла рассмотреть его зубы. Крупные и ровные, созданные для прокусывания человеческих шей, буквально как степлер, созданный дырявить бумагу. Шуджи рукой хлопает по пустой стороне расправленного дивана. Она садится на край, ссутулившись, продолжая руками что-то крутить из собственных волос, обводить взглядом ржавые фигурки на неработающей батарее. Она сосредоточена и дышит тяжеловато до того момента, пока не чувствует под футболкой чужое прикосновение. Он фиксирует свою руку на выпирающих позвонках, прижимается к ним, словно пытается согреться об её тёплое тело. Оно чистое. Пахнет его гелем для душа. Ханма приподнимается на предплечья медленно, потом ещё выше, замирает прямо над её макушкой. — Убери. Рэй чувствует себя дребезжащим зёрнышком в кофемолке. — Слышишь? Убери. Шуджи выдыхает через нос тяжело и горячо. Он лупил кого-то сегодня без капли сожаления, хрустел чьими-то коленями, носами, ушами, может быть, пачкал руки, стаптывал обувь, сдирал кожу на костяшках. Он хотел бы быстро, без возражений, грубовато, громко, полностью не раздеваясь, а ему приходится начинать, словно в первый раз с нелепых обжиманий со спины. Он выдыхает и забирается под футболку второй рукой. Щиплет влажную кожу. Рэй тут же выпрямляется. У нее заканчивается возможность разговаривать с ним, после того, как Ханма надавливает на соски с двух сторон. Поэтому она выдыхает так же, как и он. — Прости, — касается уха губами. Я швыряю тебя на асфальт, а потом подбираю, как скомканную купюру и пихаю в карман джинс. Глубоко, насколько пролезет ладонь, чтобы точно никто не достал. Всё, что происходит далее, Рэй никогда не может позже воспроизвести в себе. Это было-то всего лишь два раза. Не как в кино или порно. Там ты видишь два тела. Ты выбираешь ролик, чтобы смотреть на два красивых тела. Тут — скомканное одеяло, невозможность сделать вдох, когда тебя в это одеяло тычут лицом. Прыгающая лампочка. Капли, стекающие вдоль предплечий. И боль. Она становится чётче, ярче с каждым ровным движением, пока ты не привыкаешь, пока полностью ей не отдашься. Потом она становится нормальной. Даже терпимой. И ты издаёшь какие-то звуки. Тебе дерёт глотку, как при гриппе, и в один момент проходит. Это не то. Ты трёшь накрашенный глаз или пихаешь в себя лишнюю конфету, думая : «зачем?». Ты трахаешься с тем, кого ненавидишь и ничего не думаешь. Просто идёшь мыться ещё раз. — Я не могу так, — Рэй ладонью упирается ему в грудь, смотрит сверху-вниз, как на маньяка-садиста. — Мне так больно пока что. Он хватает её за поясницу, спускает обратно на простынь. — Ложись на спину. Задержи дыхание. Зажмурься. Будь хорошей. Будь плохой. Прогнись. Прижмись. Скажи, как тебе хорошо. Она слушается. Шуджи не раздевается. Он не делал это ни впервые, ни сейчас. Расстёгивает джинсы, спускает их, и все не отрывая внимания с её испуганного вида. Он задумчиво растягивает себе щеку языком изнутри. Зрачки бегают, как перед началом большой драки. У Рэй нет бабочек в животе. Она не может раздвинуть ноги даже под его напором. Это странно, потому что Рэй не то, чтобы не хочет, и не то, чтобы горит желанием быть трахнутой другом своего брата. Она не знает, чего хочет. В этой жизни существуют ласка и теплота, но с Рэй они никогда не соприкасались. Рэй бросалась за ярко мерцающим камешком, замеченным в горе булыжников, а вблизи это оказывался всего лишь кусок стекла. — Шуджи, может не надо? Он не хочет останавливаться. Он не хочет реагировать на неё — она понимает. Ханма поглаживает острое девчачье колено, потом наклоняется ближе, так, чтобы было удобно прижаться к её мокрой шее. — Ты такая нежная девочка. Тебе понравится. Я буду делать всё, чтобы тебе было больно, но ты привыкнешь. Сначала всегда больно. Он двигается на удивление плавно, как змея. Присасывается к холодной коже чуть выше ключицы, ещё выше, потом ещё, доходит до угла нижней челюсти. И всё равно холодно. Как капли дождя, падающие за шиворот. Прикрываешь лоб ладонью — они все равно летят в лицо. Рэй смотрит на его двигающиеся, блестящие во мраке лопатки, на выступающие позвонки, когда он приподнимает таз, кусаясь больнее. Она отрывает друг от друга сухие губы. Как будто она чувствовала. — Шуджи, там, кажется, стучат. Он выпускает язык. Она жмурится. Тупой звук повторяется несколько раз. — Там стучат, слышишь?! Ханма поднимает голову и замирает, облизывая раскрасневшиеся губы. А потом тихо, как бы раздраженно: — Блять, я забыл. Рэй не знает, кто пришёл к нему. Она подбирает холодные ноги под себя. Смотрит, как он вяло поднимается с постели, хрустит шеей. Стук повторяется ещё пару раз. Скрип пола. Щелчок замка. Секундное молчание. Рэй почему-то застывает, словно вот-вот словит пулю. — Че так долго? В ней нервы, наверное, искрятся, как бенгальские огоньки. Ей кажется она знает этот голос. Тяжёлый и грубый. Она вспоминает, как может быть горячо, кладёт согревшуюся ладонь на колено. Никто ничего не говорит. Рэй осторожно переваливается на левый бок. Смотрит на разодранные обои в углу комнаты. Слышит, как Шуджи босыми ногами шагает куда-то, открывает шкаф, он скрипит, будто в фильме ужасов. — Это всё? — Да, — Ханма, видимо, улыбается. Она чувствует, как он растягивает рот, и по плечам пробегает холодок. — Понял. Давай. Кто-то напоследок не совсем приятно шаркает подошвой. Дверь через мгновение запирается. Шуджи выключает свет. Розочки на обоях в обрывке прихожей, которую Рэй может увидеть, оставаясь в комнате, тускнеют. Он, такой же бледный и сутулый, появляется в проходе. — Кто это был? — она смотрит снизу-вверх так, словно после ответа её поведут к виселице. Ханма указательным пальцем давит ей на кончик носа, как котёнку. Она не двигается. Чувствует гарь. Шевелятся только губы. — Кто это был? — Твой друг, — он убирает руку и смотрит пристально. — Баджи. Она задерживает дыхание на секунду. — Он мне не друг, — уверенно. — Окей, ложись. — Нет. Рэй срывается с дивана, на ходу стягивая футболку. Ханма ничего не говорит. Просто пялится равнодушно, как на собственное отражение. Он на все так пялится, если не под кайфом. — Я не думаю, что мы можем дальше… — Дальше что? Она молчит, натягивает джинсы в спешке, ловко протягивает пуговицу в петлю. Мысли похожи на песочные фигурки, рассыпаются друг за другом. Рэй не знает, как ему ответить твёрдо и уверенно. Она открывает рот, но он перебивает: — Трахаться что ли? Останавливается. Оборачивается. Он не изменился в лице. Он совершенно не сдвинулся. Мальчик, который заставлял её дышать чаще и глубже, остался там, дома, в её комнате, в её воспоминаниях, мокрый и увлечённый. Чернеющее небо как будто собирается пролезть сюда, в этот гребаный угол через форточку. — И это тоже. Шуджи наконец-то подаёт признаки жизни: сдвигает брови, усмехается. Она проводит взглядом по его матовому торсу. — Что тоже? — Ты бы набил морду тому парню за меня? Изнутри наружу через слезные железы просится что-то горячее и солёное. Ханма раскрывает губы, проводит по нижней языком. Спокойно. — Он назвал меня шлюхой. Поздравляю. — У тебя просто клёвые сиськи. Не кипятись, Рэй. Ты никогда не был. Мне нравились твои раны и то, как ты с наслаждением наносишь мне такие же: колотые, резаные, рваные. Я пестрела ими. Я продолжаю пестреть, и пока это случается день за днём, я никогда не почувствую себя живой и любимой. Шуджи как будто ещё глубже утонул в темноте комнаты. Рэй не знает: ей надо уходить? Он должен же говорить что-то ещё. Она смотрит на его чёрные носки, на сломанную спинку стула, на сморщенную после своего и его тела простынь. Потом снова на него. В глаза. Он не моргает. Он похож на труп, и у Рэй горло леденеет. — Ты просто сука, — она произносит почти шепотом, чувствуя, как ладони намокают. Ты просто гребаная скотина. Даже если тебя потрясти в воздухе, как копилку - ничего не будет. Даже если хрястнуть по тебе молотком – ты разлетишься на острые частицы, ранишь меня снова и соберёшься вновь, чтобы вот так вот стоять и улыбаться. Улыбаться, улыбаться, выедать во мне остатки жизнеспособности. Целовать тебя в губы, как добровольно красить свои кислотой. — Вали, — он подаёт твёрдый голос. Внутри ничего не хрустит. Здесь уже практически ночь. Она надеется, что он задохнётся этой чернотой когда-нибудь.***
В Токио дождь или ей уже мерещится? Крупная капля разбивается о лоб. Нет, ей не мерещится. Рэй понимает, что здесь, среди этих недружелюбных многоэтажек, ей либо сгрызут кости местные псы, либо она самостоятельно расстанется с жизнью, потому что не сможет отыскать метро или ближайшую автобусную остановку. Самые дальние извилины намекают на то, что так оно и поделом. Но точно мигает в сознании красной краской абсолютное уебанство. Её брат, её недопарень, её опыт, самоощущение. Вроде как хлипкое, вроде как вязкое, словно джем, налипший на манжеты рубашки за завтраком. Она пытается вычистить их вечность. Так кажется. Но они уже никогда не станут чистые. Вот в чем суть белых вещей: они никогда не станут обратно белыми после первой стирки. Они темнеют, желтеют, синеют, они превращаются в подобие тряпки для обуви. Небо — использованная гигантская губка для мытья посуды, которую кто-то большой и сильный повернул к человечеству тёмной стороной и прямо сейчас тщательно выжимает над Рэй, над её унылым серым лицом. По глазам чиркает холодный свет подземного перехода. Ноги несут вперед, и мозг ненавязчиво посылает тезис, что если она зайдет туда, то не выйдет. — Эй! — откуда-то сбоку. Рэй неуклюже ставит ботинок на ребро. Кто-то там, у входа под навесом, сухой и, видимо, желающий перекинуться парой фраз, дымит сигаретой. Она различает крохотный красненький огонечек. Он набирает яркость, потом скрывается в черноте. — Я тебе, — в голосе смех. Её тошнит от плохих мальчиков. Она хочет поменяться мозгом с любой другой девочкой из своего класса. С любой другой, которая глотает умные книжки, может быть, или сериалы. С той, у которой есть инстинкт самосохранения. — Привет, — тихо и грустно. Рэй здоровается с Баджи в ту секунду, когда запрыгивает внутрь, ловит яркий раздражающий свет, немного щурится, успевая взглядом запечатлеть его острый профиль и серый рассасывающийся дым над головой. Как фотоаппаратом. Его образ мигает на грязном бетоне несколько секунд, пока она спускается. Чутье подсказывает, что Кейске спускается следом за ней. Она слышит, как он семенит ногами. Добирается до неё за пару мгновений. Почти налетает сзади. Почти специально. Она горбится настороженно. — Ты что делаешь? — немного испуганно, она косится в его сторону, и у нее как будто бы в носу сводит от запаха сигарет. Кейске, правда, сухой. Переносица у него блестит под электрическими лампочками. Только волосы чуть больше кудрявятся от влажности. Больше, чем вчера вечером, когда они столкнулись у магазина. Она смущенно возвращает взгляд вперед, размазывая замёрзшей рукой стекающую по лбу каплю. — Ты искала меня? Вопрос Баджи - это как единожды клацнуть острыми ножницами в воздухе. У Рэй под ребрышками сосет то ли от голода, то ли стеснения. — Нет. — А ты че красная такая? Рэй в любом случае останется проигравшей, поэтому останавливается. Они уже спустились вниз, уставились друг на друга, как перед мочиловом. Причем бить, похоже, стала бы только Рэй. — Кто тебе сказал это? У него волосы слабо пушатся и вьются над белым, лоснящимся из-за влажного воздуха лбом. Рэй хочется схватить один крохотный завиток пальцами и растянуть. — Сатори, — Баджи смотрит пристально, как будто хочет взглядом из неё чистосердечное выбить. — Ясно, он мерзкий, не верь ему, — произносит быстро, разворачиваясь. Ей в спину прилетает смешок. — Там дальше полиция, — не идёт за ней, стоит на том же месте. — Они заберут тебя. Рэй почему-то верит ему. Кейске вредный. Кейске жжется, как нагретый дневным солнцем песок. Рэй не знает, что лучше: рана или ожог. — И что? — она старается не улыбаться. — А с тобой не заберут? — Не заберут. — Не особо верится, если честно, — произносит с ясной мыслью, что у неё нет выбора. Баджи ощущает это. Он не тянет. Не играет. — Я знаю, как можно обойти их, но… Лампочка на секунду затухает. — … но только до моего дома. Знаю дорогу только до моего дома. На самом деле выбор есть всегда, и Рэй его делает.