1860

Дубовая дверь хозяйской спальни тихо скрипнула, и из появившейся щели выскользнул высокий худенький мальчик лет шестнадцати с взъерошенными светлыми волосами и зелеными глазами. Кроме исподнего, на нем боле ничего не было, и возможно, этим объяснялся его смущенный растерянный вид. Крепко сжав в кулаке нательный крест, он зашагал прямо к лестнице, едва заметно морщась от боли. Взявшись за перила, он услышал громкий, отчаянный оклик: — Коля, Коленька! — из-за угла выбежал мальчик помладше, такой же светловолосый и похожий на первого чертами лица. — Федька, родненький, ты откуда здесь? — испуганно вскрикнул Коля, когда младший брат кинулся ему на шею, — Я еле уговорил барина отослать тебя в деревню, к маменьке. — Я по тебе тоскую, голубчик! Зачем ты прогнал меня? — поднимая заплаканное лицо, спросил Федя, — И что за страшные красные следы у тебя на коже? Будто укусы какого зверя… Что с тобой делается, Коленька?! — Бога ради, милый мой, не мучай меня, — зажмурился старший мальчик, и слезы брызнули у него из глаз, — Вот уж год, как помер Григорий Иванович, царствие ему небесное, а ты все к нашим новым именам не привыкнешь! Не Коля я, а Кольт. А ты не Федя, а Фалько. — Братец, но это же блажь… Какими именами нас отец с матерью крестили, такие у нас до гроба и останутся! — Фалько, замолчи немедля! — громко зашептал Кольт, обхватив обеими ладонями лицо брата и сделав страшные глаза, — Как новый барин велел, так и делай. Нам с тобой господских причуд не уразуметь. Барин человек образованный, большого ума, в Европах бывал, ему виднее, как надо. — А ты будто не образованный! Сам грамоте обучен и меня научил, — горячо возразил Фалько, накрыв ладони Кольта своими. — Это другое, — невольно улыбнулся тот и притянул мальчика к себе, крепко обнимая, — Ты не забросил занятия, читаешь? — Господь с тобой, как я мог забросить! Беру у дьякона жития святых, сейчас перечитываю мое любимое, — с нескрываемой гордостью проговорил Фалько, — Николая Угодника. Мы с маменькой каждый день ему за тебя молимся, а ты даже воскресную литургию перестал посещать, уже больше полугода не причащаешься, мы боимся за тебя… — За меня не бойся, дружочек, — всхлипывая и обнимая его крепче, отозвался Кольт, — Главное — от барского дома подальше держись, не попадайся барину на глаза. Люблю тебя, дурака такого. — И я тебя, Коленька! Я из деревни на обозе тайком приехал, уж больно с тобой повидаться хотел, да и слыхал, что сегодня должен меньшой барчук приехать из самого Петербургу, — признался Фалько. — Сейчас же пешком обратно ступай, пока еще не рассвело. Маменька хватится, почем зря крик подымет. Старшой али меньшой — все баре одинаковые, и всех их тебе следует сторониться. А ну, идем, — Кольт вытер слезы и, взяв брата за руку, быстро сбежал вниз по лестнице, — Я в кладовую сейчас, а ты беги, Фалько. И обо мне не беспокойся. Меня барин жалует, живу в достатке, — быстро проговорил он и, напоследок крепко поцеловав брата в щеку, попрощался с ним. — Прошу прощения за задержку, Зигфрид Григорьевич, — потупив глаза, тихо проговорил Кольт, вернувшись в покои барина. — Сколько раз тебе повторять, чтоб не звал меня на старый манер и не поминал имени моего проклятого папаши! — зло отозвался тот, приподнимаясь на постели и стряхивая на пол пепел со своей сигары. — Простите, мистер Зик, — робко проговорил мальчик, подходя к барской кровати и протягивая очередную бутылку шампанского. — Так-то лучше. Наливай и продолжим там, где остановились, — Кольт послушно кивнул, с тихим хлопком открыл бутылку и медленно наполнил игристым напитком хрустальный кубок, стоявший на резном столике возле постели барина. Тот приподнялся и, взяв кубок за толстую ножку, с наслаждением сделал глубокий глоток. Затем сел и опустил обе ступни на персидский ковер, лежавший на полу. Кольт с готовностью встал на колени и руками развел ноги барина, уставившись на его небольшой пока еще мягкий член. Резко выдохнул и взял его в ладонь, проводя вверх-вниз и глядя в глаза хозяина. Тот сидел в расслабленной позе, на его плечи был накинут шелковый темно-зеленый халат, не скрывавший крепкого торса, покрытого густыми светлыми кудрями. Как фигурой, так и лицом молодой барин был хорош — высокий, с развитой мускулатурой, с правильными приятными чертами, он мог считаться настоящим красавцем. Непослушные белокурые вихры спадали на его высокий лоб, и он хмурил светлые брови, чуть щуря свои близорукие серо-голубые глаза и медленно приглаживая ладонью аккуратную бороду, — Долго в руках собираешься мять? В рот бери, — со спокойным лицом проговорил Зик, но Кольт услышал угрозу в его голосе и, облизнув губы, выполнил данное указание. Спустя несколько минут, наполненных тихим хлюпаньем и невыносимым стыдом, мальчик услышал раздраженное, — Что ж ты такой непонятливый, до сих пор нормально сосать не научился! — сильная рука ухватила его за волосы и прижала носом к темным завиткам волос в паху барина. Кончик твердо стоящего члена уперся в глотку, и Кольт почувствовал, что задыхается. Он покраснел и громко протестующе замычал, пытаясь отстраниться. Зик резко дернул его голову вверх и зло глянул в заплаканные глаза, — Может, мне поискать кого поспособнее? И помоложе, — на этих словах, произнесенных ледяным тоном, Кольт с выражением ужаса на красном лице отчаянно замотал головой и припал к члену барина, стараясь вобрать его так глубоко, как мог, — Черт с тобой, бездарь! Залезай на кровать, — спустя еще несколько мучительных минут бросил Зик. Кольт отстранился, утерев рот тыльной стороной ладони, и, сняв с себя одежду, смущенно лег на край постели, вытянув по швам руки и ноги, — Деревянный какой! На середину ложись и ноги раздвигай. — Прошу, барин… Мистер Зик, возьмите сегодня масло! Я знаю, ваш цыган разозлил вас нынешней ночью, но это ведь несправедливо — наказывать меня заместо него! — затараторил Кольт, делая, однако, все, как велено. — Да что крепостной может знать о справедливости? — усмехнулся Зик, сбрасывая с себя халат и нависая над мальчиком, — А от этого строптивца-цыгана я все возьму сполна, вот увидишь, — сплевывая себе на пальцы, прошипел он. Вместо ответа Кольт зажмурился и машинально потянулся ладонью к своему простому деревянному кресту, его губы беззвучно зашевелились, — Ну полно придуряться, чай, не впервой, — закатил глаза Зик и заглушил чистую горячую молитву своим пьяным поцелуем. Когда все было кончено, а барин, развалившись на широкой постели, наконец уснул глубоким спокойным сном, Кольт приподнялся на локте и с откровенной жалостью посмотрел в его расслабленное лицо. Вопреки тому стыду и боли, которые мальчик в очередной раз пережил всего каких-то полчаса назад, он не ненавидел Зика и даже не считал его негодяем. Кольт по натуре своей был мальчиком добрым и сострадательным, да и барин лишь с недавних пор стал столь жесток. Прежде, на заре их странной противоестественной связи, тот, напротив, был внимателен и ласков, и до недавних пор потакание его греховным пристрастиям даже приносило Кольту физическое удовольствие. Все изменилось месяц назад, когда в нескольких верстах от имения господина Йегера, в сосновом лесу на берегу местной речушки, остановился цыганский табор. Одного вечера, проведенного там, Зику хватило, чтобы потерять голову. С тех пор он буквально бредил неким загадочным цыганом с прозрачными глазами и чарующим голосом. К несчастью для Кольта, страсть барина все это время оставалась неразделенной, и свою ярость он вымещал на мальчике-крепостном. Несмотря на дикую несправедливость происходящего, Кольт внутренне даже не особенно противился этому, поскольку таков был нерушимый порядок вещей, установленный задолго до его рождения. Знать свое место мальчик был приучен с малолетства, и по его меркам Зик не был худшим хозяином из возможных. В их уезде бывали баре, ежегодно повышавшие оброк, заставлявшие крестьян работать на барщине шесть, а то и все семь дней в неделю, бившие крепостных чуть ли не до полусмерти, портившие девиц и плодившие байстрюков. Единственной же странностью господина Йегера была причуда со сменой имен дворовых людей. Ну и мужеложество, от которого пока страдал один лишь Кольт. В остальном, вернувшись из-за границы после смерти старого барина, Григория Ивановича, Зик никоим образом не усложнил жизнь своих крепостных. Напротив, он сократил барщину до трех дней, упразднил физические наказания и раз в неделю принимал у себя мужиков с их жалобами и просьбами. Правда, ни в деревни, ни в поля он не выезжал, а еще свернул строительство больницы, затеянное его отцом, заявив, что на это средств у него нет, так же, как и на обоз до соседского имения, где была организована школа для крестьянских детей. По всей видимости, барина не особенно интересовала жизнь его людей, но, с другой стороны, он хотя бы не делал хуже, что уже было не мало. Кольт не считал себя в праве судить мистера Зика и, более того, понимал причины его ожесточения. Он знал, что барин был человеком глубоко несчастным, одиноким и обиженным на весь свет. А уж теперь, когда его чувства отвергали, когда его вниманием пренебрегали, он и вовсе захлебывался ненавистью и намеренно причинял Кольту боль, чтобы сделать его причастным к своей муке. И если бы речь шла лишь о физических страданиях, мальчик терпел бы и не роптал, но Зик быстро понял, что есть другой способ уколоть его гораздо больнее. Тогда-то он и стал упоминать Фалько как кандидата на место брата, и вот это было действительно страшно, вот с этим Кольт не смирился бы ни за что и готов был пойти на крайние меры, чтобы чистый, богобоязненный и невинный мальчик не был запачкан в той мерзости, которая, как он считал, уже погубила его собственную душу. От тяжелых мрачных мыслей Кольту стало невыносимо душно. Он встал с постели и подошел к открытому окну, глядя, как на горизонте занимается алая заря, окрашивая кровавым светом редкий подлесок и широкую дорогу, что вела в усадьбу Йегеров.