1860

Тело Леви было безупречным — сочетая в себе хрупкость и силу, оно сводило с ума нежностью белой кожи, на которой зацелованные соски казались алыми, а каждый легкий укус оставлял явственный след. Он сидел верхом на бедрах Зика и стонал в голос, выгибаясь и закидывая голову, двигаясь на нем в идеальном темпе. Шептал по-французски, какой у Зика невероятный член, как ему нравится чувствовать его в себе, как он умирает от блаженства в минуты их близости. Обнимая Зика за плечи, Леви с упоением целовал его губы, смотрел ему прямо в глаза и хрипло повторял, что сейчас кончит, а в следующую секунду… Громкий голос развеял дымку прекрасного сновидения, и, с трудом открывая глаза, Зик узнал эмоциональную манеру речи своего младшего брата. Невыносимо шумный Эрен в очередной раз разрушил столь любимую Зиком тишину, в которой все, кроме французского шепота, было сейчас лишним. Он невольно усмехнулся своей фантазии — впервые увидев Леви, он заметил во взгляде полупрозрачных серых глаз выражение, которое прежде встречал лишь у мальчиков-проституток, которых покупал в Париже. Ни в ком больше Зик не обнаруживал такой порочной чувственности, затаенной страсти и скрытого безумия. Он искал подобное в других борделях Европы, но тщетно. А вернувшись в Россию, и вовсе потерял надежду на повторение французских ночей — то, что попадалось ему в Петербурге, хотелось забыть, как страшный сон. Скованные зажатые тела, зажмуренные глаза и неизбежные слезы на искаженных страданием лицах — все, что могли предложить нищие мальчишки, торгующие собой исключительно из крайней нужды. С ними Зик всегда чувствовал себя насильником. Хуже был только Кольт, изображавший из себя святого мученика и глядевший на барина со смесью жалости и отвращения, как на больного или умалишенного. Несмотря на свою молодость и гибкость ума, он все равно не мог понять, какой смысл в однополой связи и чем она может привлекать Зика. Тот, конечно, пытался донести до Кольта, что, вопреки написанному в Библии, не только инстинкт размножения может выступать в качестве сексуального мотива, но мальчик продолжал верить церковным проповедям, а не Зику, который с сожалением осознавал, что не обладает педагогическим талантом своего учителя, месье Ксавьера. Когда тот появился в Императорском Лицее, Зику было четырнадцать, и в классе не было более одинокого и несчастного ребенка, чем он. Сверстники потешались над ним из-за его замкнутости и нелюбви к шумным играм, учителя бранили за медлительность и задумчивость, отец в течение всего учебного года не посылал ни письма, слишком увлеченный своей новой семьей. Но месье Ксавьер, неприметный мужчина средних лет с тихим голосом и мягким взглядом, отчего-то заметил Зика и проявил к нему искренний интерес. Очень скоро он стал для мальчика гораздо большим, чем преподаватель французского. Ксавьер научил его смотреть на мир иначе и относиться к человеку не как к животному, движимому желанием спариться, а как к высшему существу, в котором сила духа сочетается с красотой тела. С такой точки зрения духовная близость между людьми была куда важнее низменной потребности в совокуплении, и пол партнеров не имел, по сути, никакого значения. Ксавьер приобщил Зика к искусству любви, показал прежде неведомые мальчику пути получения удовольствия, дал ощущение собственной значимости и важности, иными словами, «растлил» его, как указал в своем доносе на учителя другой лицеист. И, хотя месье Ксавьера выгнали из Лицея, в сердце Зика он остался навсегда. Никуда не исчезла и открытая им гомосексуальность, усугубившая впоследствии социальную изоляцию Йегера. Привыкший к одиночеству, тяжело идущий на контакт с людьми, Зик не имел дружеских отношений ни в бытность лицеистом, ни в университетские годы, ни после, путешествуя по Европе. И другого способа реализовать свои сексуальные фантазии, кроме визита в публичный дом, у него тоже не было. Но Зик солгал бы, если бы сказал, что не желает иного. Он отчаянно вглядывался в равнодушные лица привлекавших его мужчин, всем сердцем надеясь встретить похожего на себя, способного разделить его взгляды и полюбить не за деньги, не через силу, а по-настоящему. Став хозяином в отцовском доме, Зик заинтересовался симпатичным и смышленым Кольтом и попробовал повлиять на него, подобно месье Ксавьеру. Он объяснял, что у каждого человека есть чувственная сторона и что существуют разные варианты достижения сексуального удовлетворения. Он был терпелив и ласков, старался не напугать Кольта и доставить ему удовольствие, но, даже испытав не один оргазм, тот все равно считал их связь постыдной, грязной и богомерзкой. Зик чувствовал — с Леви могло бы быть иначе. По тому, как вызывающе этот цыган смотрел на мужчин, по его оценивающему взгляду и сквозившей в каждом движении томительной неге было видно — он тосковал по любви, в которой нуждался не меньше самого Йегера. И если бы только он согласился дать Зику шанс, они оба могли бы получить то, чего так жаждали. Но раз за разом Леви отказывался от всех предложений Зика, оставаясь холодным, безразличным, недоступным, и оттого еще более желанным. Идея об обладании им со временем переросла в настоящую одержимость. Жалкой замены в виде безэмоционального Кольта было недостаточно, и в попытке выжать из него хоть подобие страсти, Зик стал прибегать к угрозам и грубой силе, но страх и боль мальчика все равно не приносили удовлетворения. Ему хотелось Леви. Хотелось так, что Йегер терял рассудок и буквально зверел от невозможности заполучить его. Будь у него достаточно денег, он пришел бы к барону Кенни и попросту купил бы упрямого цыгана. После месяца напрасных уговоров, бессонных ночей и неизбывной тоски исстрадавшийся Зик был готов послать к чертям мечты о взаимности и добровольном согласии и пойти на что угодно, лишь бы утолить свою страсть. Лишь бы целовать этот насмешливый рот, пусть и кусающий его в ответ, лишь бы сжимать в объятиях это гибкое тело, пусть и сопротивляющееся его ласкам, лишь бы остервенело трахать его крепкую задницу, пусть и под отчаянные крики и ядовитые проклятия. Мысли об этом, вкупе с эротическим сном, заставили член напрячься и требовать разрядки. Обхватив ствол рукой, Зик прикрыл глаза, представляя, как опрокидывает Леви на спину, рывком раздвигает его ноги и диким зверем врывается в его брыкающееся тело, удерживая его под собой и вытрахивая из него оглушительные вопли. «Пусть орет, сукин сын, пусть голос сорвет к чертям собачьим», — сквозь зубы шипел Зик, толкаясь себе в кулак и сам не понимая, любит ли он этого гордеца-цыгана или ненавидит, хочет ли выместить на нем свою обиду, наказать и унизить, или же жесткость фантазии вызвана обостренным желанием обладать им. Короткий оргазм не принес ничего, кроме разочарования. Зик печально вздохнул, вытер руку о простыни, встал с постели, надел очки и натянул панталоны. Закурив сигару и запахнув халат, он нехотя покинул спальню и пошел на звук голоса брата. Сделав несколько шагов, он замер на месте, услышав, что Эрен распинается сейчас вовсе не перед прислугой, как Зик решил изначально. Голос второго участника этой беседы был знаком слишком хорошо, практически до тошноты — вместе с единокровным братцем в их поместье, очевидно, нагрянул и кузен Зика, чертов Эрвин Смит. Тот факт, что их матери были сестрами, а отцы — друзьями для Йегера вовсе не являлся поводом питать симпатию к этому прилизанному англичашке, на которого отец Зика с удовольствием обменял бы своего первенца. «Почему ты не можешь быть таким, как Эрвин?» — слышал он все детство и юность, и не знал ответа на этот вопрос. Возможно, он и сам хотел бы этого — иметь близкие отношения с отцом, попасть в Лицей не в десять, а в четырнадцать, быть лучшим учеником, иметь толпу друзей, получить в наследство процветающее богатое имение, а не то разваливающееся недоразумение, что оставил после себя покойный Йегер. Нахмурившись, Зик поборол желание вернуться к себе и спустился в гостиную. — Я абсолютно убежден, что за социализмом — будущее России и всего мира! — вещал взбудораженный Эрен, шагая взад-вперед по залитой светом комнате, — Герцен прав во всем, до последнего слова — самодержавие сдерживает и угнетает, оно одно — главное препятствие на пути к свободе! — И что же ты предлагаешь, скажи на милость? — сдержанно спрашивал Эрвин, сидя на диване с каким-то печатным изданием в руках и слегка покачивая ногой, в чем явно проявлялось его раздражение, — Убить царя и зажить припеваючи? — А может, и так, — блеснув глазами и понизив голос, ответил Эрен, — Если такова цена свободы. — Не думаешь же ты, что по рекам крови можно доплыть до светлого будущего? — во все еще спокойном тоне Эрвина уже чувствовалось напряжение, — Безусловно, самодержавие — зло, но монархия может быть ограничена, и тогда развитие… — Что, немчура, все о России думаете? — перебил его Зик, появляясь в дверном проеме. По лицам спорщиков он понял, что, даже повзрослев, оба они все так же болезненно воспринимали подколы на тему происхождения. Наслаждаясь собственным превосходством, он едко ухмыльнулся, подходя ближе и по-хозяйски располагаясь в кресле. Свою шутку он находил чрезвычайно забавной — отец Смита был англичанином, мать Эрена — немкой, и только Зик мог похвастаться тем, что был русским, в отличие от братишек-полукровок. Хотя отец и здесь подпортил ему радость, назвав, к примеру, не Андреем или Владимиром, а, черт бы его побрал, Зигфридом, питая слабость к скандинавской мифологии. — И тебе доброго дня, дорогой брат, — первым взял себя в руки Эрвин, — А ты, я погляжу, шагаешь в ногу со временем — и года не прошло, как вышел новый роман Гончарова, а ты уже вовсю предаешься «обломовщине», — с сарказмом выдал он. — Бог ты мой, какой вы начитанный, Эрвин Петрович! — всплеснул руками Зик, намеренно искажая отчество кузена, поскольку Смита-старшего звали Питером, — Или вам привычнее My God? — Довольно ерничать, Зик, — вступился за Эрвина младший Йегер, — Кому, как не нам, людям нового поколения, решать судьбу Отечества? — Милый мой вершитель судеб, — затягиваясь сигарой, ответил Зик, — Оставьте в покое Русь-матушку. Дайте старухе спокойно умереть. Пусть она протянет еще лет пятьдесят, может, даже семьдесят, но если вы не видите, что ее тело уже гниет и источает зловоние, то вы попросту слепы и лишены обоняния. Крымская война дала понять явственно, что даже в военной мощи Россия уже уступает Западу, а ведь это единственное, чем мы могли гордиться. Попомните мое слово, эта война лишь открывает череду позорных проигрышей, а будут и другие. И однажды изможденный бессмысленными войнами русский мужик, на нечеловеческом труде которого держится вся экономика страны, взбрыкнет, как бешеная лошадь, и наша с вами господская кровь зальет всю Россию, — Зик говорил бесстрастно, но убежденно, и было видно, что его слова впечатлили как Эрена, так и Эрвина, — Так что все, что разумный человек нашего сословия может делать сейчас — пировать во время чумы, наслаждаясь пьянящей властью рабовладельца, пока у крепостных еще есть терпение, а у господ — деньги на шампанское, — закончил он свою мрачную речь довольно циничной мыслью. — На шампанское есть, а на то, чтоб достроить больницу, задуманную Григорием Ивановичем, нет? — задал Эрвин совершенно неожиданный вопрос, — И на обоз до школы, которую открыл мой отец, тоже нет, так получается? — Получается, что так, — не растерялся Зик, — Ни к чему вкладываться в здоровье и образование собственных будущих убийц. Захотят лечиться — бог в помощь, лечебница твоего отца в нескольких верстах отсюда. Пожелают просвещаться — скатертью дорожка, дотопают до твоей школы пешком. Да и не тебе меня учить, как распоряжаться жизнями людей, которые мне принадлежат — не помещику без единой души, — с издевкой добавил он, высмеивая тот факт, что еще отец Эрвина освободил всех своих крепостных. — Ну, одна-то у меня, положим, все же есть — моя собственная, — ледяным тоном ответил Эрвин и отвлекся на звук шагов, прозвучавших со стороны входа в комнату. Зик тоже обернулся и увидел, что вошла Пик, сенная девка, поклонившаяся господам, сообщая, что кушать подано, и приглашая пройти в столовую. Все поднялись и прошли за стол, где Пик тут же принялась разливать вино по бокалам. Когда она подошла к Эрвину, тот скользнул взглядом по ее белой шее и пышной груди, скрытой простой блузкой и чистым передником. Зик презрительно хмыкнул, заметив, как дернулся кадык Смита и насколько животное выражение промелькнуло на его обычно сдержанном лице. Ему показалось, что Эрвин даже принюхался к девушке, когда та наклонилась над его бокалом, — Почему переименовал дворню? — спросил Смит чуть дрогнувшим голосом, очевидно, поняв, что выдал себя, и желая сменить тему разговора. — Потому что могу, — предельно откровенно сказал Зик. Посвящать кого-либо в подробности своей тоски по Европе он не собирался. — Между прочим, нечего строить из себя самодержца, Зик, — подал голос Эрен, делая глоток вина и накалывая на вилку кусок телячьего языка, — Как только мне исполнится двадцать один, а до этого, напомню, осталось меньше двух лет, половина имения — моя, не забывай об этом. — О, я очень постараюсь, — чересчур резко отозвался Зик. Еще бы он забыл, что дорогой папаша, не имевший ни гроша за душой и получивший это самое поместье в качестве приданного при первой женитьбе, в своем завещании указал, что сыновья должны поделить наследство поровну. Узнав волю отца, Зик был в бешенстве — какого черта половина того, что принадлежало его матери, должно достаться сыну немки-бесприданницы, брат которой, именитый граф Крюгер, видно, считал, что одна только родственная связь с ним стоит дороже любых имений. В столовую вновь зашла Пик, внося блюдо с зажаренным гусем, и Зик опять устремил цепкий взгляд на Эрвина. Забавно, но, похоже, тот был настолько падок на женщин, что не мог противостоять искушению и перестать пожирать глазами обтянутый тканью бюст крестьянки, — Нравится девка? — бесцеремонно поинтересовался Зик. — А что, если и так? — спросил Эрвин, решительно заглядывая кузену в глаза, — Продашь мне ее? — Пик при этих словах вздрогнула и в испуге уставилась на Зика. — Отчего не продать, продам, — ответил тот, замечая, что глаза девушки наполняются слезами. «Право же, какой скучный вкус у этого Смита» — подумал Зик, оглядывая ее невысокую фигурку. Чернявая девка с растрепанной косой до пояса, темно-серыми глазами на миловидном, но усталом лице. Крутые бедра, неплохая талия и довольно большая грудь — пресно, но для примитивного самца вроде Смита, похоже, в самый раз, — А мужа ее с полугодовалым дитем тоже прикупишь, или мне оставишь? — хохотнул Зик, ожидая этим вопросом смутить Эрвина. — Называй цену, — и глазом не моргнув, ответил тот. Зик назвал, завысив ее в два раза, — Договорились, — тут же выпалил Смит. Пик дрожащими руками поставила на стол принесенное блюдо и, разрыдавшись, выбежала из комнаты. Эрвин вскочил с места и быстрым шагом пошел за ней. — Эй, хозяин, дождись, пока бумаги подпишем! — крикнул ему вслед Зик, поражаясь похотливости кузена. Вдруг со стороны Эрена послышался громкий стук. Повернув голову, Зик увидел, что брат отшвырнул стул, на котором сидел, и навис над столом, чуть не плача от ярости. Лицо его побагровело, из глаз, казалось, вот-вот посыплются искры, — Что с тобой, припадочный? — не на шутку испугавшись, спросил Зик. — Что со мной? Ты еще имеешь наглость спрашивать, что со мной? Торгуешь людьми, как скотом бессловесным! Неужто у тебя нет ни сердца, ни совести? — в бешенстве заорал Эрен, ударив кулаком по столу, — Мне стыдно, что ты мой брат! Таких, как ты, в новом мире, который я непременно построю, будут вешать на Дворцовой площади без суда и следствия, пока не уничтожат всех. Всех до единого! — прокричал он и выскочил из столовой. Зик огорченно покачал головой. «Эти двое кому угодно испортят аппетит» — подумал он и встал из-за стола, подходя к окну и вновь закуривая. На крыльце он заметил Эрвина и Пик. Вместе с ними стоял Порко — ее муж, тоже будущая собственность Смита. Зик с удивлением обнаружил, что с новым барином они беседуют совершенно спокойно, даже будто бы доброжелательно. Что, интересно, наплел им Эрвин? Пообещал вольную, а те вот так сразу взяли и поверили? Зик усмехнулся — он не был идиотом и знал, что кузен не мог купить этих крестьян вместе с малолетним отпрыском из одного только благородного желания освободить их от гнета крепостничества. Йегер ни за что бы в это не поверил — слишком уж откровенным и голодным взглядом Эрвин смотрел на девку. Хотя, по мнению Зика, ее муж был куда интереснее — коренастый парень среднего роста, русый, курносый и безбородый. Приятная внешность, складная фигура, слегка простоват, но есть и в этом свое очарование. Зик задумчиво постоял у окна и взглянул на настенные часы. До встречи с Леви оставалось еще больше четырех часов. Внезапно счастливая улыбка озарила лицо Зика — он только сейчас понял, что, благодаря похоти Смита, у него, наконец, будут деньги, чтобы исполнить свою мечту и купить цыгана, что свел его с ума. — Эрвин, а Эрвин! — высунулся он из окна, — Ну-ка, езжай за деньгами, хочу продать этих двоих сейчас же, вместе с их детенышем! — Что ж, если ты настаиваешь… — задумчиво откликнулся Смит, — Часа через четыре вернусь — быстро ехать не буду, чтоб коня почем зря не загнать, — ответил он. — А меня здесь в это время уже не будет, — сердито крикнул Зик. Ждать возвращения Эрвина ему не хотелось, но отложить покупку Леви он не согласился бы ни на миг, — На правом берегу лесной реки, в том сосняке, что ведет от станции в мое имение, стоит табор, я буду там. Туда и привози деньги. — Кутишь с цыганами? Какая пошлость, — лицемерно протянул Эрвин, только что без торга купивший девку вместе с мужиком и грудным младенцем, настолько у него в штанах зачесалось, — Хорошо, — Все же добавил Смит. Сказав что-то напоследок Пик с Порко, он развернулся и быстро зашагал в сторону конюшни. Несколько минут спустя Эрвин выехал за ворота верхом на мощном белом жеребце, при виде которого Зик невольно отпрянул от окна. На секунду ему поплохело — кобыла, сбросившая с себя его мать, тоже была белой, а копыта ее, топтавшие на глазах у пятилетнего Зика грудь и лицо бьющейся в предсмертной агонии женщины, были алыми от крови. Сделав несколько глубоких вдохов, Зик отошел от окна и наткнулся на стоящего рядом Эрена. — Я поеду в табор с тобой, — крайне взволнованно заявил он. Зик растерянно кивнул и покинул комнату. Изуродованное лицо матери все еще стояло у него перед глазами, и меньше всего ему хотелось сейчас смотреть на Эрена, безумно похожего на женщину, приведенную отцом в их дом спустя несколько месяцев после смерти первой жены и уже носившую под сердцем этого мальчишку, с рождением которого Зик словно потерял еще и отца. В сердце господина Йегера не осталось места для старшего сына, а на его устах было теперь лишь одно имя — Эрен.