1860

— Ты не любишь меня, я знаю, я чувствую! Признайся, у тебя другой? Изменяешь мне, потаскуха? — доносился до четырехлетней Микасы яростный шепот отца. Она лежала в самом дальнем углу шатра, с головой укрывшись лоскутным одеялом, и дрожала от страха. — Пошел к черту, Алеко, — шипела в ответ мать, — Я ненавижу тебя, проклятое отродье, — Микаса слышала звуки борьбы и ее тихие хрипы. — Ненавидь вдоволь, похотливая ты сука, но помни, что я не отпущу тебя никогда, — сквозь низкие стоны бормотал отец, и Микаса содрогалась от ужаса и жмурилась изо всех сил, когда к этим звукам прибавлялся сдавленный плач матери и шлепки их тел друг о друга. Так повторялось каждую ночь, и всякий раз девочка отчаянно молилась о том, чтобы это прекратилось. В один день ее молитвы были услышаны. Мать уложила Микасу спать, ласково поцеловав ее в лоб, и девочка проспала без пробуждений до самого утра. Открыв глаза, она радостно улыбнулась, поняв, что этой ночью папа не делал маме больно и они не ссорились. Но, обведя пустой шатер взглядом, она ощутила все нарастающую тревогу — родителей в нем не было. Снаружи до нее донеслись истошные вопли и горестные стенания. Выскочив из шатра, Микаса увидела, что другие цыгане столпились на краю табора, у самого берега реки. Девочка побежала к ним и, юрко прошмыгнув мимо ошарашенных взрослых, замерла на месте при виде того, к чему было приковано всеобщее внимание. На измятой побагровевшей траве лежало три бездыханных тела, в двух из них Микаса узнала своих родителей. Мать лежала на спине, ее спутанные волосы разметались по земле, широко открытые глаза смотрели в низкое серое небо, на губах застыла кривая усмешка. Голая грудь, видневшаяся из расстегнутого ворота блузки, была испещрена десятком ножевых ран. Сверху на ее тело навалился труп молодого смуглого мужчины, незнакомого Микасе. Его рубаха была распахнута, штаны приспущены, голова запрокинута в неестественной позе — в толпе говорили, что ему свернули шею. В нескольких шагах от них с перерезанным горлом лежал отец Микасы, все еще сжимая в руке окровавленный кинжал. Его пустой взгляд был устремлен на жену, лицо искажено страшной гримасой, в которой восторг смешался с ужасом. Жесткие ладони легли на плечи Микасе и развернули ее к себе. Присев на корточки, прямо ей в лицо смотрел сосредоточенный и совершенно спокойный Леви. «Закрой глаза» — проговорил он, и девочка послушалась. Он подхватил ее на руки и понес обратно в табор. «Проклятие сбылось, проклятие Аккерманов снова сбылось» — шелестели цыгане, глядя на них как на прокаженных. Микаса крепче обняла брата за шею, она боялась открыть глаза — было страшно вновь увидеть мертвые лица родителей. Ее трясло, и, чувствуя это, Леви гладил девочку по голове и повторял: «Ты не будешь одна, обещаю — я рядом, я с тобой». Микаса распахнула веки и почувствовала, как по щекам бегут слезы. Сон был слишком реалистичным, в нем воплотилась вся та детская боль, которая казалась давно изжитой. Она стерла с лица соленые капли и сделала несколько глубоких вдохов. Хотелось поскорее избавиться от жутких воспоминаний — они нагоняли тоску и будили в душе смутное предчувствие. Повернув голову, Микаса уткнулась лицом в подушку, жалея, что не может закутаться в плащ Эрена, который она предусмотрительно спрятала в своем тайнике. У входа в шатер послышался тихий шорох. Микаса знала, кто пришел, и вместо того, чтобы встать и поприветствовать мужа, лишь сильнее вжалась в тюфяк в попытке прикинуться спящей. Жан осторожно подошел к ней и опустился рядом, прижимаясь колючей щекой к ее лопаткам. Погладил по волосам и застыл неподвижно, не говоря ни слова, боясь потревожить ее покой. Поняв, что он может просидеть так часами, Микаса зашевелилась и, как только Жан поднял голову, развернулась к нему лицом. Он тепло улыбнулся и протянул ей букет полевых цветов, очаровательный в своей простоте. — Я разбудил тебя, котенок? — ласково спросил он, не обратив внимания на недовольство, отразившееся на ее лице. Микасу раздражали эти милые прозвища и его привычка почем зря рвать цветы, но Жан никак не мог сдержать той нежности, что переполняла его. — Да, — солгала она и отложила букет в сторону. Муж наклонился к ее лицу и коснулся губами ее щеки, подбородка, шеи… Поцелуи быстро утратили невинность, и дыхание Жана участились, а загорелые руки попытались пробраться под одеяло, но Микаса резко их остановила, — Не надо, — строго сказала она. — Прости, — прошептал он ей на ухо, языком касаясь мочки, — Я так соскучился. Позволь мне поцеловать тебя. Пожалуйста, Микаса. — Уже поцеловал, — откликнулась она, встряхнув головой. — Не так, — чуть слышно рассмеялся Жан, проводя губами по кромке ушной раковины, — Ты знаешь, как я хочу. Тебе ведь тоже нравится, когда я целую тебя там. Пожалуйста, я хочу сделать тебе хорошо, хочу снова ощутить твой вкус. Ты такая сладкая, моя девочка, — он завелся от собственных слов и с горловым стоном приник к ее шее, обеими руками прижимая Микасу к себе. — Не надо, — повторила она, поводя плечом и отклоняясь в сторону. Жан остановился, и Микаса приподнялась, принимая сидячее положение. Муж с беспокойством заглянул ей в глаза. — Что-то не так, да? Скажи мне, что тебя тревожит, — попросил он, гладя ее по щеке. Не услышав ответа, он положил голову ей на колени и тихо заговорил, — Ты снилась мне этой ночью. Снилось, что ты бежишь от меня в лесную чащу, а я пытаюсь догнать тебя, но не могу. Я зову тебя, умоляю остановиться, но из темноты, в которую ты стремишься, на тебя смотрят горящие глаза, и ты не слышишь моего зова. Ты пропадаешь во мраке, и я вижу себя сидящим на берегу черной реки, а ее волны приносят к моим ногам твое тело, разорванное когтями дикого зверя, — он звучал до крайности взволнованно, а под конец его голос и вовсе задрожал, и Жан принялся целовать колени Микасы в приступе подлинного отчаяния. Потом поднял голову, и она увидела, что в его глазах стоят слезы, — Я так люблю тебя, хорошая моя, пожалуйста, не поступай со мной так, — с мольбой в голосе прошептал он. — Как — так? — только и могла проговорить Микаса. — Не погибай, — ответил он и обнял ее совсем по-детски, без тени недавней страсти. Микаса сидела неподвижно в его объятиях и едва не плакала от безумной жалости, которую вызывал у нее Жан — нежный, как теленок, открытый и искренний, но совсем, совсем не любимый. Он был готов ради нее на все, по первой ее просьбе он пошел наперекор традициям и не забрал жену в свой табор, как было заведено, а пошел за ней, оставив родную мать. Он всем сердцем мечтал о детях, но не сказал ни слова о том, что Микаса не беременела, и едва ли догадывался, что это неслучайно. Ей так не хотелось ему лгать, и глубокая вина за уже совершенное предательство сдавливала ей грудь, заставляя чувствовать себя последней дрянью. Но расскажи она мужу о произошедшем вчера, все могло закончиться так же, как у ее родителей, и, хотя сама Микаса ничуть не боялась смерти, от ее желания очистить совесть мог пострадать Эрен, чего никак нельзя было допустить. Стоило его имени прозвучать в ее мыслях, как сердце мгновенно сбилось с ритма, а в памяти ожили минуты сумасшедшего счастья, которое она испытала всего несколько часов назад. На эти воспоминания тело отозвалось саднящей болью, за которую Микаса была благодарна сильнее, чем за любое возможное удовольствие. То, что делал с ней Эрен, не было приятно физически, и кричала под ним она не от наслаждения, а от боли. Он был с ней чертовски груб, он не любовался ею, как Жан, не ласкал ее, не говорил нежных слов, а просто брал как хотел, и осознание этого кружило Микасе голову. Эрену хотелось отдаваться и принадлежать, чтобы он мог быть с ней тем зверем, которого прятал ото всех, чтобы ему было хорошо с ней, как ни с кем другим, чтобы он любил ее так же, как полюбила она, стоило встретиться с ним взглядом. — Микаса, — послышалось снаружи шатра. Это был голос Леви. Цыганка мягко выскользнула из рук Жана, оставшегося лежать на полу, и, накинув платье, вышла к брату. Тот стоял перед ней с холщовым мешком за спиной и казался еще более серьезным и бледным, чем обычно, — Я пришел попрощаться. Я покидаю табор, — отрывисто произнес он и опустил глаза. — Куда ты идешь? — тихо спросила Микаса, хотя ответ не имел никакого значения. — Иду служить барину, что приезжал этой ночью, — ответил Леви, и Микаса затаила дыхание, на секунду поверив, что брат говорит об Эрене. Но тот продолжил, — Его имя Смит. Имение в нескольких верстах к северо-западу отсюда, если что случится — найди меня. — Но ты же обещал, что всегда будешь рядом, — непонимающе проговорила Микаса, и брат порывисто обнял ее, пожалуй, впервые с того дня, как она осиротела. — Прости меня. Ты ведь уже большая, у тебя есть Жан, есть своя семья. И теперь я могу пойти своим путем, разве не так? — спросил он, выпуская ее из объятий. У него был вид человека, приговоренного к смерти, и у Микасы подогнулись колени, когда он тихо добавил, — Он позвал меня, понимаешь? Есть зов, на который невозможно не откликнуться. — Я понимаю, — сказала она, изо всех сил стараясь устоять на ногах. — Микаса, — брат заглянул ей в глаза и проговорил отчетливо и убежденно, — Держись за Жана, слышишь? Во что бы тебя не затягивало, хватайся за него, и он сможет вытащить тебя, — Леви смолк, и еще минуту просто стоял перед сестрой, вглядываясь в ее лицо, — Муж любит тебя. Любит настолько, что — я верю в это — ему удастся тебя спасти. — Ты ведь знаешь, я не хочу спасения, — мягко улыбнулась Микаса, хотя глаза ее были наполнены горечью, — Не беспокойся впредь обо мне, ладно? Я с радостью отдаюсь своей судьбе. — Я тоже, — уголки губ Леви дрогнули в подобии улыбки, и он обеими руками сжал ладонь сестры, — Прощай. — Прощай. И спасибо тебе, Леви. Он кивнул и, быстро развернувшись, направился в сторону леса. Заросли можжевельника уже давно скрыли Леви от взгляда Микасы, а она все стояла и смотрела ему вслед. Тихо зашуршал полог шатра, и из-под него показался Жан, он подошел к жене сзади и обнял ее за талию. Вероятно, он слышал весь разговор и был напуган и встревожен, но, понимая, как Микасе тяжело расставаться с братом, не стал делиться собственными переживаниями. Постояв так еще немного, они вернулись в шатер. Минуло несколько жарких полуденных часов, солнце достигло зенита и начало клониться к западу. Микаса сидела на полу и штопала разорванную юбку, утомленный ночными кошмарами Жан свернулся клубком у ее ног и тихо дремал, беззвучно шевеля губами во сне. Вдруг до них донесся громкий гул множества голосов, лошадиное ржание и скрип колес. Микаса поднялась на ноги и, жестом попросив мужа остаться, выглянула из шатра. Мимо пробегала растрепанная чумазая девчушка, заметившая ее и радостно сообщившая, что «бородатый барин приехали». Движимая тревожным предчувствием, Микаса поспешила к повозке. Эрена в ней, конечно, не было, а старший его брат уже скрылся в шатре барона, и растерянные цыгане толпились на поляне, переглядываясь и теряясь в догадках о причинах столь раннего визита щедрого барина. Какое-то время ничего не происходило, и все стояли возле повозки, плавясь под лучами палящего солнца и поговаривая о том, чтобы разойтись. Но тут шатер барона заходил ходуном, и из него с гневным ревом появился Кенни, высоченный, здоровый и разъяренный, как медведь. Своей мощной лапой он держал за бороду верещавшего Йегера, которого тащил за собой по земле. Подойдя к повозке, Кенни ухватил его за загривок и зашвырнул внутрь. — Катись отсюда к чертям собачьим, охамевшая паскуда! — свирепо прорычал он, едва сдерживаясь от того, чтоб не разорвать барина в клочья, — Здесь тебе не скотный двор, чтоб покупать моих людей, как свиные туши! — Это ты убирайся прочь, Кенни, — гневно заорал в ответ Йегер, побагровев от боли и возмущения, — Чтобы к завтрашнему утру твоего проклятого табора здесь не было, иначе, я клянусь тебе, ты сгниешь на каторге вместе с твоими вшивым шавками! — Заткнись и проваливай, пока я не придушил тебя собственными руками, — прошипел барон, и на его сжатых челюстях заходили желваки, — И такая мразь рассчитывала заполучить моего Леви. Да даже будь он еще здесь, я не отдал бы тебе его за все твои грязные деньги. — А я все равно его отыщу, цыганская ты падаль, — мстительно проговорил Йегер, и велел кучеру трогать, — Надеюсь, ты подохнешь как бешеная собака, Кенни, и будешь вечно гореть в аду. Повозка жалобно скрипнула наехавшим на камень колесом и спешно покатила прочь. Цыгане испуганно загалдели, многие тут же кинулись к своим шатрам собирать вещи. Большинство продолжало смотреть на задыхающегося от ярости Кенни, ожидая его решения. «Уходим на рассвете» — сквозь зубы бросил он и быстрым шагом пошел к себе. Едва услышав слова барона, остальные немедленно последовали его примеру, Микаса тоже машинально побрела к себе. Она понятия не имела, что будет делать, но знала наверняка, что скорее расстанется с жизнью, чем покинет Эрена.