1860

Обычно, стоило Мише оказаться в кабинете Эрвина, где раньше работал старший Смит, ему начинало казаться, что время остановилось, ведь здесь все было по-прежнему. Тот же добротный деревянный стол, заваленный бумагами, несколько массивных кресел и высокий книжный шкаф с тонной литературы как на русском, так и на английском языке. Миша с детства заходил сюда часто, так что обстановка была для него знакомой, почти родной. Привычно развалившись в гостевом кресле напротив рабочего стола, за которым уже сидел Эрвин, он уставился на картину, висевшую на свободной стене. На ней по пашне шла нарядная крестьянка и вела за собой двух лошадей с бороной, глядя на своего белокурого ребенка, что сидел на земле.* Отец Эрвина любил это полотно, и Мише оно тоже нравилось, так что всякий раз, оказавшись здесь, он не мог не залюбоваться им. Но сейчас что-то отвлекло его от картины — сильный травяной запах, которого прежде здесь не было. Книжная пыль, бумага, чернила — такими ароматами была всегда пропитана эта комната, а никак не экстрактами лекарственных растений. Миша принюхался внимательнее, пытаясь определить источник нового запаха. Поводив головой из стороны в сторону, он обратил внимание на кружку, стоявшую на столе Смита среди кипы бумаг. Тот перехватил его взгляд и, нахмурившись, пояснил: — Ханджи экспериментирует с отварами. Прошу воздержаться от комментариев, — строго добавил он. — Да больно надо, — Миша скрестил руки на груди, стараясь не выдать своей обеспокоенности. Он знал — Эрвин не будет обсуждать ни методы Ханджи, ни собственное состояние, так что сейчас оставалось только сменить тему, — А ты у нас с чем экспериментируешь, с цыганами? — Я что, не могу просто нанять конюха? — бесстрастно отозвался Смит. — Нет, не можешь, — без обиняков ответил Миша, — У тебя никогда и ничего не бывает просто. На кой тебе понадобился этот женоподобный цыган? В сенях я не смог его как следует разглядеть, да и запах дома не дал к нему принюхаться, но на своих он явно не похож. Он кого-то напоминает мне, я все пытаюсь вспомнить… — Вспомни, для чего я тебя звал, — не дал ему закончить Эрвин. Сквозь привычную маску спокойствия Миша заметил тень тревоги на его лице, но то, что он услышал от Смита дальше, вытеснило все мысли о цыгане. Эрвин подробно рассказал о своей поездке к Йегерам, весьма печально закончив короткую историю, — Результат нашей беседы таков — все мои надежды на помощь Эрена рухнули, поскольку он придерживается революционных взглядов. Представь, не прошло и часа, как мы начали разговор, а он взял и заявил мне, что считает необходимым избавиться от императора. — Да ты, должно быть, шутишь, — с нервным смешком воскликнул Миша, — Он что, так прямо и сказал, что надо убить царя? Младший Йегер совсем дурачок, что ли? — Может, и дурачок, да его умственные способности большой роли не играют, — вздохнул Эрвин, и по его тону стало понятно, что ему не до шуток, — Я ошибся в нем. Думал добиться через него аудиенции у графа, но это, похоже, не имеет смысла. — Ты про графа Крюгера? Того, который над Крестьянской реформой работает? — уточнил Миша. Эрвин кивнул, — Так может, он и знать не знает, что у него племянник радикал. Может, он одобрил бы твой проект и продвинул его наверх. — Ты не слышал Эрена, — мрачно возразил Смит, — Он говорил с видом человека, которому нечего бояться, у которого есть такая поддержка, что можно первому встречному крикнуть в лицо «долой самодержавие!», и ничего ему за это не будет. Кроме того, я уже говорил тебе, что в процессе разработки реформа сильно видоизменилась, и если ее примут в той форме, в которой она существует сейчас, это лишь усугубит ситуацию. Думаю, Крюгер мог приложить к этому руку и намеренно свести эффективность реформы к минимуму. — Постой, но ты же говорил, что Герцен отзывался о нем весьма лестно, — наморщил лоб Миша. Он решительно ничего не понимал, и это начинало раздражать. — Я сказал так Эрену, — многозначительно глянул на него Смит. — Ты солгал? Что бы сказал твой отец, узнав об этом? Не этому он нас учил! — Если ты думаешь, что он сам никогда не лгал, то глубоко ошибаешься. И его ложь искалечила не одну жизнь, — на удивление жестко ответил Эрвин, но тут же снова заговорил спокойно, — В любом случае, через Эрена и его дядю мне к императору не подобраться. Все, что мне остается — ждать новостей от Нила. Хотя нет, еще я могу поехать в Петербург и, «одержимый холопским недугом»**, обивать пороги высокопоставленных лиц. — Да ты от Нила уже четвертый месяц новостей ждешь, — закатил глаза Миша, — Думаешь, раз его устроили секретарем к Великому Князю, *** он может иметь какое-то влияние? Я ж его помню, ты на каникулы его сюда таскал. Тщедушный был парнишка, никогда мне не нравился. — Я его не для того и возил, чтоб он тебе нравился, — равнодушно отозвался Эрвин, — У него вся родня при дворе, такие знакомства дорогого стоят. — Самому не противно лицемерить и интриги плести, а, Эрвин? — скривился Миша. — Ой, ну завязывай с морализаторством, — вздохнул тот, — Цель оправдывает средства. Или ты хочешь, чтобы я оставил идею отца? — Идея твоего отца была в том, чтобы сделать все возможное для блага народа. И он уже воплотил ее в жизнь, если ты вдруг не заметил. — В масштабах одной общины? Не смеши меня. Благо народа — вопрос, который требует решения на государственном уровне. И я приложу все усилия, чтобы этого добиться. Не зря же я последние пять лет разрабатывал свою программу. — Зря, — твердо ответил Миша и с каменным лицом выдержал на себе ледяной взгляд Смита, — Прости, но кто-то должен сказать тебе правду. Царь не примет Конституцию, не отменит цензуру, не даст народу свободу слова и передвижения, как и право голосовать, как и право на частную собственность, как и прочую демократическую лабуду из твоего утопического трактата. А если и даст, то только на словах, и в действительности ничего не поменяется. Царь не создаст Парламент, не откажется от единоличной власти, не сделает суд независимым и открытым. Не будет тратиться на народное образование и медицину для тех, у кого ни гроша за душой, не сменит экономический курс с торговли природными ресурсами на развитие технологий и модернизацию. И, самое главное, он никогда не поставит интересы мужика выше помещичьих. Так что на твоем месте, Эрвин, я бы оставил это пустословие и продолжил заниматься хозяйством, чего и хотел твой отец. — Вот потому-то, Мишенька, ты и не на моем месте, — с холодной насмешкой ответил Смит. Казалось, все, что он только что услышал, лишь укрепило его убеждение в собственной правоте. Миша покачал головой — он знал, что, раз тот уже закусил удила, ничто не сможет на него повлиять. Но не высказаться он все равно не мог — слишком незыблема была вера Эрвина в этот его проект, либеральный настолько же, насколько и не жизнеспособный. Они посидели немного в тишине, и Смит продолжил уже более мягко, — Я благодарен тебе за критику, мне следует к ней привыкать. Не будем больше о моем проекте. Хорошо, что ты упомянул общину, я хотел поговорить с тобой в том числе и о ней. — А с чего это ты со мной собрался общину обсуждать? Тебе тогда Сашин папаша нужен. Андрей Степаныч староста дельный, он в общинных делах куда больше моего понимает. — Не спорю, Белоусов**** прекрасно разбирается во всем, что связано с деревней. Но мне нужна именно твоя помощь — ты же знаешь, с протекцией Нила или без нее, я в любом случае вскоре поеду в Петербург и сомневаюсь, что вернусь в ближайшие годы, — он сделал небольшую паузу, пытливо поглядел на Мишу, и, очевидно, решив не юлить, сказал прямо, — Хочу оставить имение тебе. Отец бы одобрил. — Что, мать твою, значит — оставить? — глухо прорычал Миша, глядя на Смита исподлобья, — Ты помереть что ли собрался, козлина англичанская? — Ну что ты, Миша, я собираюсь жить вечно, — слегка улыбнулся Эрвин, но на друга это никак не подействовало, так что он заговорил серьезно, — Ты надежный человек, почти что брат мне, я доверяю тебе всецело, и потому я прошу тебя управлять имением в мое отсутствие. В Петербурге у меня не будет ни времени, ни сил заботиться о поместье, а бросить его на произвол судьбы я не могу. С Белоусовым я еще поговорю, но община практически автономна и полностью самостоятельна — за больше, чем двадцать лет, отец воспитал из своих крестьян совершенно свободных взрослых людей, так что проблем с деревней у тебя не будет. Все каналы сбыта сельскохозяйственной продукции отлажены, мясная и молочная лавка в городе работают исправно, так что ты только держи руку на пульсе и контролируй доходы и расходы, я тебя всему научу. — А школой кто будет заниматься? — сурово бросил Миша, понимая, что препираться бессмысленно — Эрвин все равно его уговорит. — Нового учителя я найму еще до своего отъезда, как и доктора в нашу лечебницу, так что не переживай. И еще — на следующей неделе должна прийти специальная техника с одного из заводов, в которые вложился отец*****. Об этом тоже можешь не думать — я с завтрашнего дня начну понемногу готовить людей к работе с машинами, — сказал Смит так обыденно, будто сообщал о покупке пары новых лошадей. — Машины? — округлил глаза Миша, с детской непосредственностью потянувшись к чертежам, которые в ответ на его вопрос протянул ему Эрвин. Он с восторгом посмотрел на диковинные схемы с разнообразными шестеренками и сложными расчетами, — Ого, вот это заживем! — восхищенно пробормотал Миша. — Еще как, — поддержал Эрвин, — А теперь давай покажу тебе, как вести бухгалтерию. Ты ведь согласен немного побыть управляющим, да? — Миша кивнул, и они погрузились в изучение толстых журналов, где были почти одни лишь цифры. Спустя несколько длинных часов, наполненных подробными объяснениями Смита, бедный Миша буквально взмолился, чтоб тот, наконец, отпустил его. За окном уже смеркалось, и было слышно, как во дворе Саша с Николой запрягают телегу, чтоб возвращаться в деревню. Решив ехать с ними, Миша отказался от предложения Эрвина отужинать и, спешно обняв его напоследок, спустился вниз. Уже проходя мимо левого флигеля, он услышал, как из открытого окна доносятся тихие всхлипы. Заглянув внутрь, он увидел докторшу, что сидела на кровати, сгорбившись и спрятав лицо в ладонях. Плечи ее подрагивали, а рядом с ней на столике стояла на четверть опустевшая бутылка водки и граненый стакан. Поколебавшись минуту, Миша решил, что черт с ней с телегой — он дойдет до дома и пешком, а вот оставить обычно веселую и даже чересчур бойкую Ханджи в таком состоянии он бы попросту не смог. Да, она нередко раздражала его своим бурным нравом и несуразным видом, но ее смешливость и добросердечность, вместе с готовностью помочь любому, кто оказался в беде, на самом деле нравились Мише. — Пани Ханджи, позволите войти? — он легонько постучал по деревянным ставням. Она вскинула голову и закивала, по-детски, кулаками, вытирая слезы. — Дверь не заперта, — тихо буркнула она, и через минуту Миша вошел в ее маленькую комнату, где все было заставлено книжными полками, и даже на полу повсюду были стопки каких-то тетрадей, журналов и папок. Стоявший у стола стул тоже был завален грудой вещей, так что Миша сел на кровать рядом с ней и по привычке принюхался. Кроме пыли и водки, пахло лекарствами, травами и, он сам удивился тому, что почуял это — одиночеством. — Ну, чего ревешь как девчонка? — шутливо пробормотал он, положив широкую ладонь ей на плечо. — А я и есть девчонка, Майки, — всхлипнула Ханджи и посмотрела ему в лицо. Очков на ней сейчас не было, обычно убранные волосы были распущены и доходили до середины спины, а вместо мужского платья на Ханджи был надет домашний халат, так что сейчас сомнений в ее поле у Миши не было, так же, как и в том, что она красива, о чем он раньше и не подумал бы. От обращения на английский манер он невольно вздрогнул — так звал его только покойный барин, и в этом прозвище было для него нечто заветное, очень теплое и родное. — Сейчас — верю, — улыбнулся Миша и стер слезы с ее щек. Затем взял бутылку и, наполнив стакан до краев, опустошил его одним махом. Сморщился и занюхал водку рукавом, — По какому поводу пьем, рассказывай, — помолчав, спросил он. — Сын кузнеца, Гриша, — жестом попросив его налить и ей, проговорила Ханджи, — Умер сегодня. Только вчера оперировала, и вот — умер. Здесь он у меня уже четвертый, — она выпила, вернула стакан Мише и продолжила, — Очередная неудачная ампутация. Обе ноги отрезала, и ведь думала, что в этот раз справлюсь. Но нет, опять ничего не вышло. Недостаточно оснащения, да и без квалифицированных ассистентов все впустую, Майки, все напрасно, — Ханджи явно уже была пьяна, потому что язык ее заплетался, а на последних словах она и вовсе разрыдалась. Миша обнял ее, прижал к себе, спрятал на своей груди. Неуместно подумал, как давно к нему не прижималась женщина. Три года — с тех пор, как в родах умерла его жена вместе с их нерожденным сыном. От внезапных воспоминаний защипало глаза, и он крепче прижал Ханджи к себе. Даже в женской одежде она все рано казалась угловатой и жесткой, совсем не похожей на его жену, и сейчас от этого почему-то даже стало чуть легче. — Поплачь, моя хорошая, легче станет, — проговорил Миша, гладя ее по голове, — Ты большая умница, ты многим уже помогла, а то, что операции не даются — так не режь больше сама, отправляй в город, к хирургам. Ты хорошая баба, добрая. Еще бы в мужика не рядилась, цены б тебе не было, — улыбнулся он. — Да чего ты к платью привязался, дурак, — пробубнила она сквозь слезы, — Не прикинься я мужчиной, думаешь, получила бы я образование, допустили бы меня работать врачом? Ничего подобного! И плевать все хотели, что я лучше и умней всех своих сокурсников и коллег. — Идиоты, — утешающе откликнулся Миша. Он давно не пил, так что стакан водки заставил голову потяжелеть, а тело — ярче ощутить чужое тепло, — Конечно, ты лучше. Конечно, умнее. — И все равно я ни черта не мочь, — захныкала Ханджи, акцент которой стал гораздо заметнее, а речь утратила обычную точность, — Я не мочь его спасти. Зря резать Гришу — болезнь уже разрушать позвоночник, — она продолжила что-то говорить, но уже перешла на свой язык, так что Миша больше не понимал смысла ее слов, — Я совсем одна, Майки, знаешь, как сложно, когда совсем одна? — вновь перейдя на неожиданно чистый русский, проговорила Ханджи, глядя ему в глаза. — Знаю, милая, — ответил он и, наклонившись, поцеловал ее. Она ответила немедленно, будто только этого и ждала. Смахнула с постели пустую бутылку со стаканом — звеня, они громко покатились по полу куда-то под стол. Легла на него сверху, с небывалой горячностью зацеловывая губы, полезла рукой в штаны, — Ты красивая, очень красивая, — бормотал он, мешая слова со стонами и удивляясь тому, какой решительной и деятельной в постели может быть женщина. Когда они закончили, уже была ночь, за окном в темном небе светил тонкий месяц. Миша аккуратно встал и оделся, с нежностью глядя на спящую Ханджи. До этой ночи он и представить не мог, что она может быть такой — уязвимой, ранимой, нуждающейся. И при этом все еще сильной, очень сильной. Легко чмокнув ее в щеку, он вышел из дома и направился к воротам. На полпути ему встретился цыган. Тот шел от колодца с полными ведрами в руках, видимо, хотел на ночь дать лошадям свежей воды. Когда Миша поравнялся с ним, цыган быстро глянул ему в лицо, и свет месяца отразился в его прозрачных глазах. Кожа показалась еще бледнее, чем тогда, в сенях, а от черных волос пахнуло так диковинно и знакомо, что… Миша вздрогнул и застыл на месте. Цыган уже давно скрылся в конюшне, а он все стоял и не мог прийти в себя. Он вспомнил, вспомнил по запаху — это был не то ладан, не то уголь, не то жженая трава, и именно этим пахло от Эрвина, когда тот был еще ребенком. Этим и молоком. Миша зажмурился, чувствуя, как по спине пробегают мурашки, вспоминая свой детский страх — ту женщину, которую никогда не видел вблизи, которая украдкой выглядывала из окна детской, когда Эрвин выходил погулять. Такое же бледное лицо, как у этого цыгана, такие же черные волосы, спадающие на острые плечи, и тонкие пальцы, вцепившиеся в тяжелую гардину. И взгляд, совершенно обезумевший взгляд, которым она следила за детьми, игравшими во дворе. Миша боялся ее до ужаса, она являлась ему в ночных кошмарах, казалась настоящей бабой Ягой из детских сказок, потому что смотрела так, что он не сомневался — она питается детьми, она в любой момент может появиться из ниоткуда и сожрать его живьем, и, думая об этом, он неизбежно плакал и мочился в постель. Самое ужасное во всем этом было то, что больше о ней не говорил никто, будто Миша был единственным, кто видел эту белокожую ведьму, будто от Эрвина не пахло странно, будто он говорил правду, уверяя своего крестьянского друга, что никто не смотрит на них из-за темной гардины. Ощущение, что за ним следят, сейчас вновь с ног до головы окатило Мишу ледяной водой. Он резко повернулся и уставился на окна второго этажа. В детской, куда он в первую очередь метнул загнанный взгляд, было пусто. Миша тихо выдохнул, успокаивая себя и говоря, что все это бред, чушь, ерунда, детские страхи, не имеющие к реальности никакого отношения. Но скользнув глазами вправо, он увидел силуэт в окне барской спальни. Это был Эрвин. Он стоял неподвижно и смотрел прямо на него до жути холодными голубыми глазами. Стоило Мише встретиться с ним взглядом, как Смит очень медленно поднял левую руку и приложил указательный палец к губам в очевидном жесте, призывающем хранить молчание. Миша почувствовал, как внутри все холодеет, и липкий страх забирается под кожу предчувствием беды. Он тряхнул головой, развернулся и пошел прочь из барского дома с отчетливым желанием никогда сюда больше не возвращаться.