1860

В предрассветных сумерках Леви неподвижно сидит на пустой террасе и смотрит на слабый огонек папиросы, тлеющей в его руке. Он вздыхает и, затянувшись в последний раз, оставляет окурок в жестяной пепельнице, наблюдая за тонкой струйкой дыма, что вскоре исчезает, растворившись в воздухе. Он тянется к недопитой бутылке вина и обхватывает губами узкое горлышко. Делает один глоток, затем второй и морщится от того, как терпкое вино обжигает глотку. Леви закрывает глаз, кутается в шерстяной сюртук, который ему совсем не по размеру, и глубоко дышит, вслушиваясь в крики чаек и шум прибоя. Это не помогает, не отвлекает и не успокаивает. Он качает головой и закуривает снова, мрачно глядя на переполненную пепельницу и думая о проклятой докторше, по которой так невыносимо скучает. За время, что они провели бок о бок, Леви привязался к ней, привык к ее несмолкаемому трепу, к ободряющей улыбке, в ответ на которую он лишь устало закатывал глаза, и даже к той грязище, что она разводила в комнатах, где они жили вдвоем, пока Эрвин лежал в больницах. Его лечение длилось долгие полгода — месяц в Петербурге и еще пять в Пруссии, в экспериментальном туберкулезном санатории, организованном близким другом Ханджи, доктором Бернером*. Полгода Эрвин смотрел на Леви сквозь оконные стекла больничных палат и толстые прутья железных решеток, отгораживающих медицинские учреждения от всего остального мира. Посещать пациентов было строго запрещено, и Леви не оставалось ничего другого, кроме как приходить каждый день к запертым воротам и вглядываться в одинаково худые бледные лица больных, пока в одном из них не узнает того, кого так отчаянно любит. С наступлением темноты он бросал последний взгляд на тускло освещенные окна лечебницы, понуро брел в их с докторшей скромные апартаменты и от нечего делать наводил хрупкую мимолетную чистоту, исчезавшую в тот же миг, как Ханджи возвращалась из санатория, где с разрешения доктора Бернера проводила свои исследования. Под ее надоедливую трескотню Леви накрывал на стол, и они неторопливо ужинали, а затем до ночи цедили вино и курили, не говоря ни слова о том, что по-настоящему волновало обоих. Негласное правило не делиться своими переживаниями было принято ими еще в самые первые, самые страшные дни в Петербурге, когда Смита уже прооперировали, но в себя он еще не пришел, а врачи воздерживались от прогнозов. Неопределенность сводила Леви с ума, но он понимал, что если заговорит об Эрвине, то не выдержит, позволит себе слезы, позволит себе слабость и подведет того, кому обещал быть сильным и все вынести. Вместо этого в один из вечеров, когда они с Ханджи молча сидели в съемной комнате, дышали табачным дымом, проникавшим к ним от соседей, и слушали их пьяные крики, доносившиеся из-за стены, он внезапно сорвался с места и, с ноги выбив дверь в прокуренную комнатушку, набросился на маргинальных жильцов, едва не забив до смерти одного из них. На все вопросы возмущенной Ханджи, которой с трудом удалось оттащить его от визжащих, плюющихся кровью мужиков, Леви ответил только, что ненавидит запах табака и проклятых пьяниц, не знающих меры. Он не рассчитывал, что докторша поймет его, а когда на следующий день она купила пачку папирос и бутылку вина, Леви и вовсе покрутил пальцем у виска, но Ханджи посмотрела на него очень внимательным вдумчивым взглядом и молча налила им по рюмке. Делая очередную затяжку и бездумно глядя на то, как светлеет линия горизонта, Леви впервые осознает, насколько благодарен Ханджи — без ее помощи его до сих пор трясло бы от страха всякий раз, как при нем закуривали или употребляли алкоголь. Может, если бы сейчас она была рядом, то без слов поняла бы, что с ним происходит, и помогла бы снова. Леви раздраженно цокает языком и в приступе отвращения к себе тушит папиросу о свою правую ладонь, и без того испещренную длинными шрамами. Он не может принять в себе эту невесть откуда взявшуюся нужду в поддержке, такую неуместную теперь, когда все позади, когда все хорошо, когда он обязан быть счастлив. И не ощущая этого заслуженного, выстраданного счастья, Леви чувствует себя предателем. Вот уже две недели они с Эрвином живут в маленьком уютном домике на берегу моря, наблюдая за тем, как под теплым апрельским солнцем окрестности Тулона начинают цвести и благоухать. Но все очарование беззаботной весны, бушующей на французском юге, в миг исчезает, соприкасаясь с тем холодом, что появился в их отношениях одновременно с долгожданным воссоединением. Леви помнит тот день в мельчайших подробностях: бешеный стук собственного сердца, протяжный скрип, с которым открылись железные ворота санатория, и того высокого худого незнакомца, что вышел ему навстречу. Незнакомца с бездонной синевой глаз Эрвина и с его мягкими золотистыми волосами, одетого в его рубашку, пустым рукавом которой играл весенний ветер. Леви тогда не выдержал, бросился ему на шею, судорожно сглатывая подступившие к горлу слезы и шумно втягивая новый, чужой запах смеси лекарств и не то спирта, не то хлорки. Единственная рука Эрвина осторожно, неуверенно погладила его по спине, и от этого недообъятия у Леви похолодело под ребрами. Ему вдруг стало страшно неловко, будто он отчаянно жался не к самому близкому человеку, которого так ждал и любил, а к случайному прохожему, лишь отдаленно его напоминавшему. Леви разжал руки и отступил на шаг назад, боясь заглянуть в глаза незнакомца и не зная, что ему сказать. Тот тоже молчал, явно разглядывая его лицо, и Леви инстинктивно поднял руку, прикрывая шрамы. От резкого движения его сюртук распахнулся, и из внутреннего кармана высунулась пачка папирос. — Ты теперь куришь? — хрипло спросил Смит, и Леви кивнул, поспешно отворачиваясь и глядя в сторону повозки: — Ханджи уже на вокзале, идем. Вот и весь разговор после полугода молчания. «Ты теперь куришь?» В ответ на это Леви хотелось разрыдаться и заорать на всю Пруссию, на всю Европу, что да, черт возьми, курит, а еще может выпить полбутылки вина и при этом удержаться на ногах, а еще так нестерпимо ждал этого дня, что теперь готов выть в голос от обиды и разочарования. Потому что все должно было быть иначе, Смит должен был изо всех сил прижать его к себе, улыбнуться, поцеловать в макушку и сказать, что скучал, что рад их встрече, что любит его, в конце концов. Вместо этого Леви получил одно робкое прикосновение к лопаткам, изучающий взгляд, обращенный на ненавистные шрамы, и вопрос про чертовы папиросы. Ханджи встретила их на вокзале, едва не задушила в объятиях смущенного Эрвина, проницательно глянула на мрачного Леви и потащила их к вагону, у которого уже толпились нетерпеливые пассажиры. Всю дорогу до Парижа она не умолкала ни на секунду, рассказывая о своих планах на сотрудничество с каким-то талантливым химиком из Эколь Нормаль** и нахваливая свою подругу, мадам Бозард, в доме которой Леви с Эрвином предстояло прожить как минимум до конца года. «Солнце, море, уединение — то, что доктор прописал, господин Смит. А я непременно приеду через месяц-другой, чтоб полюбоваться на ваши загорелые щечки» — радостно трещала она, не обращая внимания на подавленное состояние собеседника. Когда поезд остановился в Париже, Ханджи крепко обняла Эрвина, взяв с него обещание принимать лекарства и отвечать на письма, а затем прижала к себе закатившего глаза Леви и шепнула ему на ухо, что все наладится, нужно лишь дать им обоим немного времени. Он не нашелся, что на это ответить, и только сердито цокнул языком, внезапно осознавая, что ему будет ее не хватать. Напоследок Ханджи пожелала им доброго пути и выскользнула из купе, оставив их сидеть в неловкой напряженной тишине. Леви не удержался и несмело глянул на Эрвина, боясь заметить, что тот снова смотрит на шрамы. Но голова Смита была опущена, а взгляд устремлен в пол. Кажется, он собирался что-то сказать и уже открыл было рот, чтобы начать разговор, но тут дверь купе открылась. «Bonjour, messieurs»*** — мягко улыбнулся грузный темноволосый мужчина лет пятидесяти, поправляя круглые очки и занимая место напротив Эрвина. Вслед за ним в дверях появился худенький белобрысый мальчик, которому на вид не было еще и шестнадцати. Он повторил слова мужчины и сел рядом с ним, опасливо поглядывая на случайных попутчиков. При виде Леви он вздрогнул и округлил тонкие губы, ухватив своего спутника за рукав сюртука. Тот слегка скривился, тоже глядя на изуродованное лицо цыгана, и нежно погладил мальчика по голове, проговорив: «calme-toi, mon petit, c'est juste un estropié».**** Сознание Леви мигом выцепило из потока певучей иностранной речи знакомое «mon petit», от которого лоб покрылся испариной, а сердце забилось где-то в горле. Поезд тронулся, и мерное постукивание колес заглушило продолжение разговора, но до слуха Леви то и дело долетали те слова, которые он так отчаянно пытался забыть, но не мог этого сделать. Путь до Тулона был невыносимо долгим, а тучный француз — ужасно болтливым, и Эрвин быстро задремал под звук его мелодичного голоса, но Леви не мог спать. Те фразы, что он невольно слышал и узнавал, впивались в его рассудок сотней острых лезвий, вскрывая гнойники памяти и возвращая его в кошмар недавнего прошлого. Когда на следующий день поезд прибыл в Тулон, Леви был до крайности изможден. Он не обратил никакого внимания на встретившую их на станции очаровательную мадам Бозард, ни слова не понял из их с Эрвином непринужденной беседы и совершенно не запомнил дорогу до скромного домика на берегу моря, где их уже ждал накрытый стол и свежая постель. Одна на двоих, что, кажется, совершенно не смутило гостеприимную хозяйку. Она что-то прощебетала напоследок на чертовом проклятом французском, от которого Леви уже мутило, и оставила их с Эрвином наедине. Умывшись с дороги, они сели ужинать, все еще чувствуя себя несколько неуверенно, но уже испытывая подобие облегчения. — Ты выглядишь усталым, — тихо начал Смит, бросая короткий взгляд на замершего от звука его голоса Леви. — Я устал, — согласился тот, нервно сминая в ладонях чистую салфетку и все же решаясь посмотреть в ответ. — Сейчас уже часов девять, мне кажется, — чуть уверенней проговорил Эрвин, поднимаясь из-за стола, — Можем пойти спать. Осмотримся завтра. — Да, хорошо, — откликнулся Леви, чувствуя, как на щеках расцветают пятна румянца, — Ты ложись, а я приберусь и приду. — Оставь, Петра сказала, что с утра пришлет нам прислугу. — Петра? — переспросил Леви, все же начиная собирать испачканные тарелки. — Мадам Бозард, — пояснил Эрвин, — Она просила называть ее по имени. Леви угукнул и продолжил убирать со стола, стараясь не выдать охватившего его волнения. Холод и отчужденность испарились мгновенно, стоило им с Эрвином перекинуться парой ничем не примечательных фраз. Леви даже пугало то, насколько быстро в их отношениях происходили столь разительные перемены — еще минуту назад он считал, что за время разлуки они совсем отдалились друг от друга, а теперь ему казалось, что этого полугода порознь не было вовсе. Зато были совместные планы на будущее, уединенный домик для них двоих и постель, в которой прямо сейчас его ждал Эрвин. Леви наскоро закончил с уборкой, тщательно вымылся и, затаив дыхание, отворил дверь в спальню, ныряя в непроглядную темноту. — Эрвин, — встревоженно позвал он, на секунду испугавшись, что каким-то образом вновь оказался в комнате с заколоченными ставнями. — Я здесь, — голос Эрвина прозвучал совсем рядом, и, шагнув вперед, Леви уперся коленями в изножье широкой кровати, — Прости, я по привычке зашторил окна — так делали там… — растерянно пробормотал Смит. Леви ничего не ответил, лишь шумно сглотнул и быстро забрался под одеяло, наконец соприкасаясь обнаженной кожей с телом Эрвина. Оно было совсем рядом, все такое же большое и теплое, хоть и более худое, чем прежде. От его близости по коже побежали толпы мурашек, и Леви осторожно повернул голову, утыкаясь носом в плечо Смита и вдыхая его запах, в котором начал различать знакомые оттенки. Тихо улыбнувшись и прикрыв глаз, он протянул руку, чтобы обнять Эрвина, и дотронулся до его правого плеча, отчего тот резко дернулся и отодвинулся на край кровати. — Больно? Прости, пожалуйста, прости, — в страхе залепетал Леви, вспоминая, как они с Ханджи везли обколотого морфием, полубессознательного Смита из Петербурга в Пруссию. Тогда любое прикосновение к перебинтованной культе вызывало у него громкий мучительный стон, от которого у Леви болезненно скручивало внутренности. Но не могла же рука болеть и сейчас, спустя столько месяцев после ампутации. — Просто не трогай ее. Не трогай, ладно? — глухо прошипел Эрвин, — И возьми второе одеяло, оно рядом с твоей подушкой. — Хорошо, конечно, — поспешно закивал Леви и дрожащей рукой нащупал одеяло, — Прости, — добавил он, ложась на противоположный край кровати и кутаясь в плотную ткань. Ощущение мнимой близости исчезло так же внезапно, как и появилось, и сменившее его беспросветное одиночество показалось Леви особенно нестерпимым. Он свернулся клубком и крепко зажмурился, проклиная себя за то, что все испортил. Его эгоистичная потребность в чужом тепле оттолкнула и напугала Эрвина, очевидно, отвыкшего от столь интимных прикосновений. К тому же, вцепившись в его культю, Леви мог невольно обидеть его, заострив внимание на том увечье, что, должно быть, тяготило и смущало Смита. «Немного времени, нужно лишь дать нам немного времени» — подумал он, повторяя обнадеживающие слова Ханджи и пытаясь не начать жалеть себя. В конце концов, теперь Эрвин был рядом, а значит, Леви не должен был испытывать ничего, кроме безграничного счастья. Не должен был, но испытывал. — Леви, ты меня слышишь? — раздается над его ухом, и он вздрагивает, пряча обожженную ладонь и поднимая взгляд на подошедшего со спины Эрвина. Заспанного, румяного, завернутого в одеяло, из которого видна лишь его лохматая голова да босые ноги. — Что ты говоришь? — переспрашивает Леви, кашляя в кулак и закупоривая полупустую бутылку вина. Он замечает неодобрение, с которым Эрвин смотрит на десяток окурков, лежащих в пепельнице, и беспокойство, сквозящее в его взгляде, когда он поднимает глаза на Леви. — Ты сегодня вообще спал? — тихо уточняет Смит и садится в плетеное кресло рядом с ним. — Да, — отвечает Леви, умалчивая о том, что его сон вновь продлился всего пару часов. — Сколько? — Эрвин будто читает его мысли. — Достаточно, — постукивая пальцами по столу, откликается Леви и резко меняет тему, — Ты весь оброс, пора бриться. — Пора, — соглашается Эрвин, почесывая щетинистый подбородок и пристально глядя на Леви, — Не хочешь рассказать, в чем проблема? — все же спрашивает он, и Леви качает головой. Он лучше умрет, чем посвятит Эрвина в подробности своих ночных кошмаров. Да и что он может рассказать? Что каждую ночь вскакивает с кровати, проверяя, не привязан ли к ней? Что обливается холодным потом, ощупывая свои запястья в поисках стягивающей их веревки? Что слышит чье-то мерное дыхание рядом с собой и едва не рыдает от страха перед тем, что произойдет, когда этот кто-то проснется? — Пока ты в порядке, у меня не может быть никаких проблем, — твердо отвечает Леви, будто желая уколоть себя побольнее, ткнуть носом в неправильность собственных чувств. У него не должно быть проблем, но они есть, и он ненавидит себя за это. — Хорошо, — слегка улыбается Эрвин, покорно принимая отказ Леви говорить о своих переживаниях. В их странных, запутанных отношениях каждый уважает нежелание другого делиться личной болью, каждый считает, что не имеет права настаивать. Пожалуй, это последнее, в чем они еще понимают друг друга, остальное для обоих — темный лес. Леви уже не знает, как назвать ту связь, что почему-то продолжает существовать между ними — они больше не любовники и далеко не друзья, они не говорят о по-настоящему значимых вещах и воздерживаются от любой формы близости, но все так же отчаянно нуждаются друг в друге. Во всяком случае, Леви нуждается. И любит, по-прежнему любит. — Пойдем в дом, — тихо говорит он и, поднявшись с места, направляется к двери. Эрвин кивает и следует за ним. Не проходит и получаса, как Леви усаживает Смита перед зеркалом, приносит таз с нагретой водой, мыло, бритву и пару полотенец. Старательно взбивает пену и нарочито медленно наносит ее на подбородок и щеки Эрвина, чувствуя, как короткая светлая щетина колет кончики пальцев. Леви ужасно хочется обхватить его лицо обеими ладонями и накрыть его губы своими, целуя долго и глубоко, пачкаясь в мыльной пене и забывая все страхи и сомнения. Но беглый взгляд на собственное отражение, на мгновение промелькнувшее в круглом зеркале, без слов напоминает ему, почему не следует этого делать. Почему в людных местах на него показывают пальцем, почему Смит старается не смотреть ему в лицо, почему голос, который Леви слышит во сне, бесконечно прав, называя его уродом, которого невозможно любить и желать. Он поспешно отворачивается и, взяв в руки острый инструмент, приступает к бритью — к той единственной бытовой мелочи, в которой он еще может быть полезен Эрвину, ведь отсутствие руки, кажется, совершенно не смущает Смита и ни в чем его не ограничивает. Он сам умывается и одевается, сам ест, сам берет нужные предметы и никогда ни о чем не просит Леви. Да, порой в его движениях заметна медлительность и неловкость, он нередко роняет вещи, тихо чертыхаясь и раздраженно морща лоб, но в целом Эрвин выглядит как человек, который давно принял свое увечье и живет полной жизнью, не испытывая каких-либо трудностей. Пожалуй, и с бритьем он тоже справился бы самостоятельно или, может, отпустил бы бороду, избавив себя от лишних хлопот, но вместо этого он почему-то соглашается принимать помощь Леви в таком пустяковом деле, едва ли представляя, насколько тот счастлив хотя бы ненадолго почувствовать себя нужным. Когда Леви заканчивает, Смит мягко улыбается, проводя пальцами по своей гладко выбритой щеке, благодарит его за помощь и предупреждает, что сегодняшний день проведет у своих новых знакомых — молодой пары русских эмигрантов, с которыми встретился на званом ужине у Петры. Леви молча кивает и, взяв в руки таз с мыльной водой, выходит из комнаты. В отличие от него, Эрвин не стремится к затворничеству, и это хорошо, это правильно и здорóво. Он охотно наносит визиты мадам Бозард, посещая ее особняк в центре Тулона, и вместе с новыми знакомыми выезжает на частые пикники. Леви иногда кажется, что одна из причин такой социальной активности Смита — нежелание оставаться наедине с ним, в их славном маленьком домике на морском побережье, где кроме них двоих живет кое-что еще, нечто гигантское, пугающее и безымянное. Оно встает между ними невидимой, но непреодолимой преградой, заставляя чувствовать себя неловко и глупо, не давая сделать и шага навстречу друг другу. Так что им обоим, наверное, легче и привычнее держаться на расстоянии, отмалчиваться и сдерживать себя, делая вид, что все в порядке, и никто из них не умирает от желания вновь ощутить утраченную близость. Леви думает об этом, стоя на крыльце и выливая мутную воду под куст ароматной магнолии, пока Эрвин неторопливо одевается, собираясь сразу после завтрака отправиться в гости к своим новым друзьям, благо, их дом расположен в соседнем квартале, на первой береговой линии. «Bonjour, monsieur Levi» — звучит из-за цветущего куста, и перед Леви возникает радостно улыбающаяся девушка — та самая прислуга, которую мадам Бозард присылает к ним каждое утро. В руках у нее маленькая корзинка со свежей выпечкой и кувшин парного молока, в ее небесно-голубых глазах играют блики утреннего солнца, вся она — само очарование, но даже из уст столь невинного юного существа французская речь звучит для Леви скрежетом ножа по стеклу, и он с трудом выдает сквозь сцепленные зубы тихое «bonjour». Привыкшая к его угрюмости девушка в ответ лишь шире улыбается и пружинистым шагом направляется в дом, беззаботно напевая какую-то незамысловатую мелодию. Леви знает, что сейчас девчонка поприветствует месье Смита, и между ними завяжется приятная дружеская беседа, из которой он сам все равно ничего не поймет, только вновь почувствует себя беспомощным и жалким, так что он оставляет таз на крыльце, хватает лежащий на террасе сюртук и идет к морю, где медленно ходит вдоль берега, пока боль в ноге не вынуждает его остановиться. Тогда он опускается на мягкую молодую траву и еще долго сидит так, не двигаясь и отрешенно глядя на спокойное лазурное море. Постепенно мерный шум набегающих волн заглушает отзвуки пугающих воспоминаний, утешает его и баюкает, и Леви сам не замечает, как проваливается в глубокую дрему. Когда он просыпается, солнце уже клонится к закату, и Леви медленно поднимается на ноги, стуча зубами от холода и вполголоса ругая себя за то, что столько времени пролежал на голой земле. Тело нещадно ломит после сна в неудобной позе и из-за сырости, пропитавшей одежду. Леви ежится и дрожит, напрасно кутаясь в потяжелевший от влаги сюртук, неспособный его согреть. Он быстро шагает обратно, к дому, чуть прихрамывая и думая о том, что выглядит черт-те как — помятый и перепачканный, с всклоченными волосами и следами травы на коже. Леви надеется, что успеет вернуться раньше Эрвина и не попадется ему на глаза, но, подходя к крыльцу, видит, что тот уже сидит на террасе в компании новых знакомых. Смит замечает его и, удивленно приподняв брови, что-то говорит своим собеседникам, после чего они поворачивают головы в сторону Леви и бросают на него заинтересованные взгляды. Тот тушуется и краснеет до кончиков ушей, затравленно глядя на молодых и красивых друзей Эрвина — худенького юношу и миловидную девушку с годовалым младенцем на руках. При виде румяного пухленького малыша, Леви успевает подумать о Микасе и ее ребенке, что должен вскоре появиться на свет. Он подмечает, что знакомые Смита такие же светловолосые, голубоглазые и, черт возьми, идеальные, почти как сам Эрвин. Они смотрят на Леви с явным смущением, и юноша бормочет что-то вроде приветствия, но его лепет заглушает громкий надрывный крик ребенка, которого мать принимается ласково утешать, прижимая к себе и пряча от напугавшего его калеки. Леви еще пару мгновений стоит посреди маленького цветущего дворика, задыхаясь от невыносимого стыда, а затем кидается в дом и забивается в самый дальний угол спальни, как загнанный зверь, которого учуяли охотничьи собаки. Детский плач вскоре стихает, но Леви продолжает слышать его у себя в голове, и, даже закрывая глаз, он все еще видит красное лицо ревущего младенца, пришедшего в ужас от одного его вида. Сквозь воображаемые детские рыдания до Леви доносится вполне реальный стук в дверь, и он в страхе вскакивает на ноги, прижимаясь спиной к стене и почему-то ожидая увидеть на пороге того, кто уже полгода гниет в земле, где ему самое место. — Леви! — дверь открывается, и в маленькую спальню заходит Эрвин. Он выглядит взволнованным — видимо, ему тоже стыдно за то, что в одном доме с ним живет столь уродливое существо, — Все хорошо? — Да, иди… иди к ним, — осипшим голосом произносит Леви, а сам подается вперед, кусая предательски дрожащие губы. Ему не просто хочется, чтобы Эрвин не бросал его одного, чтобы остался рядом — он нуждается в этом, нуждается столь отчаянно, что, неожиданно для себя самого, поднимает трясущиеся руки и тянет их к Смиту в беспомощном, унизительном жесте. — Леви… — чуть слышно откликается тот, и на его лице появляется болезненное, жалобное выражение. Он шагает вперед и неуклюже обнимает Леви, прижимая его к себе, — Прости меня, — сдавленно шепчет Эрвин, зарываясь лицом в его растрепанные волосы. Леви хватается за его плечи, льнет к широкой груди и слышит, как громко стучит его сердце, — Прости меня, — глухо повторяет Смит. — За что? — не понимает Леви, делая один глубокий вдох за другим и забывая выдыхать. — За то, как ты мучаешься со мной, — тихо отвечает Смит, и Леви поднимает голову, заглядывая ему в лицо. — Я мучаюсь без тебя, — возражает он и убирает со лба Эрвина несколько белокурых прядей. Тот прерывисто вздыхает и наклоняется, прикасаясь губами к его шрамам, — Зачем? — страдальчески кривится Леви, — Тебе же противно, я знаю — ты с первого дня видеть меня не можешь, — Смит не отвечает, целует щеку, скулу, закрытое веко и дышит громко и тяжело. Леви нежно проводит пальцами по его шее, поднимается к затылку, перебирает мягкие локоны и чувствует, как ладонь Эрвина гладит его по спине. — Мне не противно, Леви, — целуя его в висок, произносит Смит, — Мне стыдно. Стыдно, что я позволил такому случиться с тобой. Не уберег, не защитил и не смогу защитить впредь. Я калека, Леви. Бесполезный, никчемный калека. Для тебя я буду лишь обузой, я не нужен тебе, не… — Нужен, нужен, тысячу раз нужен! — прерывает его Леви, притягивая к себе и беспорядочно целуя в шею, подбородок, нос и скулы, пока Смит не ловит губами его губы, заставляя остановиться. У Леви подгибаются колени, он запрокидывает голову и широко открывает рот, позволяя целовать себя так мокро и глубоко, как только возможно. Эрвин придерживает его за поясницу, кусает его губы и вылизывает горячий рот, проводя языком по ребристому небу и внутренней стороне щек. Леви хрипло стонет, жадно отвечая на поцелуй, и сквозь ткань рубашки царапает плечи Эрвина, делая шаг назад и спотыкаясь о край кровати. Обнявшись, они вместе падают на пружинистый матрас, и Леви обхватывает ногами талию Смита, выгибаясь и прижимаясь к нему всем телом. Тот на секунду останавливается и замутненным взглядом смотрит в его лицо, — Твои… гости, они еще здесь? — сбивчиво шепчет Леви, думая, что Эрвин вспомнил о своих знакомых. Тот мотает головой из стороны в сторону. — Ушли. Да и черт с ними, они… — Смит вдруг заливается лающим хохотом, который больше напоминает плач, — Они приняли меня за ветерана Крымской войны — думают, я потерял руку, рискуя жизнью во благо Отечества. Они не знают, что я ничего не сделал для страны, не знают, какое я ничтожество, не знают… — не дослушав его, Леви резко приподнимается и, обеими руками обнимая Эрвина за шею, снова его целует. — Молчи, дурак, — бормочет он сквозь громкие поцелуи, — Просто иди ко мне, — зовет он, хотя Смит и так лежит в его объятиях и явно не собирается отстраняться. — Леви, — стонет Эрвин и пытается расстегнуть пуговицы на его рубашке, но вскоре теряет терпение и с треском рвет легкую ткань, — Леви, — повторяет он, проводя языком по его шее и спускаясь к груди. Он поочередно обхватывает губами и прикусывает твердые соски, рукой забираясь под брюки Леви и массируя его эрегированный член, — Разденься, — низко рычит он, и Леви послушно расстегивает штаны, постанывая от того, как настойчиво ладонь Эрвина сжимает его мошонку, — Я хочу тебя, хочу сделать тебе хорошо, — целуя его живот и широко облизывая набухшую головку, горячо шепчет Смит, и Леви вдруг замирает, на мгновение забывая, как дышать. Он испытывает мучительное дежавю и цепенеет от ужаса, думая о том человеке, от которого слышал эти слова в последний раз. — Пожалуйста, — тихо скулит он, сам не зная, кого сейчас просит и о чем. Эрвин останавливается и испуганно смотрит на побледневшего и трясущегося Леви. Тот всхлипывает и вновь тянет к нему руки, тут же оказываясь в крепких объятиях. Тело Эрвина, запах Эрвина, неразборчивый ласковый шепот Эрвина помогают отделить настоящее от прошлого, но страх от этого никуда не исчезает, и Леви отчаянно жмурится, заставляя себя сказать то, что говорить совсем не хочется, — Возьми меня, — срывающимся голосом произносит он, невольно вспоминая, как его мутило от рюмки вина и первой недокуренной папиросы. — Ты, кажется, не… — начинает было Эрвин, но Леви смотрит ему в глаза и твердо повторяет свою просьбу, — Я не хочу так, — гладя его по здоровой щеке, шепчет Смит, — Я люблю тебя. — Я люблю тебя тоже, — тепло улыбается Леви и целует его мягко, медленно, тягуче. Успокаивая их обоих такой незамысловатой лаской, — Помоги мне. Ты мне нужен. Эрвин проводит рукой по его груди, задевая пальцами соски, оглаживает выпирающие ребра и впалый живот, а затем накрывает ладонью его опавший член и прижимается губами к напряженной шее, прикусывая чувствительную кожу. Леви глубоко вздыхает и обнимает его за плечи. Рука Эрвина ласкает его неторопливо и бережно, губы влажно скользят по ключицам и бледной груди, и это так хорошо, что Леви протяжно стонет, слегка царапая лопатки Смита. Тот постепенно спускается к его паху, до конца стягивает с Леви штаны, покрывает поцелуями низ его живота, тазовые косточки и лобок с жесткими темными волосами. Его язык щекочет головку твердеющего члена, а пальцы спускаются ниже, и Леви послушно раздвигает ноги, раскрываясь перед Эрвином, позволяя трогать себя где и как угодно. Тот полностью вбирает в рот его вставший член и аккуратно гладит между ног, отчего Леви тихо охает и хватается за мягкое покрывало. Смит на мгновение прерывается и тянется к тумбе, доставая баночку целебной мази, которую прежде использовал для обработки шрамов. Смочив пальцы, он возвращается к своему занятию, и Леви громко охает, чувствуя, как его начинают растягивать, очень медленно и очень приятно, слишком приятно, чтобы помочь. — Эрвин, — на грани слышимости произносит он, и тот сразу же убирает руку и выпускает изо рта мокрый член. — Не нравится? — беспокойно спрашивает Смит, вытирая губы тыльной стороной ладони. Леви робко улыбается. — Этого хватит, иди ко мне, — просит он, но Эрвин хмурится и смотрит на него с явным недоверием, — Я хочу тебя, — ласково шепчет Леви и берет его за руку, притягивая к себе. Жарко целует, ловко расстегивая его брюки и проходясь ладонью по всей длине возбужденного члена. Смит гортанно стонет и толкается ему навстречу. Леви приподнимает бедра, потираясь о него мокрой промежностью, и с сожалением понимает, что вот так, лицом к лицу с Эрвином, он не почувствует того страха и той боли, в которых нуждается. Он быстро переворачивается на живот и, привстав на согнутых коленях, упирается бедрами в пах Смита. Тот наклоняется вперед, покрывая поцелуями бритый затылок, шею и лопатки Леви, рукой оглаживает его упругие ягодицы и вновь пытается войти в него пальцами, — Не надо, — хрипло стонет тот, — Я готов. — Я же чувствую, что нет, — с сомнением откликается Эрвин, на что Леви лишь сильнее прогибается в пояснице, вжимаясь задом в его бедра. — Хочу так, — убежденно произносит он, и Смит слушается, приставляя головку к его сжавшемуся входу и начиная медленно проникать внутрь. Леви прикусывает губу и резко подается назад, насаживаясь почти до конца и вскрикивая от острой боли. Эрвин шипит сквозь зубы и пытается отстраниться, высвободить член из слишком узкого прохода, — Глубже, — скулит Леви, заводя руку за спину и цепляясь за его бедро, — Мне нужно глубже. И сильней. — Тебе же больно, — бормочет Эрвин, успокаивающе проводя ладонью по его напряженному животу, — Я будто насилую тебя… — Мне нравится, — Леви жмурится и слизывает кровь с прокушенной губы, — Будь грубее, будь жестче. Пожалуйста, — всхлипывает он, чувствуя, как Эрвин берет его за талию, сжимает ее крепче и резко толкается вперед. Затем еще раз, еще и еще, двигаясь все сильнее, заставляя Леви отчаянно выть и вжиматься лицом в подушку. Боль оглушает и ослепляет его, дышать становится все тяжелее, и он уже не осознает, где сейчас находится и кто рядом с ним. Леви больше не здесь, Леви снова в поместье Йегера, все такой же забитый и беспомощный, утопающий в бесконечной боли, жаждущий лишь одного — чтобы это прекратилось. Он сжимает в ладонях смятое покрывало и чувствует, что если снова ничего не сделает, не отобьется и не защитится, то никогда не выберется из этого болота ненависти к самому себе, — Н-нет, — едва шевеля губами, тихо шепчет он, — Нет, — повторяет чуть громче и слабо дергается, пытаясь выпрямить руки, — Нет! — сипло кричит он, яростно вырываясь и отпихивая ногами того человека, что мучает и истязает его. Леви сталкивает его с кровати и, дрожа всем телом, жмется к изголовью, пытаясь спрятаться под тонким покрывалом. Животный страх пропитывает каждый уголок его сознания, душевная и физическая боль достигает своего апогея, и он уже почти теряет сознание, когда вдруг видит, как с пола на него встревоженно смотрит Эрвин. — Леви, я… — в замешательстве произносит Смит, но не успевает закончить фразу, потому что Леви соскальзывает с постели и, оказавшись у него на коленях, заходится в судорожных рыданиях. Эрвин обнимает его, гладит по голове, невнятно нашептывает на ухо какие-то глупые нежности. Леви комкает в кулаках рубашку на его груди и плачет, плачет, плачет, освобождаясь от всей той боли, что копил в себе долгие месяцы. Проходит несколько минут, и он постепенно успокаивается, затихает, прислоняясь лбом к плечу Эрвина и по-детски шмыгая носом. Потом замечает, что рубашка Смита промокла насквозь, и осторожно расстегивает ее, стягивая сначала с левого, а затем с правого плеча. В вечерних сумерках, незаметно наполнивших маленькую комнатку, он впервые видит то, что осталось от правой руки Эрвина, и тянется к обрубку своей ладонью, на которой отсутствуют два пальца. — Можно? — кротко спрашивает Леви и в ответ получает утвердительный кивок. Он очень мягко касается крепкого плеча Смита и проводит рукой по короткой культе, добираясь до рубцов, стягивающих тонкую побелевшую кожу. Он глубоко вздыхает, прикрывая глаз и с нежностью поглаживая уже зажившие шрамы, и прижимается к обрубку щекой, а затем поворачивает голову и ласково его целует, — Неужели ты отталкивал меня из-за этого? — без тени укора, с одним лишь недоумением спрашивает он, чувствуя, как напряглось тело Эрвина. — Знал бы ты, как я себя ненавижу, — измученно шепчет Смит, — Я теперь даже обнять тебя не могу, ничего не могу… И ведь это только начало. Там, у Бернера, я видел людей без рук и ног, их кормили с ложки, под них подкладывали судна, их выносили на улицу на руках. Это были уже не люди, а куски мяса, бессмысленные и бесполезные. Я не хочу стать таким, Леви, не хочу, чтобы ты ходил за мной, как за немощным стариком, не хочу видеть в твоем взгляде жалость и отвращение. — Не увидишь, поверь мне, — продолжая гладить его по плечу, обещает Леви, — Просто позволь мне быть рядом — это все, о чем я прошу, это все, что мне нужно. Мне кажется, для одного этого я и был рожден — чтобы быть полезным тебе, чтобы помогать тебе, чтобы любить тебя. Только разреши мне, пожалуйста, только не прогоняй меня. — Я бы никогда… — мотает головой Эрвин, — Прости, мне так хотелось делать вид, что я вовсе не болен, так хотелось чувствовать себя нормальным, быть среди людей, которые не знают, что я ходячий мертвец. Мне противно от собственной трусости, и я… я не заслуживаю твоей любви. — Боже, как права была докторша, — вдруг улыбается Леви, приподнимаясь и заглядывая Смиту в глаза, — Ты действительно идиот. Если ты мертвец, то и я мертвец. Но что-то мне подсказывает, что мы оба еще живы, — он тихо смеется Эрвину в губы и целует его с такой удивительной легкостью, будто оба они — еще совсем мальчишки, которым ни разу в жизни не было по-настоящему больно. Леви прижимается к обнаженной груди Смита, накрывает ладонями его виски, вплетает пальцы в золотистые волосы и чувствует, как тот шарит рукой по его спине и бедрам. Их дыхание тяжелеет, поцелуи становятся жарче и глубже, и Леви опускает одну руку вниз, обхватывая ладонью оба их члена. Эрвин шумно вздыхает и крепко хватается за его ягодицу, скользя пальцами к еще влажному приоткрытому входу. От осторожного проникновения Леви запрокидывает голову и громко стонет, резче двигая сжатым кулаком. — Тебе хорошо? — хрипло спрашивает Смит, глубже проталкивая пальцы и обводя языком кромку его уха. Вместо ответа Леви ахает и насаживается сам, обеими руками цепляясь за его плечи, — Я так хочу тебя, — выстанывает Эрвин, убирая руку и придерживая свой член, на который медленно опускается Леви, — Господи, как в тебе горячо, — с придыханием шепчет Смит, плавно толкаясь ему на встречу. — Я люблю тебя, — приподнимаясь и опускаясь снова, отвечает Леви, — Говори со мной, я хочу слышать твой голос, хочу всегда помнить, что я с тобой, с одним тобой, ни с кем, кроме тебя, — припадая к губам Эрвина, тихо просит он. — Леви, — Смит подстраивается под его ритм, сжимая в ладони его ягодицу и не прерывая яростных поцелуев, — Я с тобой, я весь твой, навсегда твой, я… ах, черт, вот так, пожалуйста, сделай так еще, — причитает он, когда Леви чуть выгибается назад и принимает его полностью, — Как же я скучал по тебе, как нуждался в тебе, как люблю тебя. Да, пожалуйста, пожалуйста… — он захлебывается стонами и, обхватив ладонью мокрый член Леви, начинает дрочить ему, понимая, что сам находится на пределе, — Тебе…тебе нравится? Хочешь кончить? — Да, Эрвин, да, — Леви срывается на крик, двигается рвано и хаотично, чувствуя, как глубоко внутри него пульсирует крупный член, заполняя его до краев, надавливая на самые чувствительные точки, заставляя дрожать и сжиматься, — Мне так хорошо… Кончи в меня, хочу, чтоб ты кончил в меня, — сотрясаясь всем телом, всхлипывает он и изливается себе на живот. Мгновение спустя Эрвин с громким стоном следует за ним. В наступившей тишине они шумно дышат и отчаянно льнут к друг другу, не двигаясь с места и, кажется, не думая ни о чем. Спустя какое-то время Леви приходит в себя и замечает, что в комнате уже совсем темно, — Идем в постель, — мягко произносит он, и Эрвин соглашается. Они забираются под одеяло, и Леви снова прижимается к груди Смита, согреваясь в его объятиях и погружаясь в спокойный безмятежный сон. Наутро их будит теплое весеннее солнце — оно заливает ярким светом уютную спальню, и Леви медленно открывает единственный глаз, глядя на лежащего рядом Эрвина. Тот щурится и смешно морщит нос, на который уже успели вернуться пропавшие за зиму веснушки. Леви улыбается и пересчитывает их, замечая, что к четырнадцати старым пятнышкам добавились три новых. Он внимательно скользит взглядом по загорелому лицу Смита, проверяет, на месте ли круглые родинки и знакомые шрамы. Леви протягивает руку и касается сперва звездочки в уголке левого глаза, историю которой уже знает, а затем полумесяца над губой. Эрвин улыбается и открывает глаза. Солнце отражается в них, и радужка сияет яркой бирюзой, по-прежнему напоминающей чистое море. — Расскажи, откуда этот шрам, — тихо просит Леви, продолжая водить подушечкой пальца по белому следу. — Мне было года три, я играл с мамой в салки и, убегая, врезался в край обеденного стола, — послушно отвечает Смит, и Леви тут же целует тонкий полумесяц, — А теперь ты расскажи про свой, — поглаживая его по щеке, говорит Эрвин. — А ты потом тоже его поцелуешь? — робко спрашивает Леви. — Обещаю целовать каждый день и каждый день повторять, что ты самый красивый мужчина на свете, — очень серьезно отвечает Смит, и Леви чувствует, что готов рассказать ему обо всем, ведь прошлое больше не имеет над ним никакой власти. Он доверчиво смотрит в лазурные глаза Эрвина, глубоко вдыхает аромат его кожи, уже совсем не ощущая запаха лечебницы, и, положив голову ему на грудь, начинает: — Что ж, мне тогда было двадцать шесть…