The Truth Untold

Первая правда, которую нужно сказать.

***

      Клауд никогда не думал, что будет сидеть рядом со стрелком вот так — их бока соприкасаются от плеча до руки, его голова на плече Грейнджера, а мягкое дыхание Грейнджера на его голове. Их пальцы переплетены. Их позы беззащитны. Их сердцебиение на одной частоте.       Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Быть реальностью.       Они нашли новую скамейку ближе к дальнему краю сада, у толстого старого дуба. Это позволило им откинуться назад, отпустив свой вес, заботясь только друг о друге. Перед ними журчал небольшой водопад, его мелодия завораживала и успокаивала. Ароматы фрезии и тюльпанов смешались с землёй. Ночь была ясной, и звёзд было много.       Это был самый завораживающий вечер, который когда-либо видел Клауд.       Возможно, ещё более завораживающим был Грейнджер рядом с ним. Что-то изменилось в нём с той ночи, когда он импульсивно привлёк вора в свои объятия. До этого Клауд лишь мельком видел себя расслабленным, ничего подобного. Но это оказалось не так сложно, как он ожидал, и не так дезориентирующе. Скорее, то как они ладили — было так же легко, как дышать. Он даже не возражал против потасовок, которые у них случались время от времени.       — Я слышал, ты снова уезжаешь, — ровным голосом произнёс Клауд. Моменты, подобные этому, были редкими и далёкими друг от друга, по сравнению с тем временем, когда они всё ещё были кошкой и мышкой. Отчасти потому, что Клауд вообще воздерживался от воровства из святых мест, но, скорее всего, потому, что почти каждую неделю приходили сообщения о миньонах из Тёмной Бездны. Грейнджер и другие охотники всегда были на связи. Клауд всегда вздрагивает от эгоистичного облегчения, что они собрались вместе до того, как возникла дилемма. Если бы он и Грейнджер так и не открылись, если бы стрелок не упал на землю той ночью, если бы Клауду не хватило смелости прислониться вплотную…       Он ещё ближе прижимается к Грейнджеру, пытаясь вдохнуть запах охотника, представляя, что может раствориться в Грейнджере и просто быть.       Действие, должно быть, пощекотало Грейнджера. Он хрипло хихикает, звук вибрирует и вызывает лёгкую дрожь у Клауда. Рука простирается позади вора, гладит его волосы.       — Через два дня, — со спокойствием говорит Грейнджер. Это не срабатывает. Клауд всё ещё слышит досаду в голосе собеседника на то, что злые силы вообще существуют, что им предстоит снова разлучиться. Его также удивляет, что он может сказать, что чувствует Грейнджер, по малейшему изменению тона, по самым мягким вдохам. И Грейнджер, несмотря на то короткое время, что они были вместе, кажется, знал его вдоль и поперек.       Чувствуется угроза для жизни, когда кто-то может читать его таким образом.       И всё же он у него не было другого выхода.       — Мне жаль, что произошло так внезапно, — продолжает Грейнджер, его рука обводит неразличимые очертания по спине вора. — Но вызов пришёл только сегодня утром. Они оказались ближе к Капитолию, чем мы ожидали. Они проникли в Лунный Лес и… — Он тяжело вздыхает, проводя перевязанной рукой по волосам. — Прости. Это должно быть нашим временем, чтобы расслабиться. Вместо этого я жалуюсь, как старик.       — Эй, — Клауд откидывается назад, чтобы как следует рассмотреть глаза Грейнджера, тяжелые и тёмно-бордовые от усталости. — Перестань извиняться. Жалуйся, сколько влезет. Я не против, особенно если тебе от этого станет лучше. Кроме того, — он протягивает руку и целомудренно целует Грейнджера в обнаженную щеку. — Из тебя вышел бы красивый старик.       Грейнджер краснеет. Клауд заметил, что, несмотря на то, что они много раз сидели вместе, разговаривали, были вместе, Грейнджер всё ещё казался слишком стеснительным, робким. Клауд находит милым тот факт, что безжалостный стрелок может убивать орков, вампиров и демонов но всё ещё нервничает из-за поцелуя в лоб. Это напоминает ему, каким неопытным, каким странно невинным был Грейнджер.       — Из тебя вышел бы красивый старик, — возражает Грейнджер. — Ты бы взглянул на меня и решил, что у тебя есть выбор получше.       — Это верно, — усмехается Клауд. Его голова снова покоится на плече охотника. — Но никто из них не направил бы пистолет мне в лицо и решил бы не продолжать.       Он почти слышит хмурое выражение лица Грейнджер.       — Ты так говоришь, будто это хорошо. Что я чуть не убил тебя.       Вор пожимает плечами.       — Я украл ценный предмет. Полагаю, это была оправданная плата.       — Смерть никогда не бывает оправданной платой, — возражает Грейнджер, словно ругая себя. — Для любого человека, в любом месте.       Клауд пожимает плечами.       — Мне угрожали и похуже.       На этот раз Грейнджер смотрит на него почти недоверчиво.       — Лжец, — шепчет он, притягивая Клауда ближе к себе, выводя его из равновесия и заставляя его голову лечь на колени Грейнджера. Более интимное воссоздание их противостояния, чем в ту первую ночь.       — Я не лжец, — тихо говорит Клауд. — Я всего лишь вор.       Грейнджер даже не отрицает этого.       — Мой вор, — говорит он, гладя Клауда по лбу, чуть расстёгивая воротник и целуя Клауда над бровью.       Он посылает вспышки звёзд и кометы сквозь кожу Клауда. Затем он понимает, сколько мужества должно было понадобиться охотнику, чтобы сделать это первым, и кометы множатся сотнями, тысячами, миллионами, его сердце бешено бьётся, чтобы не отставать от их огня.       Грейнджер отстраняется, глядя на Клауда так, словно он слишком ценное сокровище, чтобы его украсть.       — Грейнджер?       — Да? — тихо говорит охотник, когда его рука снова касается лица Клауда       Клауд сглатывает. Он видит, как темнеют глаза Грейнджера, пока тот делает это. Он не мог сделать это. Он слишком увлечен Грейнджером, чтобы сделать это. Утопает. Утопает. Задыхаясь в красивой, сладкой буре. Грейнджер — это ревущий огонь, а он едва тлеет в углях. Он трус и подлец, проныра, который, со всей своей сообразительностью, ускользает при первых же признаках опасности.       Потом он вспоминает, что этот сильный, угрюмый, милый человек уезжает через два дня с миссией, которая требует от него жизни. И что так будет всегда, хочет он того или нет.       Он не проныра. Он не трус.       Он король, а король объявляет то, что хочет объявлять.       — Я… я думаю, что люблю тебя.