Другой

Первое утро в лагере бесстрашия начинается с громкого «Подъём!». Вставать не хотелось совершенно. Хотелось остаться в постели, даже если она не мягкая и не уютная. Но кто нас спрашивал, верно? Поднимаю своё тело с ноющими мышцами и даже, такое ощущение, костями. На утренние процедуры и завтрак всего полчаса. Все толпятся в общей ванной комнате, которая по совместительству ещё и туалет. Для смущения времени нет. После водных процедур быстро переодеваюсь в обычные чёрные штаны и футболку. Потом с Позом быстро завтракаем и нас всех ведут в комнату, где нас встречает Граф. — Инициация разделена на три ступени. Мы будем измерять ваш прогресс и ранжировать вас по успехам на каждой ступени. Ступени имеют разный вес при определении вашего заключительного ранга, поэтому возможно, хоть и сложно, кардинально улучшить ранг со временем. Всё в ваших руках, — объясняет голубоглазый лихач. Его голос спокойный и уверенный. — Ступени инициации предназначены для разносторонней подготовки. Первая ступень в основном физическая, вторая — эмоциональная, третья — интеллектуальная. Он делает небольшую паузу, видимо, даёт время на размышления, и продолжает. — Первое, чему вы сегодня научитесь — стрелять из пистолета. Второе — побеждать в схватке. — Граф не глядя вкладывает пистолет мне в ладонь, и идёт дальше, раздавая оружие. Я смотрю на оружие в своей руке. Никогда бы не подумал, что мне придется держать пистолет, не говоря уже о том, чтобы стрелять из него. Он кажется опасным, как будто я могу причинить кому-нибудь вред, даже просто прикоснувшись к нему. Меня бросает в дрожь. — Мы верим, что подготовка искореняет трусость, которую мы определяем как неспособность действовать вопреки страху, — произносит Граф. — Но что… — Пётр сопровождает слова зевками. — Что общего между стрельбой из пистолета и… отвагой? Инструктор проворачивает пистолет на пальце, прижимает дуло ко лбу Пети и взводит курок. Эрудит замирает с открытым ртом, не завершив зевка. Я замираю вместе с ним. Сейчас Граф кажется опасным. — Проснись! — рявкает он. — У тебя в руках заряженный пистолет, идиот. Веди себя соответственно. Он опускает пистолет. Пётр молчит, заливаясь краской. — Что касается твоего вопроса… намного меньше шансов, что вы наделаете в штаны и приметесь звать мамочку, если научитесь защищаться. — язвит лихач. — Также эти сведения могут пригодиться вам позже на первой ступени. Итак, следите за мной. Он поворачивается к стене с мишенями — по одному квадрату с тремя красными кружками для каждого из нас. Он стоит, расставив ноги, держит пистолет обеими руками и стреляет. От грохота ушам становится больно. Я смотрю на мишень. Пуля попала в «яблочко». Все становятся по местам. Я вытягиваю руки, держа пистолет, который, от страха и волнения, кажется чересчур тяжёлым. Руки дрожат от напряжения, пытаюсь прицелиться. Думаю о том, что бы подумали родители об этом, что бы подумала мама, добрейший человек, которого я знаю. С нервной усмешкой вспоминаю, что в Отречении оружие — тоже признак эгоизма. То есть, по их мнению, оружие должно использоваться только для самообороны, однако самооборона считается видом эгоистичного поведения и потому порицается. Как самооборона может быть чем-то плохим? Я лучше умру, чем проявлю эгоизм и спасу себя?! Неофиты начинают стрелять по мишеням. Я тоже стреляю, пуля явно летит куда-то в сторону. От выстрелов болит голова, а уши заглушает. Пуляю по мишени ещё несколько раз, ни разу не попав хотя бы в крайний круг. Немного страшно от того, что могу кого-то покалечить. — Знаешь, по теории вероятности, ты должен был попасть хотя бы раз — чисто по случайности. — громко говорит Мила. — Ты прёшь против природы, Сухарь. — Да что ты говоришь? — с сарказмом говорю я. Если честно, я никогда не был метким. Даже бумажку в ведро с расстояния в два метра не попадаю. Становится неловко. Ладони потеют. Я сжимаю зубы. Если я не могу справиться даже с первым заданием, что говорить об удачном прохождении первой ступени инициации? Все наверняка уже заблаговременно считают меня бесфракционником. Но это не мой путь. Я должен стать сильнее и доказать им, что они ошибаются. Я должен. Я смогу. Беру себя в руки. Снова направляю дуло пистолета в центр мишени. Выстрел. Пуля попадает в край мишени. Выстрел. Второй круг. Ещё пять пуль попадают по второму кругу, и это уже хоть что-то. Снова целюсь, думаю о том, как долго мы ещё будем этим заниматься. Представляю, что это последняя пуля. Больше шансов не будет. Выстрел. И заветный центральный круг пронзает пуля. Я улыбаюсь. Получилось. Я вдруг думаю о том, что в моих руках нечто, что может нанести вред. И контролировать это — заставляет чувствовать некое могущество. Замечаю изучающий взгляд голубых глаз, когда смотрю на Поза. У правдолюба всё получается, и я спокоен. *** По дороге в столовую я массирую и разминаю руки, пальцы сложно разогнуть из-за продолжительной стрельбы. А указательный палец как-будто до сих пор нажимает на курок. За приёмом пищи я внезапно возвращаюсь мыслями к проверке склонностей. Девушка-лихачка сказала, что я дивергент. Что бы это значило? И что значит опасен? Я опасен уже сейчас, или буду опасен в будущем? И для кого? Чёрт! Раздражает эта неизвестность. Отмахиваюсь от этих мыслей, пока не к чему забивать голову напрасными переживаниями. Снова включаюсь в окружающий меня мир. Оказывается, Поз разговаривает со Славой, светлым эрудитом. Они вместе ходили в один класс математики, как я понял. Поз его помнит, а Слава нет. — Ты правда меня не помнишь? — Не-а, большую часть математики я спал. — Эрудит спал на уроке? — хмыкаю я. — Математика была первой. — пожимает плечами Слава. — Можно к вам? — спрашивает Надя, эрудитка, садясь за стол. — А то за соседним столом не хочется сидеть. — А что там? — спрашивает Слава, и все смотрят на соседний стол. Воля и Ляся, переходники из правдолюбия. Дима упоминал, что он с ними знаком, а также, что они встречаются. И, в данный момент, эти двое целуются. Я выпускаю воздух сквозь сжатые зубы и отворачиваюсь. Часть меня хочет, чтобы им сделали замечание. Другая часть с ноткой отчаяния задумывается, каково это — ощущать прикосновение чужих губ. До этого я всего несколько раз видел как люди целуются. В альтруизме не принято показывать чувства на людях, и вообще какой-либо физический контакт между парнем и девушкой порицается. Вообще удивительно, как в Отречении люди заводят семьи, если даже спать женщине и мужчине в одной комнате нельзя. — Обязательно это делать на виду? — спрашиваю я. — Они просто поцеловались. — хмурится Слава. — Поцелуи — не то, чем занимаются на людях. — говорю я. Все трое улыбаются, смотря на меня. — Что? — Это в тебе говорит Альтруизм, — объясняет Поз. — В проявлении нежностей нет ничего такого. — Что ж, ладно. Придётся с этим смириться. *** После обеда Граф ведёт нас в другое помещение. Я разглядываю его спину, под футболкой видны перекатывающиеся мышцы. Сглатываю, я перестал анализировать свои действия. Граф открывает двери руками, увитые голубоватыми венами, выглядит очень красиво. Смотрю на свои бледные худые руки. Палки, без какой-либо эстетичности. Это помещение намного больше, с электронным табло на стене рядом со входом. На нём написаны наши имена в алфавитном порядке. Вдоль стен висят большие чёрные груши, а на полу растелены огромные маты. Бесстрашный тренер указывает на груши, мы встаём возле них. — Далее вам необходимо освоить борьбу. Целью является научить вас действовать, научить ваше тело отвечать на опасности и угрозы, а это потребуется, если вы намерены жить в Лихости. Пока что я не думаю о жизни здесь, моей первостепенной задачей стоит: пройти ступени инициации и не вылететь. Мне предстоит огромная работа, чтобы стать сильным, и нет времени думать о чём-то, что пока находится за гранью возможного. — Сегодня мы с вами разучим технику, а уже завтра вы начнёте сражаться друг с другом. Поэтому будьте внимательны, если не хотите синяков. Граф называет несколько разных ударов, демонстрируя их сначала в воздухе, затем с боксерской грушей. Как и в случае с пистолетом, мне нужно несколько попыток, чтобы разобраться, как правильно держаться и двигаться. Удары даются сложно, хотя Граф учит нас только основам. Груша обжигает руки и ноги, отчего кожа становится красной, и, как бы я ни старался, мне не удается толком сдвинуть её с места. Вокруг беспрестанно слышатся звуки ударов о плотную ткань. Лихач расхаживает по толпе неофитов, наблюдая, как мы повторяем движения снова и снова. Когда он останавливается возле меня, у меня скручивает внутренности. Он смотрит на меня, меряет взглядом с головы до пят, нигде не задерживаясь, — практичным, изучающим взглядом. — У тебя мало мышц, — говорит он, — а значит, лучше использовать колени и локти. В них можно вложить больше силы. Внезапно он прижимает руку к моему животу. Тепло его ладони чувствуется даже через ткань футболки. Мое сердце бьётся так сильно, что грудь болит, и я смотрю на него широко распахнутыми глазами. — Не забывай держать живот напряжённым, — тихо произносит он. Граф убирает руку и идёт дальше. Я чувствую давление его ладони даже после того, как он уходит. Мне приходится остановиться и перевести дыхание, прежде чем продолжить тренировку. Мой организм странно действует на этого парня. Скорей всего из-за того, что до этого меня вообще незнакомые люди не касались. И Граф тут ни при чём. Просто реакция на незнакомые прикосновения. *** Когда Граф отпускает нас на ужин, Поз толкает меня локтём. — Удивительно, что он не разорвал тебя пополам, — говорит он и морщит нос. — Он пугает меня до полусмерти. Этот его тихий голос… — Угу. Он… Я оборачиваюсь через плечо. Граф спокоен и поразительно сдержан. Но я не боялся, что он причинит мне боль. — …и вправду пугает, — наконец говорю я. После ужина, по дороге к спальне, нас останавливает Надя. — Я хочу татуировку, — говорит она. — Какую именно? — спрашивает подошедший Слава. — Не знаю. Просто хочу почувствовать себя свободнее. Что я и правда покинула свою фракцию. — Я думаю, ты права. Чтобы прочувствовать это, надо выглядеть как все. — после короткого молчания говорит Поз. — Что думаешь? — спрашивает у меня. — Только если выглядеть как все, не значит красить волосы, забивать руки и прокалывать что только можно. — говорю я, думая о том, что почему бы и не сделать одну татуировку. — Что, даже не проколешь пупок? — спрашивает со смешком Надя, играя бровями. — Или сосок? — продолжает Слава, и все начинают смеяться. Я тоже смеюсь, несмотря на краснеющие щёки. В итоге Слава тащит нас зачем-то на склад одежды. Все что-то себе выбрали. Я нашёл чёрную безразмерную толстовку с капюшоном, и мой взгляд зацепился за кожаный тонкий браслет. В альтруизме я привык к серой одинаковой одежде, лихость же кишит разнообразием. Наденька даже откопала платье, очень короткое, но ей определённо идёт. Кто-то переодеваться, а кто-то просто оставляет новую одежду в спальне. Идём в тату-студию. Слава первый идёт к парню, у которого татуировки покрывают буквально всё тело. Поз с Надей листают эскизы. Я же брожу по комнате, разглядывая картины на стенах. Альтруисты считают искусство непрактичным, а любование им — временем, которое можно потратить на службу людям, и потому я видел произведения искусства в учебниках, но никогда не бывал в украшенных комнатах. От картин комната словно становится уютней и теплее, и я мог бы провести в ней многие часы, не замечая времени. Я провожу по стене кончиками пальцев. Изображение ястреба на одной из стен напоминает мне татуировку Кати Варнавы, девушки с проверки склонностей. Под ним висит набросок птицы в полёте. — Это ворон, — произносит голос за спиной. — Правда, красиво? Я оборачиваюсь и вижу Варнаву. Я словно возвращаюсь в комнату для проверки склонностей, в окружении зеркал, с проводами на лбу. Не думал, что снова увижу её. — Ну, привет, — улыбается она. — Не думала, что снова увижу тебя. Антон, верно? — Да, только теперь я Шаст, — отвечаю я. — Вы работаете здесь? — Да. Просто отлучилась, чтобы помочь с проверкой. Большую часть времени я здесь. — Она постукивает пальцем по подбородку. — Знакомое имя. Кажется, ты спрыгнул первым? — Да. — Круто. — Спасибо. — Я касаюсь наброска птицы. — Послушайте… мне нужно поговорить с вами… Я поглядываю на своих приятелей. Я не могу отвести Катю в сторонку сейчас; они будут спрашивать. — …кое о чем. Когда-нибудь. — Не уверена, что это умно, — тихо отвечает она. — Я помогла тебе, чем смогла, и теперь ты должен справляться сам. Я покусываю губы. У нее есть ответы, я это знаю. Если она не хочет поделиться ими сейчас, я найду способ разговорить её в будущем. — Хочешь сделать татуировку? — спрашивает она. Набросок птицы приковывает мой взгляд. Думаю о том, что, если сделаю татуировку, это вобьёт еще один клин между мной и семьёй, который я никогда не смогу вытащить. И если моя жизнь продолжится в том же духе, скоро он станет самым незначительным клином между нами. Но теперь я понимаю слова Кати о том, что её татуировка символизирует страх, который она преодолела. Это напоминание о том, кем она была, и напоминание о том, кем она стала. Возможно, есть способ почтить свою прежнюю жизнь и одновременно принять новую. — Да, — отвечаю я. — Три такие птицы. Я касаюсь ключицы, отмечая их полёт… к сердцу. По одной для каждого члена семьи, которого я оставил позади. Не слишком ли сентиментально? Впрочем, не важно, что подумают другие. Это важно для меня.