Другой

На следующее утро я прибываю в хорошем настроении. И всякий раз, когда я прогоняю улыбку с лица, она находит дорогу обратно. В конце концов я перестаю с ней бороться. — Что с тобой сегодня? — спрашивает Поз по дороге на завтрак. — Ой, да ничего особенного. Солнце светит. Птички чирикают. Он выгибает бровь, как бы напоминая, что мы в подземном тоннеле. — Не порти ему настроение, — бросает Слава. — Может, ты его больше таким не увидишь. Я шуточно толкаю его и спешу к столовой. Моё сердце колотится, потому что я знаю, что в течение ближайшего получаса увижу Арсения. Чувствую себя девочкой-подростком. Я сажусь на своё обычное место, рядом с Надей, напротив Даши, Славы и Поза. Место слева от меня остаётся пустым. Возможно, Арсений займёт его; возможно, он улыбнется мне за завтраком; возможно, посмотрит на меня тайком, украдкой, как я собираюсь посматривать на него. Я чувствую, что веду себя по-идиотски, но не могу остановиться. Это всё равно что перестать дышать. Затем он входит. Я улыбаюсь ему и поднимаю руку, чтобы подозвать к нашему столу, но он садится рядом с Котом и даже не смотрит в мою сторону, так что руку приходится опустить. Я смотрю на свой тост. Теперь не улыбаться легко. — Что-то случилось? — спрашивает Надя. Я качаю головой и откусываю кусочек. А на что я рассчитывал? То, что мы целовались, ещё не значит, что всё изменится. Возможно, он передумал, и я ему больше не нравлюсь. Возможно, он считает, что наши поцелуи были ошибкой. — Сегодня день пейзажа страха, — замечает Поз. — Как по-вашему, мы увидим свои собственные пейзажи страха? — Нет. — Даша качает головой. — Вы пройдёте через пейзаж одного из инструкторов. Мне брат рассказал. — О-о-о, какого инструктора? — оживляется Надя. — Слушай, это правда нечестно, что у вас есть инсайдерская информация, а у нас нет. — Слава сердито смотрит на Дашу. — Можно подумать, ты не воспользовался бы преимуществом при случае, — возражает Даша. Надя не обращает на них внимания. — Надеюсь, это пейзаж Графа. — Почему? — спрашиваю я. Вопрос выходит на редкость скептическим. Я прикусываю губу и жалею о том, что он вырвался. — Похоже, у кого-то изменилось настроение. — Она закатывает глаза. — Неужели ты не хочешь узнать его страхи? Он ведёт себя так жестко, что, наверное, боится зефира, чрезмерно ярких восходов и так далее. Сверхкомпенсация. — Это будет не его пейзаж. — Я качаю головой. — Откуда ты знаешь? — Просто предполагаю. Я помню отца Арсения в его пейзаже страха. Он никому не позволит это увидеть. Я смотрю на него. На мгновение он переводит взгляд на меня. Его глаза равнодушны. Затем он отворачивается. *** Серый, инструктор неофитов-лихачей, стоит, уперев руки в бока, у зала пейзажа страха. Объясняет, что нам предстоит сегодня делать. — Большинство из вас встретят в своих пейзажах от десяти до пятнадцати страхов. Это среднее количество, — продолжает он. — А какое самое малое известное количество? — спрашивает Горох. — За последние годы — четыре, — отвечает Серый. Я не смотрел на Арсения со столовой, но невольно смотрю на него сейчас. Он не поднимает глаз от пола. Я знал, что четыре — малое количество, но не знал, что это более чем вдвое ниже среднего. Я опускаю взгляд себе на ноги. Он исключительный. И теперь он даже не посмотрит на меня. — Сегодня вы не узнаете своего количества, — сообщает инструктор. — Симуляция настроена на программу моего пейзажа страха, так что вы испытаете мои страхи вместо собственных. В целях данного упражнения, однако, каждый из вас столкнется только с одним из моих страхов, чтобы понять, как работает симуляция. Далее инструктор с забавным хвостиком на голове выбирает нас рандомно и назначает нам страхи. Я пойду одним из последних. Мне попался страх похищения. Мы можем наблюдать лишь за реакцией людей на симуляцию. Что ж, это хороший способ отвлечься от одержимости Арсением. Я вижу как кто-то смахивает невидимых пауков, упирается ладонями в стены или становится красным от «публичного унижения». Наступает моя очередь. Я не волнуюсь, когда Серый вонзает в мою шею иглу. Я ведь уже делал это: манипулировал своими симуляциями и уже проходил через пейзаж страха Арсения. Затем обстановка меняется, и начинается похищение. Пол под ногами превращается в траву, и чьи-то руки хватают меня за плечи, зажимают рот. Слишком темно, и ничего не видно. Я стою рядом с пропастью. Слышу рёв воды. Кричу в руку, которая зажимает мне рот, и пытаюсь вырваться, но руки, которые держат меня, слишком сильные; мои похитители слишком сильные. В голове вспыхивает образ, как я падаю в темноту, — тот же образ, который преследует меня в ночных кошмарах. Я знал, что они вернутся за мной, знал, что они попробуют снова. Первого раза было недостаточно. Я снова кричу… не зову на помощь, ведь никто не поможет, а просто кричу, как любой, кого ждёт неминуемая смерть. Я не знаю, что делать. Мой кошмар стал явью, всё кажется таким настоящим, что я наверное первый раз подался панике. — Хватит, — произносит суровый голос. Руки исчезают, и загорается свет. Я стою на бетонном полу в комнате пейзажа страха. Я дрожу всем телом и падаю на колени, прижимая ладони к лицу. Я только что провалился. Утратил последние остатки логики, здравого смысла. Страх Серого превратился в мой собственный. И все видели меня. Арсений видел меня. Я слышу шаги. Арсений подлетает ко мне и рывком поднимает на ноги. — Это что ещё за чертовщина, Сухарь? — Я… — Мои вдохи и выдохи переходят в икоту. — Я не… — Соберись! Что за жалкое зрелище! Что-то внутри меня лопается. Жар заливает тело, вымывая слабость, и я бью Графа так сильно, что костяшки пальцев горят от удара. Он глядит на меня, одна его щека красная от прилива крови, а я гляжу на него. — Заткнись! — рявкаю я, выдёргиваю у него руку и выхожу из комнаты. Я плотнее закутываюсь в толстовку. Давно не бывал на улице. На лицо светит бледное солнце, и я слежу, как моё дыхание вырывается клубами пара. По крайней мере, мне удалось одно: я убедил Петра и его друзей, что больше не представляю угрозы. Только вот, завтра я должен пройти через собственный пейзаж страха. Раздаётся гудок поезда. Рельсы огибают лагерь Лихости и тянутся к горизонту. Где они начинаются? Где кончаются? Каков мир за ними? Я иду к рельсам. У меня дикое желание вернуться домой. Всмысле, я скучаю по нему, по родителям, но не по фракции. Хочу, но не могу. Скруджи рекомендовал нам не выказывать особой привязанности к родителям в День посещений, так что визит домой стал бы предательством Лихости, а я не могу себе этого позволить. Скруджи, кстати, не говорил, что посещение других фракций под запретом. И я вспоминаю о просьбе мамы: сходить к сестре. А ещё я знаю, что неофитам нельзя уходить без сопровождения. Но не могу удержаться и иду у желания на поводу. Я начинаю идти всё быстрее. Пускаюсь бегом. Бегу вровень с последним вагоном, хватаюсь за поручень и подтягиваюсь внутрь. Кольца впиваются в кожу пальцев. Оказавшись в вагоне, я ложусь на спину рядом с дверью и смотрю, как лагерь Лихости исчезает позади. Воздух обдувает моё тело, закручивается вокруг пальцев. Я оставил ладонь снаружи вагона, и ветер давит на неё. Я не могу вернуться домой, но могу найти его часть. Аня есть в каждом моём детском воспоминании, она часть моей сути. Поезд замедляет ход, достигая центра города, и я сажусь, чтобы следить, как здания сменяют друг друга. Эрудиты живут в высоких каменных зданиях с видом на болото. Я держусь за ручку и высовываюсь настолько, чтобы видеть, куда ведут пути. Они ныряют вниз до уровня улицы и сразу после поворачивают на восток. Я вдыхаю запах сырой мостовой и болотного воздуха. Поезд спускается, замедляет ход, и я спрыгиваю. Ноги подгибаются от удара при приземлении, и я пробегаю несколько шагов, чтобы восстановить равновесие. Иду посередине улицы на юг, в сторону болота. Пустое пространство не кончается, сколько хватает глаз — коричневая равнина, сливающаяся с горизонтом. Я поворачиваю налево. Здания Эрудиции нависают надо мной, тёмные и незнакомые. Как я найду здесь сестру? Так, эрудиты должны вести записи о неофитах. И кого-то есть доступ к ним, осталось их найти. Я оглядываюсь. С точки зрения логики, центральное здание должно быть самым важным. Почему бы не начать с него? Повсюду снуют члены фракции. Стандарты Эрудиции диктуют членам фракции надевать по меньшей мере один предмет одежды голубого или синего цвета, поскольку голубой цвет заставляет тело выделять успокаивающие химические вещества, а «спокойный разум — ясный разум». Этот цвет также начал обозначать их фракцию. Теперь он кажется мне невероятно ярким. Я привык к тусклому освещению и тёмной одежде. Толпа сама расступается передо мной и провожает меня взглядами. Это так непривычно. Раньше приходилось работать локтями и говорить извинения. Я останавливаюсь у входа и запрокидываю голову. Зал огромный, тихий и пахнет пыльными страницами. Деревянный пол скрипит под ногами. Книжные шкафы выстроились вдоль стен по обе стороны, но кажутся скорее декоративными, поскольку столы посередине комнаты занимают компьютеры, и никто не читает книг. Все напряженно, сосредоточенно глядят в экраны. Ну конечно, главное здание эрудитов — библиотека. Внимание привлекает портрет на противоположной стене. Он огромный, на нём изображена женщина с прозрачными серыми глазами и в очках — Марина Кравченко. По мне прокатывается жар при виде неё. Она, представитель эрудиции, та, кто выпустила тот отчёт о моём отце. Она и раньше мне не нравилась, но теперь я её ненавижу. Я иду к столу под самым портретом. Сидящий за ним юноша спрашивает, не поднимая глаз: — Чем могу помочь? — Я ищу одного человека. Её зовут Аня Шастун. Вы не знаете, где она сейчас? — Я не вправе выдавать личную информацию, — равнодушно отвечает он, тыча пальцем в экран перед собой. — Она моя сестра. — Я не впра… Я хлопаю ладонью по столу перед ним, и он выныривает из оцепенения, глядя на меня поверх очков. Головы поворачиваются в мою сторону. — Я сказал, — я скупо роняю слова, — я ищу одного человека. Она неофит. Можете, по крайней мере, сказать, где сейчас неофиты? — Антон? — произносит голос за спиной. Я поворачиваюсь и вижу Аню с книгой в руке. Боже, я так давно её не видел. На ней голубой костюм и очки в круглой оправе. Я иду быстро к ней и обнимаю. — У тебя очки. — Я отстраняюсь и щурюсь. — У тебя прекрасное зрение, Аня, что ты делаешь? — Гм… — Она бросает взгляд на столы вокруг нас. — Пойдём. Давай выберемся отсюда. Мы выходим из здания и пересекаем улицу. Напротив штаб-квартиры Эрудиции — бывший парк. И это просто полоса голой земли с парой ржавых скульптур — одна в виде абстрактного обшитого металлическими листами мамонта, другая напоминает чудовищную фасолину. Мы останавливаемся на бетонной площадке вокруг металлической фасолины, где небольшими кучками сидят эрудиты с газетами или книгами. Аня снимает очки и засовывает их в карман, затем проводит рукой по волосам, нервно отводя взгляд. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает она. — Хотел побывать дома, — отвечаю я, — и ты лучшее, что я смог придумать. Она сжимает губы. — Смотрю, ты рада меня видеть, — добавляю я. — Слушай. — Она берёт меня за руку. — Я очень рада тебя видеть, ясно? Просто это запрещено. Существуют правила. — Мне плевать, — отвечаю я. — Плевать, ясно? — Возможно, напрасно, — мягко говорит она и смотрит с укором. — На твоём месте я не хотела бы проблем с фракцией. — Что ты имеешь в виду? Я прекрасно знаю, что она имеет в виду. Она считает мою фракцию самой жестокой из пяти, и ничем более. — Я просто не хочу, чтобы ты пострадал. Не надо на меня злиться. — Она наклоняет голову. — Что с тобой там случилось? — Ничего. Ничего со мной не случилось. Я закрываю глаза и потираю затылок ладонью. Даже если бы я сумел всё ей объяснить, мне не хочется этого делать. — По-твоему… — Она смотрит себе на ботинки. — По-твоему, ты сделал правильный выбор? — Не думаю, что у меня был выбор. А ты? Она оглядывается. Прохожие посматривают на нас. Её взгляд скользит по лицам. Она по-прежнему нервничает, но, возможно, дело не в ней и не во мне. Возможно, дело в них. Я хватаю её за руку и тащу под арку металлической фасолины. Мы идём под её полым подбрюшьем. Я вижу повсюду своё отражение, искривленное гнутыми стенами, в пятнах ржавчины и копоти. — Что происходит? — Я складываю руки на груди. Только сейчас я заметил тёмные круги под её глазами. — Что случилось? Аня прижимает ладонь к металлической стене. Крошечная голова её отражения съехала набок, а рука словно выгнута назад. Моё отражение, напротив, кажется низеньким и приземистым. — Происходит что-то важное, Антон. Что-то неладно. — Её глаза большие и стеклянные. — Я не знаю, в чём дело, но люди всё время носятся вокруг, тихонько переговариваются, и Марина постоянно толкает речи о том, как испорчен Альтруизм, почти каждый день. — Ты веришь ей? — Нет. Может быть. Я не… — Она качает головой. — Я не знаю, чему верить. — Нет, знаешь, — жестко возражаю я. — Ты знаешь, кто наши родители. Знаешь, кто наши друзья. Как по-твоему, отец Макса испорчен? — Что я знаю? Что мне позволили знать? Нам не разрешали задавать вопросы, Антон, нас лишали знаний! А здесь… — Она поднимает глаза, и в плоском круге зеркала над головами я вижу две крошечные фигурки размером с ноготь. «Вот наше подлинное отражение, — думаю я. — На самом деле мы такие же маленькие». — Здесь информация свободна, она всегда доступна, — продолжает она. — Эрудиция не Правдолюбие. Здесь есть лжецы, Аня. Есть люди, настолько умные, что знают, как тобой манипулировать. — По-твоему, я бы не поняла, если бы мной манипулировали? — Если они такие умные, как ты считаешь, то не поняла бы. Думаю, ты ничего бы не знала. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. — Она качает головой. — Ага. Откуда мне вообще знать, на что похожа испорченная фракция? Я всего лишь обучаюсь на лихача, ради всего святого, — фыркаю я. — По крайней мере, я знаю, где моё место, Аня. А ты решила пренебречь тем, что мы знали всю жизнь… Эти люди высокомерные и жадные, и они никуда тебя не приведут. — Пожалуй, тебе пора уходить, Антон. — Её голос становится жестче. — С удовольствием. Да, и вряд ли тебе это важно, но мама просила передать, чтобы ты исследовал симуляционную сыворотку. — Ты её видел? — Она кажется задетой. — Почему она не… — Потому что! — рявкаю я. — Эрудиты запретили альтруистам посещать свой лагерь. Разве эта информация не была тебе доступна? Я злюсь и иду прочь от зеркального грота и скульптуры и ступаю на тротуар. Мне не следовало уходить. Теперь лагерь Лихости кажется домом — по крайней мере, там я точно знаю, на чём стою, а именно на неустойчивой почве. Толпа на тротуаре редеет, и я поднимаю взгляд, чтобы узнать почему. В нескольких ярдах передо мной стоят два эрудита со сложенными на груди руками. — Прошу прощения, — произносит один из них. — Вы должны пройти с нами. Один мужчина идёт за мной по пятам. Другой ведёт меня в библиотеку и далее по трём коридорам к лифту. За библиотекой деревянный пол сменяется белой плиткой, и стены мерцают, как потолок в комнате проверки склонностей. Мерцание отражается от серебристых дверей лифта, и я щурюсь, чтобы что-либо разглядеть. Я стараюсь оставаться спокойным. Задаю себе вопросы из учебного курса Лихости. «Что делать, если кто-то нападает из-за спины?» Я воображаю, как бью локтем назад, в живот. Воображаю, как бегу. Жаль, у меня нет пистолета. Это мысли лихача, и они стали моими. «Что делать, если нападают сразу двое?» Я иду за мужчиной по пустому мерцающему коридору в кабинет. Стены сделаны из стекла… пожалуй, я знаю, какая фракция разработала проект моей школы. Женщина сидит за металлическим столом. Я смотрю ей в лицо. То же лицо господствует в библиотеке Эрудиции, оно приделано к каждой выпускаемой ими статье. Как давно я ненавижу это лицо? Я не помню. — Садись, — говорит Марина. Её голос кажется знакомым, особенно когда она раздражена. Её прозрачные серые глаза останавливаются на мне. — Я постою. — Садись, — повторяет она. Я определённо уже слышал её голос. Я слышал его в коридоре, она разговаривала со Скруджи, перед тем как на меня напали. Я слышал, как она упоминает дивергентов. Но я слышал его и раньше… слышал в… — Это был ваш голос в симуляции, — говорю я. — В смысле, на проверке склонностей. Она — та опасность, о которой меня предупреждали Варнава и мать, опасность быть дивергентом. Сидит прямо передо мной. — Верно. Проверка склонностей на данный момент — моё величайшее достижение как учёного, — отвечает она. — Я просмотрела результаты твоего теста, Антон. Очевидно, с ним возникли проблемы. Он не был записан, и твой результат пришлось вводить вручную. Тебе известно об этом? — Нет. — Тебе известно, что ты один из двух людей за всё время, которые получили результат «Альтруизм», но перешли в Лихость? — Нет. Я пытаюсь скрыть потрясение. Кроме нас с Арсением — никого? Но его результат был настоящим, а мой — поддельным. Значит, на самом деле он один. У меня сводит живот при мысли о нём. Сейчас мне плевать, насколько он уникален. Он назвал меня жалким. — Что заставило тебя выбрать Лихость? — спрашивает она. — Какое это имеет значение? — Я стараюсь смягчить свой голос, но получается плохо. — Разве вы не собираетесь наказать меня за то, что я покинул свою фракцию и отправился на поиски сестры? «Фракция превыше крови», верно? — Я делаю паузу. — Кстати, как вообще я оказался в вашем кабинете? Разве вы не важная шишка? Возможно, это немного осадит её. Её рот на мгновение кривится. — Наказание оставим лихачам. — Она откидывается в кресле. Я кладу руки на спинку кресла, в которое отказался сесть, и стискиваю пальцы. За её спиной — окно с видом на город. Поезд лениво поворачивает вдалеке. — Что до причины твоего присутствия здесь… моей фракции свойственно любопытство, — продолжает она, — и, изучая твои записи, я обнаружила ещё одну ошибку с симуляцией. Её также не удалось записать. Тебе известно об этом? — Как вы получили доступ к моим записям? Он есть только у лихачей. — Поскольку симуляции разработала Эрудиция, у нас существует… взаимопонимание с лихачами, Антон. — Она наклоняет голову и улыбается мне. — Меня всего лишь волнует добротность нашей технологии. Если в твоём присутствии она пасует, я должна это прекратить, понимаешь? Я понимаю только одно: она лжёт. Её не волнует технология… она подозревает, что с моими результатами что-то неладно. Как и лидеры Лихости, она вынюхивает дивергентов. И если мама хочет, чтобы Аня исследовала симуляционную сыворотку, то это потому, что её разработала Марина Кравченко. Но что такого угрожающего в моей способности манипулировать симуляциями? Какое это имеет значение для представителя Эрудиции? Я не могу ответить ни на один вопрос. Но её взгляд напоминает мне взгляд бойцового пса в проверке склонностей — злобный, хищный взгляд. Она хочет порвать меня в клочья. Я не могу лечь в знак подчинения. Мне нужно самому превратиться в бойцового пса. Сердце пульсирует в горле. — Я не знаю, как это работает, — начинаю я, — но от жидкости, которую мне вкололи, меня затошнило. Возможно, распорядитель симуляции отвлёкся, потому что беспокоился, не вырвет ли меня, и забыл её записать. После проверки склонностей мне тоже стало плохо. — У тебя всегда был слабый желудок, Антон? — Её голос острый, как лезвие бритвы. Она барабанит подстриженными ногтями по стеклянной столешнице. — С самого детства, — как можно небрежнее отвечаю я. Я отпускаю спинку кресла и обхожу его, чтобы сесть. Нельзя казаться напряженным, пусть даже мои внутренности сплелись в змеиный клубок. — Ты невероятно успешен в симуляциях, — говорит она. — Чем ты объяснишь лёгкость, с которой справляешься с ними? — Я смелый. — Я смотрю ей прямо в глаза. У других фракций сложился вполне определенный образ лихачей. Дерзких, агрессивных, импульсивных. Наглых. Я должен соответствовать её ожиданиям. Я ухмыляюсь ей. — Я лучший неофит, который им достался. — Я наклоняюсь вперёд, упирая локти в колени. Надо развить тему, чтобы она мне поверила. — Хотите знать, почему я выбрал Лихость? Потому что скучал. Я устал быть добреньким мальчиком и хотел вырваться на свободу. — Значит, ты не скучаешь по родителям? — мягко спрашивает она. — Скучаю ли я по нагоняям за то, что смотрелся в зеркало? Скучаю ли по вынужденному молчанию за ужином? — Я качаю головой. — Нет. Я по ним не скучаю. Они больше не моя семья. Ложь, вырываясь, обжигает мне горло. Я представляю, как мать стоит за спиной с гребнем и ножницами и слегка улыбается, подстригая мне волосы, и мне хочется кричать, а не оскорблять её, как я это делаю. — Означает ли это… — Марина покусывает губы и умолкает на пару секунд, прежде чем закончить фразу, — что ты согласен с отчётами, которые выпускают о политических лидерах этого города? С отчётами, которые называют мою семью испорченными, жадными до власти, морализирующими диктаторами? Отчётами, в которых содержатся смутные угрозы и намёки на революцию? Меня тошнит от них. Оттого что она их выпустила, мне хочется её задушить. Я улыбаюсь. — Всем сердцем, — отвечаю я. Обратно в лагерь Лихости меня отвозит один из прислужников Марины. Не знаю, что мне скажут, когда я вернусь. Наверное, ничего хорошего. Я представляю, как мои ноги болтаются над пропастью, и закусываю губу. Водитель тормозит у стеклянного здания над лагерем Лихости. Скруджи уже ждёт меня у двери. Он хватает меня за руку и тащит в здание, даже не поблагодарив водителя. Пальцы Скруджи сжаты так сильно, что я знаю: останутся синяки. Он встаёт между мной и дверью на улицу. Начинает хрустеть костяшками. В остальном он совершенно спокоен. — С возвращением, Шаст. — Он идёт ко мне, аккуратно ставя одну ногу перед другой. — О чём ты вообще думал? — Его голос, поначалу тихий, к концу фразы становится громовым. — Я… — Он стоит так близко, что я вижу проколы в его коже. — Я не знаю. — Мне хочется назвать тебя предателем, Шаст. Разве ты не слышал, что фракция превыше крови? Я видел, как Скруджи делает ужасные вещи. Я слышал, как он говорит ужасные вещи. Но я никогда не видел его таким. Он больше не безумец — он превосходно себя контролирует, замечательно уравновешен. Осторожен и спокоен. Впервые передо мной открывается истинный Скруджи: эрудит, переодетый лихачом, гений, равно как и садист, охотник на дивергентов. Мне хочется убежать. — Ты был недоволен жизнью, которую вёл здесь? Возможно, ты сожалеешь о своём выборе? — Унизанные металлом брови лидера поднимаются, лоб покрывается складками. — Я, конечно, хотел бы услышать объяснение, почему ты предал Лихость, себя и меня… — он постукивает себя по груди, — отправившись в штаб-квартиру другой фракции. Но… тебе повезло. Марина мне всё объяснила за тебя. Запомни, ещё раз такое выкенешь, я пересмотрю твой ранг или ещё лучше ранги твоих друзей… Возможно, маленький альтруист внутри тебя отнесётся к этому более серьёзно. Моя первая мысль — что он не может этого сделать, что это нечестно. Вторая — что, разумеется, может и не замедлит ни на секунду. И он прав… при мысли, что моё опрометчивое поведение может вытеснить из фракции кого-то другого, в груди всё замирает от страха. Мне тяжело дышать. — Я понял. Скруджи как будто проклинает взглядом. Потом ещё раз похрустев костяшками грозно говорит «свободен». Я выхожу из комнаты на улицу, встряхивая руками, чтобы избавиться от дрожи. Сажусь на мостовую и обнимаю колени. Не знаю, как долго я сижу здесь, опустив голову и закрыв глаза, прежде чем дверь снова отворяется. Возможно, проходит минут двадцать, возможно, час. Арсений идёт ко мне. Я встаю и скрещиваю руки на груди в ожидании выволочки. Я ударил его, а затем покинул фракцию — выволочки не избежать. — Что? — спрашиваю я. — Ты хорошо себя чувствуешь? Между его бровями появляется складка, и он нежно касается моей щеки. Я смахиваю его руку. — Ну, — начинаю я, — сначала мне дали нагоняй у всех на виду, затем пришлось болтать с женщиной, которая пытается уничтожить мою бывшую фракцию, и наконец Скруджи едва не вышвырнул моих друзей из Лихости, так что да, денёк был из приятных, Граф. Он качает головой и смотрит на полуразрушенное здание справа от себя, которое сделано из кирпича и мало напоминает гладкую стеклянную иглу за моей спиной. Наверное, оно древнее. Никто больше не строит из кирпича. — Да и вообще, какое тебе дело? Ты можешь быть либо жестоким инструктором, либо заботливым парнем. — Я напрягаюсь при слове «парень». Я не собирался использовать его так легкомысленно, но уже слишком поздно. — Нельзя играть обе роли одновременно. — Я не жестокий, — хмурится он. — Я защищал тебя сегодня утром. Как по-твоему, что сделали бы Пётр и его идиоты-дружки, если бы узнали, что мы с тобой… — Он вздыхает. — Ты ни за что бы не победил. Они бы непременно объявили твой ранг результатом моего покровительства, а не твоего мастерства. Я открываю рот, чтобы возразить, но не могу. На ум приходит несколько достойных ответов, но я отмахиваюсь от них. Он прав. Мои щёки горят, и я остужаю их ладонями. — Не надо было меня оскорблять, чтобы что-то им доказать, — наконец говорю я. — А тебе не надо было сбегать к сестре, только потому что я тебя обидел. — Он чешет в затылке. — К тому же… разве это не сработало? — За мой счёт. — Я не думал, что это так на тебя повлияет. — Он опускает взгляд и пожимает плечами. — Иногда я забываю, что могу причинить тебе боль. Что тебе можно причинить боль. Я засовываю руки в карманы и раскачиваюсь на пятках. Меня пронизывает странное чувство — приятная ноющая слабость. Он сделал то, что сделал, потому что верил в мою силу. Дома сильной была Аня, потому что умела забывать о себе, потому что все качества, которые ценили мои родители, давались ей без труда. Никто и никогда не был так убеждён в моей силе. Я подхожу к нему впритык и чуть склоняю голову. Наши губы едва соприкасаются. — Ты знаешь, что ты потрясающий? — Я качаю головой. — Всегда точно знаешь, что делать. — Только потому, что долго думал об этом. — Он быстро целует меня. — О том, что бы делал, если бы мы с тобой… — Он отстраняется и улыбается. — Мне послышалось или ты назвал меня своим парнем, Шаст? — Не совсем. — Я пожимаю плечами. — А что? Хочешь, чтобы называл? Он обхватывает меня ладонями за шею и нажимает на затылок, чтобы прижаться лбом к моему лбу. Мгновение он просто стоит с закрытыми глазами и дышит одним воздухом со мной. Я чувствую пульс в кончиках его пальцах. Чувствую его учащенное дыхание. — Да, — наконец отвечает он, улыбаясь. Затем уголки его рта опускаются, и он мрачно смотрит на меня. — Я должен кое-что тебе сказать. — Что именно? — Не сейчас. — Он оглядывается. — Встретимся здесь в половине двенадцатого. Никому не говори, куда идёшь. Я киваю, и он поворачивается и уходит так же быстро, как и пришёл.