муравейник

- Заключенный номер четыреста тысяч двадцать шесть направлен отбывать наказание в исправительном учреждении номер один. Срок пребывания в исправительном учреждении – восемь лет без права досрочного освобождения. Тэхен на охранника, тараторящего набор чисел, смотрит с любопытством: быстро говорит, четко, речь хорошо поставлена. Тоже, наверное, в каком-нибудь университете учился, прежде чем получить отказ во всех серьезных компаниях и оказаться в самом гнилом месте Кореи. У него самого путь примерно такой же: от подающего надежды бизнес-аналитика до члена триады, а потом и до заключенного. По крайней мере, ему, в отличие от охранника, на свободе жилось весело – и дорогой алкоголь, и черная икра, и непрерывная череда моделей любого пола в его номере в отеле. Он запрокидывает голову, прикрывая ладонью глаза, чтобы не слепило солнце, и всматривается в высокие серые стены того, что в простонародье называется Муравейником. Корейские власти, не справляющиеся с резким скачком преступности, делают ход конем и создают место, больше похожее на странную антиутопию, - настоящий город-колонию. За стенами Муравейника нет ни одного полицейского, только воры, убийцы и прочие отбросы общества, так что вместо тюрьмы это больше напоминает свалку, на которую со всей страны свезли человеческий мусор. Десятки многоэтажек, доверху заполненные бандами, несколько полей с не самой плодородной почвой, гудящие сутками напролет генераторы электроэнергии и очистительные сооружения, установленные на единственном водоеме, - вот что такое Муравейник. Это утопия преступного мира и антиутопия любого другого. В Муравейнике свои законы, раз уж законы человеческие над ними не властны, и законы эти куда более понятные, чем те, которыми пичкают обычных людей. Не убивай того, кто ничего тебе не сделал, не лезь на рожон, не воруй у триады и решай все словами, а не оружием. Это только кажется, что в Муравейнике только кровь, смерть и страх, но на самом-то деле они действительно все вопросы стараются решать деньгами, уговорами и редкими угрозами, не хватаясь чуть что за ствол. Последняя война научила не делать поспешных выводов. — Это ошибка, - лениво напоминает охраннику Тэхен, когда они медленно идут по узкому коридору, соединяющему форпост со входом в город. – Полицейский беспредел. Я законопослушный гражданин этой страны. — Это твой второй раз в Муравейнике, Ким, - устало повторяет уже надоевшую фразу охранник, не поворачивая головы, и Тэхен лишь пожимает плечами. Из-за одной черноглазой скотины ему приходится возвращаться назад спустя всего полгода – он, конечно, ни черта не законопослушный, но это все равно ошибка и беспредел, хоть и не полицейский. В прошлый раз ему довелось провести за этими стенами четыре не самых плохих года своей жизни, но восемь – это как-то многовато даже для члена триады. Когда он отсюда выйдет, ему будет тридцать шесть, а Муравейник – не то место, где он хотел бы провести всю свою молодость. – Да и по глазам твоим видно, что здесь тебе самое место. - Нормальные у меня глаза, офицер, - щурится Тэхен, ухмыляясь краешком губ. – Красивые. Светодиодная лампа над автоматическими дверями загорается алым, предупреждая о том, что включен датчик движения. Пока горит красный, из города невозможно выйти по коридору – автоматизированная система охраны, которой оборудованы все выходы, запрограммирована на стрельбу на поражение. Тридцать метров коридора, находящиеся под прицелом, раз в полгода становятся для кого-то последним, что он видит в своей жизни: несмотря на все истории, люди все равно пытаются вылезти на свободу. В Муравейнике жить можно, если знать нужных людей и быстро подняться в иерархии банд, но если остаться шестеркой, не суметь в первые же дни показать себя… Наверное, коридор смерти становится наименее болезненным способом покончить жизнь самоубийством. - Без фокусов, - предупреждает охранник, бросая ему ключи от наручников и замирая в нескольких шагах от него, держа ладонь на кобуре. Этот страх Тэхену вполне понятен - в коридоре смерти эта самая смерть настигает далеко не только преступников, охранники тоже мрут как мухи. Пара метров между Тэхеном и служителем порядка – насмешка над безопасностью, потому что это расстояние покрывается одним прыжком, а у парня в форме даже не снят предохранитель. Наручники спадают с его рук, со звонким грохотом падая на пол, и Тэхен облегченно вздыхает, разминая затекшие мышцы. В этот раз ему чертовски повезло с охранником, потому что урод, сопровождавший его до суда, затянул наручники так сильно, что у него пальцы еще несколько минут не шевелились. Так что, справедливо рассудив, что адекватных людей в этом гадюшнике и так не хватает, Тэхен добродушно улыбается следящему за ним взглядом парню: - Я-то без фокусов, но ты бы в следующий раз предохранитель снял. Мало ли что. Охранник краснеет. Смешно так краснеет, на самом-то деле, буквально весь алыми уродливыми пятнами покрывается, словами давится, но держится молодцом – опускает рычажок вниз и не отводит взгляда. Умный мальчик, не привыкший к этому дерьму, но точно умный, сообразительный. Такие Тэхену искренне нравятся – есть в них что-то особенное, что-то, что взгляд притягивает. Благодарность в виде короткого кивка он не упускает тоже – значит, действительно хороший парень, раз к преступникам вот так относится, словно они обычные люди, а не звери, которыми их государство хочет выставить. Тэхен подходит к двери, терпеливо дожидаясь характерного щелчка, сигнализирующего об открытии входа, и делает шаг, как только дверь отъезжает в сторону. Цивилизованный мир заканчивается на этом пороге, а то, что ждет его внутри, на цивилизацию похоже слабо. Он в фильме что-то похожее видел, фразу на всю жизнь запомнил: дальше Бога нет. В Муравейнике свои боги, своя религия и свои законы, так что он делает шаг, снимает с себя маску спокойного вежливого парня и возвращается в то место, которому всегда принадлежал, как бы не отрицал это. Дверь еще не успевает закрыться за его спиной, как ему прилетает болезненный подзатыльник, а в следующее мгновение лицо его сестры искажается в гневе: - Полгода? Тэхен, какого черта? – Ким Джисон никогда не кричит, но даже угрожающий ее шепот заставляет Тэхена поежиться. – Пожить полгода – и загреметь сюда на целых восемь? Она редко злится сильно, но если злится, то Тэхен предпочитает на глаза сестре не показываться. В Хва, ячейке, владеющей всей южной частью Муравейника, слухов про Джисон ходит достаточно, чтобы напугать даже самого отъявленного бандита. Когда он впервые попал сюда, совсем еще молодой и зеленый, Джисон была той, кто научил его всему. Он до сих пор не знает, почему она выбрала именно его и что увидела в загнанном волчонке, которым он тогда был; но именно в тот момент Тэхен впервые понял, что такое настоящая семья. В мире за пределами Муравейника у Тэхена не было никого, на кого он мог бы положиться, но здесь он стал частью чего-то важного. А потом по-королевски облажался. Она, на самом деле, не его сестра. Не кровная, по крайней мере. У них из общего – одна на двоих фамилия, одна на двоих история и одна на двоих королева. Но Тэхену нравится думать, что вместо отказавшейся от него семьи он выбрал себе новую. Его никто никогда не хотел – люди, приходившие к его родителям, шептались о том, что в нем слишком много эмоций, что он похож на кипящий вулкан и что ждать от него можно только беды. Но Джисон выбирает его даже в те моменты, когда он сам себя выбрать не может. Она умело проскальзывает под всеми его щитами, змеей обвивается вокруг сердца и держит – держит, пока ярость не покидает его тело, оставляя после себя лишь слабые всполохи. - Могу я тебя обнять? – он отходит чуть назад, перебивая гневную тираду, и на мгновение Джисон замирает, прищуриваясь. На людях она всегда носит маску холодной суки, но Тэхен знает ее достаточно хорошо, чтобы заметить, как подрагивает ее нижняя губа, когда она прикусывает ее. – Я скучал по тебе. - Я тоже по тебе скучала, тупоголовый ты идиот, - выдыхает она, раскрывая объятия, и Тэхен ныряет в них с головой, закрывая глаза и вслушиваясь в мерное биение ее сердца. От Джисон пахнет костром и смертью, и это такой привычный запах, что он едва сдерживается от того, чтобы не улыбаться. Даже на своих убийственно высоких каблуках она все еще ниже его, так что ему приходится согнуться, чтобы упереться подбородком в ее плечо. Ее ладонь в его волосах ощущается знакомой тяжестью, и она впутывается пальцами в его отросшие кудри, тянет мягко, поглаживает затылок в успокаивающем жесте. – Тупой волчонок. - Как там наши? – шепчет он ей в шею, не открывая глаз. – Рихей, Хани, Кихен, Хену… Черин. Люди, которых ему так не хватало на свободе. Их имена чернилами горят у него на ребрах, он же первым делом, как вышел из Муравейника, сразу в тату-студию поехал, чтобы набить на память. Как будто он и без татуировки смог бы забыть каждого из них. Рихей с ее вечным недовольством на идеальном скуластом лице и яркой улыбкой, посвященной только самым близким людям, Хани, способная одним своим видом заставить людей замолчать; постоянно раздраженный Кихен, то молящийся Богу, то с этой же молитвой на губах стреляющий по чужим головам без промаха; спокойный и надежный Хену, готовый за любого из них грудью на амбразуру броситься. И королева Хва, лидер ячейки, человек, принявший его в свою семью без всяких сомнений. Джисон смеется: - Скоро сам всех увидишь. Я тебе твои вещи принесла, кстати, можешь уже переодеться, а то меня тошнит от твоей тюремной робы. Он с облегчением отталкивается от нее, направляясь к аккуратной стопке одежды, разложенной на жестяном столе, прикрученном к полу. От его тюремных шмоток пахнет потом и вонью изолятора, так что Тэхен срывает с себя серый комбинезон, заставляя ткань трещать, и какое-то время просто стоит, касаясь кончиками пальцев своих старых вещей. Простая белая майка с надписью «Безликий» над сердцем, укороченный бомбер с кровавым лотосом, вышитым на спине, просторные льняные штаны, бейсболка с напечатанным Zsun и массивные черные кроссовки – то, в чем он ходил полгода назад, прежде чем ненадолго выйти на свободу. Тэхен себя в этих вещах чувствует чуть ли не всесильным – и куда более свободным, чем вне этих стен. Муравейник – такая себе золотая клетка, но тут достаточно грязи, крови и секса, чтобы он чувствовал себя как дома. - Знаешь, кто меня сдал, Джи? – зачем-то спрашивает он, застегивая молнию бомбера и пряча руки в глубокие карманы штанов. Это первое, что он хотел сделать с того самого момента, как полиция ворвалась в его дом. Сидя в изоляторе и в суде, он думал только о том, как расскажет об этом сестре, потому что та точно оценит всю иронию. Три года назад, когда в Муравейнике заканчивалась ожесточенная война за территорию и трупов было так много, что их не успевали сбрасывать за стены, Тэхен подставился под пулю. Выпущенный каким-то особо удачливым уродом патрон разворотил ему внутренности и оставил помирать на залитом кровью асфальте, но важно было не это – Тэхен подставился, закрывая собой человека, которому в Муравейнике нечего было делать. Единственного невиновного среди тысяч виноватых. Тэхен подставился, потому что в мире должно было оставаться хоть что-то хорошее и светлое, и это хорошее и светлое он нашел в черных больших глазах бывшего военного. Было много крови. Он плохо помнит те события, но не может забыть разъяренный взгляд Джисон и ее слова: «За кого ты жизнь хотел отдать, волчонок? Это же змея в человеческом обличье, он тебя ядом своим и ложью травит – а ты под пули за него лезешь». Но не могло быть в Чонгуке ни яда, ни лжи. Он целовал Тэхена так, словно не было в его жизни ничего дороже, и держал его руки в своих, мозолистых и грубых, когда ночами становилось холодно. Тэхен лично весь Сеул перерыл в поисках адвоката, который мог бы подать апелляцию и вытащить Чонгука из Муравейника, кучу валюты спустил на то, чтобы хоть как-то помочь. И помог же – выпустили Чонгука, сняв все обвинения, а подкупленные свидетели на суде только качали головой, мол, не помним, почему говорили раньше иначе, замечательный человек лейтенант Чон. Замечательный человек лейтенант Чон на поверку оказался обычной крысой. Тэхен благодарен за то, что сестра не выдает ничего в стиле «я же тебе говорила» и никаких пустых «мне жаль», а просто кивает. В ее взгляде нет ни сочувствия, ни сожаления, она все его над его окровавленным телом выплакала; нет больше в Джисон сопереживания его не случившейся любви. - Пойдем, волчонок, - устало говорит она вместо этого. – Пойдем домой. Они выходят на улицу, и Тэхен присаживается на корточки, касаясь ладонью раскаленного асфальта, сжимая от боли зубы. Будь благосклонен ко мне, ладно? Каждый день, проведенный в Муравейнике, напоминает русскую рулетку – получишь то ли деньги, то ли ствол в висок. Этот маленький город, доверху залитый кровью, похож на живое существо, разъяренное и загнанное в угол, и Тэхену кажется, словно любая жизнь здесь зависит от того, насколько добр будет сам Муравейник. Так что он повторяет одно и то же действие каждое утро, когда выходит на эти улицы. Муравейник получил свое название не просто так: десятки многоэтажек, буквально прилепившихся друг к другу балконами, закрывают небо. Узкие навесные переходы от одного дома к другому, расположенные на разных этажах, связывают каждое здание общей сетью, а улицы шириной в два-три метра больше напоминают каменные кишки, чем сеульские проспекты, к которым Тэхен уже привык. Здесь не видно неба, не видно солнца, а любое слово разносится по городу сотнями длинных языков. По подворотням ползут длинными линиями тени, змеятся, поднимают свои треугольные головы, свиваются в один плотный клубок – и сгущается темнота за поворотами слабо освещенных улиц, шепчутся люди, давно переставшие бояться огромной стены, нависшей над ними сплошной линией стальных укреплений. Джисон вытаскивает из кармана мешковатых белых штанов, щедро заляпанных маслянистыми пятнами и россыпью кроваво-красных брызг вина, пачку дешевых сигарет. Аляповатая уродливая упаковка, мятая и рваная, в ее длинных тонких пальцах, увешенных тяжелыми золотыми кольцами, смотрится нелепо – но они всегда курят только такие. Самые дешевые и самые крепкие, чтобы дымом разрывало горло и горело в легких, совсем как в прошлом, когда у них не было ни денег, ни надежды на лучшее будущее. Тэхен осторожно перехватывает предложенную сигарету, щелкает подобранной бесхозной зажигалкой и затягивается, набирая полные легкие дыма. А потом его прорывает: - Было так больно, Джи. Я не знал, что может быть так больно. Я ради него все сделал, а он… Он… - ему кажется, будто он задыхается. Слова встают ребром в его горле, мешают дышать, но Тэхен не может перестать говорить, не может замолчать. Все то время, что прошло между облавой и судом, он не позволял себе думать об этом, чтобы не выглядеть перед людьми слабым нытиком. Но сейчас он больше не может держаться, и эта гноящаяся рана у него на сердце не заживет, пока он сам оттуда нож не выдернет. – Джи, я… Я думал, что, может быть, мне стоило там умереть. В тот день. Правда в том, что он не плачет. Ему не хочется. Глаза остаются все такими же сухими, как и всегда, и боль приносит лишь желание вырваться за стены Муравейника, найти змею и вырвать ей раздвоенный язык, чтобы ни одна сладкая ложь с чужих губ слететь не могла. Нет ничего благородного в Чонгуке, нет и не было, и это солнце Муравейника слепило Тэхену глаза, чтобы он рассмотреть правду в чужих глазах не мог. Не бывает невинных в этом адском месте, только волки под овечьими шкурами ходят. - Не смей так говорить, - Джисон смотрит на него зло и обиженно. У нее есть все права обижаться – она ради него весь Муравейник перерыла в поисках выстрелившего ублюдка, чтобы потом отрезанную голову прямо на больничную койку выложить. Не Чонгук сидел с Тэхеном, пока тот лежал в коме, даже рядом с больницей Чонгука не было, забился в какую-то крысиную яму и спрятался до лучших времен лейтенант. Джисон брата с того света вытащила окровавленными руками. – Даже думать так не смей. - Я не хороший человек, - слабо улыбается он. - Нет, - соглашается Джисон, бросая под ноги окурок. – Но это не оправдание тому, что он сделал. Она наступает на тлеющий фильтр носком ботильона, вдавливая в пересохшую землю, и Тэхену думается, что это именно то, что Чонгук с ним сделал. Использовал, выбросил – и растоптал, чтобы уж точно ничего не осталось, чтобы даже дым не шел и огонь не мог вспыхнуть. У них бы, на самом деле, ничего не вышло – слишком уж из разных миров они оба. Тэхен себя не обманывает по этому поводу, прекрасно знает, что Чонгук с ним все равно бы не остался надолго. Но уйти – это одно, а заставить Тэхена вернуться в ад на земле, из которого сам только благодаря нему выбрался, - совершенно другое. Спустя еще несколько минут, когда очередная пара окурков падает на землю, из подъезда ближайшего к дороге дома выплывает Рихей своей кошачьей походкой. - Привет, волчонок, - она треплет его волосы, вставая на цыпочки, чтобы дотянуться до макушки, и Тэхен чуть наклоняется вперед, осторожно придерживая ее за талию. От Рихей пахнет цитрусом, корицей и едва ощутимым, почти выветрившимся мужским дешевым одеколоном, отлично дополняющим общий букет. Тот факт, что они с Джисон расстались уже больше трех лет назад, все еще не укладывается у Тэхена в голове. Женщина отходит немного назад и расплывается в широкой улыбке, моментально руша свою идеальную маску холодной эгоистичной суки, так подходящую ее красивым чертам лица: - И тебе привет, Сонни. Кто-нибудь говорил тебе, что ты безумно красивая? - Ага, - скучающим тоном отвечает ей Джисон. – Ты. Три года назад. - Три года и семь дней, солнце, - Рихей не перестает улыбаться. – Мы пропустили нашу годовщину. - Три года и восемь дней, - Джисон легко включается в знакомую игру. – У меня этот день в календаре отмечен красным. - Вы закончили цапаться? – ему влезать в их разговор неловко, но и слушать изворотливые оскорбления он не готов тоже. Рихей и Джисон – первые, кого он назвал своей семьей; и ему все еще сложно смириться с тем, что они больше не вместе. Наверное, это то, что чувствуют дети, переживающие развод родителей, но Тэхен давно уже не ребенок – да и развод слишком громкое слово. Он не идиот и не слепой, знает прекрасно, что они от друг друга и после расставания не отлипают, а кто с кем трахается – это последнее дело. Они же не животные, чтобы приравнивать любовь к сексу. - Серьезный ты стал, волчонок, - Рихей улыбается ему мягко, совсем как ребенку. Это должно его раздражать, но на деле вызывает странное тянущее чувство в сердце. – Вырос. Только вернулся зря. Это он и так знает. И все же, не может не думать о том, что Чонгук все сделал правильно – таким, как Тэхен, на свободе не должно быть места. Просто не надо было все эти лживые обещания про навсегда шептать, целовать не надо было, Тэхен бы все понял. Нет ему места нигде, кроме Муравейника, он там три года назад умереть должен был. Он качает головой: не время и не место травить себя этим. - Пошли, покажем тебе квартиру, - Джисон мягко подталкивает его в спину, заставляя вступить на асфальт, и они входят в тесное переплетение домов, каждый из которых достигает пятидесяти этажей минимум. Их бетонные тела, нависающие над головой, каждый раз заставляют Тэхена ощущать приступ клаустрофобии, так что ему требуется еще пара мгновений, прежде чем он расправляет плечи и возвращается в прошлое. - Не знали, где ты хочешь жить, так что пока освободили тебе комнату у нас, - добавляет Рихей. - Но ты в любой момент можешь съехать, если захочешь. Тэхен кивает, глядя только перед собой и не поднимая головы, чтобы не видеть бесконечные ряды мрачных провалов окон. Отдельную квартиру ближайшее время он искать не будет точно, ему нельзя сейчас одному находиться – это и он, и Рихей с Джисон прекрасно знают. У него недостаточно слов, чтобы описать, насколько он ценит их поддержку, облекаемую в неприметную форму. Они никогда не говорят вещи вслух, никогда не напоминают ему о его слабостях, но всегда делают все, чтобы ему не приходилось лишний раз сталкиваться с собственными проблемами. - Я по вам скучал, - еще раз говорит он, и они обе улыбаются. Их руки то и дело касаются друг друга, и Тэхен не может отвести взгляда от длинных змеиных линий татуировок на оливковой коже, сливающихся при каждом касании. Это то, чего никогда не было у него и Чонгука, - единство. Джисон и Рихей, пусть уже и не вместе, все равно воспринимаются единым целым, идеально работающим механизмом, который невозможно разрушить. Они дали ему понимание того, как мир должен работать и как люди должны любить других людей, а Чонгук… Восемь долгих лет Тэхену жить в Муравейнике, восемь лет без права на условно-досрочное и апелляции. Вот, что дал ему замечательный лейтенант Чон, ради которого он готов был пожертвовать собой. Восемь лет подарил ему Чонгук за каждую их совместную ночь и за каждый поцелуй, который им достался. Восемь лет Тэхену теперь гнить, спрятанному от всего мира. Восемь лет за те восемь, которые он из судебного решения по расстрелявшему пленных лейтенанта вычеркнул.

***

Ему выделяют маленькую тесную комнату на самом последнем этаже одного из центральных зданий, и он первым делом выходит на узкий балкон с чашкой дерьмового кофе в ладонях. С такой высоты Муравейник кажется бесконечным серым полотном, расстилающимся на многие километры, хотя Тэхен точно знает, что город не настолько протяженный. Здесь живет слишком много людей для такой небольшой площади, так что гигантские здания, возведенные на каждом свободном метре Муравейника, становятся единственным выходом в такой ситуации. Это похоже на большое гетто какого-нибудь крупного города – и почти невозможно сказать, что это колония, а не обычный район. Здесь есть школы, есть больница, здесь достаточно много детей из-за того, что многие люди пользуются возможностью привезти с собой семью. Муравейник никогда не спит и не замолкает. Горят светом энергосберегающих ламп окна, кричат ссорящиеся пьянчуги, занимающие самые дешевые квартиры, а где-то в отдалении никогда не затихает арена, на которой можно увидеть любые виды боев. Бои без правил, собачьи бои, петушиные – букмекеры неплохо поднимают на этом деньги, а люди без особого труда могут заработать себе статус и признание. Те, кто оказываются в Муравейнике впервые, стараются выйти на арену как можно быстрее, чтобы кто-нибудь из разделивших город на четыре части триад смог взять их к себе. Тэхен так в Хва и попал – он тогда, правда, еще не умел драться, так что после боя остался лежать на ринге и кашлять кровью, так что шансов у него почти не было. Но Джисон, решившая впервые за долгое время расслабиться и повеселиться, почему-то из десятков бойцов выбрала именно его, выбывшего в первом же раунде. «Огонь в твоих глазах, волчонок. То, как ты скалишь зубы, не в силах встать, но все равно борешься – пусть и так», - сказала она ему, безуспешно пытающемуся подняться с залитого кровью круга арены. - Я бы на твоем месте не пробовала это пить, - Рихей, вышедшая на соседний балкон, неодобрительно качает головой. – Мы все забываем выбросить этот отвратительный кофе. - Так почему не купите новый? – Тэхен все же делает глоток. Напиток обжигает язык, убивая все вкусовые рецепторы, жидким огнем проходится по горлу и оседает где-то в желудке, но от оставшегося во рту привкуса хочется вывернуть все содержимое этого самого желудка наизнанку. Более дерьмовый кофе он пил только в изоляторе на встрече с адвокатом, но там к и без того отвратительному вкусу добавилось осознание приближающихся восьми лет в Муравейнике. Так что не почетное первое место по несъедобности, но не менее почетное второе японский модный кофе из блестящей упаковке в списке Тэхена занимает. - Так кофе только Джисон пьет, - Рихей прикладывает к губам электронную сигарету, затягиваясь. Есть в голосе Рихей что-то такое тоскливое, что становится больно: – А она редко здесь появляется. Да и ночевать никогда не остаемся. Когда ты уехал… - она едва заметно морщится, подбирая слова. – Когда ты уехал, все развалилось, волчонок. Не из-за тебя, но так уж совпало. Иногда мне так хотелось, чтобы ты вернулся. Чтобы снова был на нашей стороне, понимаешь? А сейчас ты вернулся – и я все думаю, какой идиоткой надо было быть, чтобы этого хотеть. - Ты не идиотка, - не соглашается Тэхен, хотя общий смысл сказанного ложится на его плечи тяжелым грузом. Как только он вышел, он ни разу не пытался связаться с ними или узнать, что вообще в Муравейнике происходит. Чонгука, змею, вытащил, а на своих близких даже не посмотрел – хотя знал же, что назревает война, что люди все чаще за оружие хватаются. Ему от этого тошно. – Не стоило мне этого урода вытаскивать. Лучше б все силы вам на помощь бросил. - Тэхен, - Рихей вдруг подходит ближе. Их разделяет только тонкая перегородка балкона, и она протягивает руку, осторожно касаясь его плеча, и кобра, вытатуированная на ее запястье, приветственно скалит зубы. – Никто здесь тебя не осуждает. - Я бросил Джисон, - сквозь сжатые зубы говорит он. – Я столько раз ее ради него бросал. Почему-то раньше ему не приходило это в голову, и это становится откровением, заставляющим его пошатнуться и покрепче вцепиться пальцами в керамическую кружку. Тэхен всегда думал о том, что происходило после Муравейника, только с точки зрения своего разбитого сердца, но никогда – ни-ког-да – не думал, что он своей уродливой любовью с другими людьми сделал. Прав был лейтенант Чон, отравивший его своей ядовитой ложью. В одном точно прав был: не место Тэхену в нормальном мире. - Джисон – взрослая девочка, она все прекрасно понимает и так. А он… Никто не винит тебя в том, что ты влюбился. - Я ее бросил, - он не слышит, что Рихей говорит. – Сначала под пулю за него кинулся. Потом перед целой сворой голодных псов встал, лишь бы на Чонгука не кинулись. Вытащил его, даже не подумав о том, что мог бы попробовать вытащить вас. И когда она мне сказала, что он меня погубит… - Тэхен нервно облизывает губы. – Я же назвал ее сумасшедшей? Я кричал на нее. Я говорил ей в лицо, что она сука, просто завидующая тому, что у нас с ним есть. Что она свою любовь не смогла удержать, а я… Ледяная маска на лице Джисон, такая привычная для всех, в тот день для Тэхена становится чем-то новым – никогда еще его сестра не смотрела на него с таким болезненным отвращением. Он ударил по самому больному, прекрасно зная, что нет в этом мире ничего, что задело бы ее так, как напоминание об их расставании. И он знал же – и только поэтому сказал ей в лицо, оскалившись, и удушающая эйфория захлестнула его, когда на мгновение в чужих глазах промелькнула боль. Все, чего когда-либо хотела Джисон, - снять с него розовые очки, чтобы он себя в трясину не тащил ради того, кто этого не стоит. Все, чего хотел Тэхен в тот момент, - сделать ей больно, чтобы навсегда запомнила, что не стоит с ним и его сердцем связываться. Джисон его прощает. Она никогда не умела на него злиться. Да вот только как самого себя простить? - Тэхен, - на этот раз Рихей звучит твердо и уверенно, как в те моменты, когда она отдает приказы. – Это было давно. Не надо себя накручивать, ладно? Захочешь перед ней извиниться – пожалуйста, но себя лишний раз не трави. Ей твои извинения не нужны, ей просто ты нужен. Почему-то Тэхен думает о Чонгуке. О том Чонгуке, которого никогда не существовало на самом деле, о том красивом забавном парне с яркой улыбкой, жившем только в его голове. Он думает о том, как лежали на его плечах чонгуковы ладони, как гладили кожу чужие пальцы. О его шепоте – ты только не накручивай, солнце, не издевайся же так над собой – и о том, как громко звучали эти слова в мертвой тишине его сеульской квартиры. Не уходи, дышал ему в шею Чонгук перед тем, как все закончилось. Ты только не уходи, ладно? Тэхен тогда ушел. С трудом расцепил сильную хватку, поправил галстук и вышел за дверь, а когда вернулся – не было Чонгука в его квартире. Полиция с ордером была, а Чонгука – нет, не было, словно и не жил он там никогда. Он так и не смог понять, в какой момент его сказка закончилась. В какой момент пробило двенадцать – и все очарование спало. У него теперь восемь лет будет, чтобы понять. - Глупо было думать, что я сюда не вернусь. Только один путь есть из Муравейника. Ногами вперед, на тот свет – называть можно как угодно, но суть не изменится. Он допивает кофе большими глотками, хотя весь его организм противится вкусу, и чувствует странное удовлетворение от того, насколько дерьмовым кофе оказывается. Не нужны Тэхену дорогие напитки, не нужна ему черная икра и шампанское, не его это богатство – ему жить в человеческом муравейнике, давится болью, словами и дешевым кофе, чтобы потом в этом муравейнике и умереть. Это его место – и действительно странно было верить в то, что все могло сложиться иначе. Какую бы дорогу Тэхен не выбрал, она все равно будет вести сюда. Слишком уж много ошибок на его счету, слишком много неправильных решений.

***

Сумерки накрывают Муравейник. Загораются поочередно окна в комплексе, просыпающиеся на ночную смену люди толпами вываливают на общие балконы, переговариваясь и то и дело заходясь в громком смехе. Жизнь в Муравейнике не останавливается ни на мгновение: комплекс никогда не спит. Работают круглосуточно подземные лаборатории, охраняют свою территорию специально подготовленные патрульные отряды, пункт с выдачей героина и таблеток вообще пользуется постоянным спросом – его нельзя закрывать ни на минуту. Муравейник живет, кипит, и горит где-то в его сердце пламя, заставляющее его бороться, вгрызаться бетонными плитами в землю. Ползет по серым стенам вьющийся плющ, разрывающий камни изнутри, закрывает собой мрачные провалы выбитых окон. Он пробирается в коридор, успешно обходя в темноте расставленную по всему пространству обувь, и тихо прикрывает дверь, чтобы никого не побеспокоить. Не спится Тэхену в последнее время, бессонница сжирает его заживо, так что он даже не пытается лечь спать. В конце концов, можно зайти в бар или клуб, увидеть знакомые лица, ну или на арену сходить, если там вечером будет что-то повеселее. Сначала ему в голову приходит идея зайти к девушкам и предложить им развеяться вместе, но он останавливается у их приоткрытой двери и сразу же отказывается от этой идеи. Рихей поет. Тихо и так нежно, что это совсем с образом Рихей, которую он знает, не вяжется. Слов разобрать невозможно, но Тэхену достаточно и интонаций в чужом голосе, чтобы понять, о чем песня. Джисон, дремлющая у нее на коленях, сворачивается клубочком, подтягивая к груди колени и обнимая себя руками, и то, как бережно Рихей гладит ее лоб, с какой медлительной осторожностью проводит кончиками пальцев по нахмуренным бровям, расчесывает пепельные волосы, заставляет Тэхена отступить в темноту и отвернуться. Он не может прерывать момент, принадлежащий только им, так что идея с тем, чтобы позвать обеих прогуляться, отпадает сама собой. На тумбочке лежит одна из самых популярных моделей беретты, выданная Тэхену в качестве подарка от королевы Хва, и он подхватывает ее, наслаждаясь знакомым весом в ладони. Он прослеживает пальцем царапины на стволе, складывающиеся в едва различимый узор, привычным движением вскидывает ствол чуть выше плеча, проворачивая его вниз, и довольно улыбается. Хорошее оружие. Знакомое. Его. Кобуры у него с собой нет, так что Тэхен прячет ствол за пояс, несколько раз перепроверив положение предохранителя, набрасывает на плечи бомбер и тенью выплывает из квартиры. Идти до арены по улице – не лучшая идея. По вечерам в Муравейнике активируются суицидники, до сих пор считающие прыжок из окна лучшим способом закончить жизнь, и быть раздавленным каким-то тупоголовым телом Тэхену не очень хочется. Сеть навесных коридоров, ставшая жизненно необходимой в условиях такого перенаселения, выглядит более приятным вариантом, так что он сворачивает влево и выходит на общий балкон. Коридор с отсутствующими несколькими метрами потолка оказывается настолько тесным, что даже не самый широкоплечий Тэхен задевает руками стены, пачкая куртку известью. Самое пугающее в необходимости передвигаться по сети артерий города – высота, с которой придется падать, если оступиться и вывалиться в провал окна; но Тэхен движется привычно быстро. Здесь, в самых высоких точках города, он чувствует себя птицей, с которой наконец-то сняли цепи. Умирает под его ногами в удушливом зеленоватом смоге Муравейник, а Тэхен танцует на высоте пятидесятых этажей, расправив крылья. Вся грязь, вся похоть и алчность остаются где-то внизу, и ему до них нет дела, когда он так высоко над землей. Без карты в Муравейнике сложно ориентироваться. Здесь нет прямых улиц, ведущих к центру, нет прямой полосы коридоров, так что Тэхену приходится вилять по этажам и лестницам, то и дело меняя направление, чтобы выбраться на нужную сторону. Кто-то замечает его, радостно махая рукой и кланяясь, кто-то отводит взгляд, лишь бы не смотреть в глаза танцующего дьявола, кто-то просто коротко кивает, особо не обращая внимания. Но нет никого, кто не узнал бы, - Тэхен за то время, что пробыл в Муравейнике, успел засветиться во всех серьезных операциях Хва и стать одним из доверенных лиц королевы. Во время очередного спуска по лестнице на этаж ниже, чтобы потом свернуть в сторону, ведущую к арене, Тэхен не успевает выставить перед собой руку, чтобы придержать закрывающуюся дверь лестничной клетке. Гибкое горячее тело накрывает его сзади, и стальной лист двери останавливается, удерживаемый механической ладонью. Тэхен не дергается, не пытается сбросить человека, так нагло прижавшегося к нему, но вместо этого с застарелой болью в сердце смотрит на пурпурную переливающую сталь механической ладони. Только у одного человека в Муравейнике такая есть. Он, на самом деле, ни капли не удивлен тем, что Хосок – точнее, Надежда – выследил его в тот же вечер, что Тэхен вернулся в Муравейник. Он поворачивается, встречаясь взглядом с равнодушными карими глазами. От надежды в Чон Хосоке, верном цербере Квон Джиена, Дракона Востока, только тот факт, что умирать он явно будет последним, перед этим выложив себе дорогу в могильный склеп трупами. Три года назад горел на запястье Хосока цветастый гордый феникс, а потом война забрала и феникса вместе с рукой, и все, что Хосока с надеждой объединяло. Человека по имени Надежда Тэхен не знает – и знать, честно говоря, не хочет. Улыбчивый парень с огромным сердцем, по ошибке занесенный судьбой в Муравейник, умер три года назад на бетонном полу десятого этажа, когда какой-то особо удачливый урод подорвался на своей же гранате. Хосок умер, а спустя полгода в центральной больнице из комы вышел Надежда, одержимый ненавистью, жаждой крови и лояльный лишь своему лидеру. Он всматривается в чужое лицо, подмечает растущие изо дня в день синяки под глазами, разбегающиеся от уголков глаз гусиными лапками мелкие морщинки. Хосок стригся коротко, чтобы челка не закрывала глаза во время боя, Надежда же предпочитает рваный маллет; у Хосока, которого Тэхен помнит, не было таких впалых щек, словно он несколько недель нормально не ел. Правда в том, что лицо может принадлежать Хосоку, но мимика, выражение – все это совершенно чужое, и он каждый раз оказывается не готов видеть незнакомца под личиной их бывшего друга. Глаза у Надежды всегда пустые – вот, в чем главное отличие. Нет там ни веселья, ни удивления, ничего, кроме мертвой пустоты. Это не Хосок. Тэхен помнит это, но иногда, когда свет падает на чужое лицо под нужным углом, кажется, что знакомые искорки смеха мерцают в карих лисьих глазах. Ему хочется верить, что где-то там, под уродливой маской Надежды, скрывается настоящий Чон Хосок, но он не настолько наивен, чтобы позволять себе надеяться на это. - Вернулся, волчонок? – издевательски скалится Надежда, и вот это его волчонок режет Тэхену уши. - Не трави душу, Надежда, - он упирается ладонями в чужую грудь и с силой отталкивает, возвращая себе слабое подобие душевного равновесия и личного пространства. – К кому-нибудь другому прицепись. - Мне к тебе цепляться нравится, - делится с ним не-Хосок доверительным тоном. – Ты забавно злишься. Краснеешь весь, пыхтишь… А где, кстати, твой дружок, похожий на мускулистого кролика? - Он не мой дружок, - огрызается Тэхен, начиная жалеть, что вообще решил выбраться из безопасной спокойной квартиры. – Надежда, в последний раз прошу, отвали. - М-м-м, - многозначительно тянет тот, склоняя голову в любопытном жесте. – Волчонку разбили сердце? Я-то вот чего спрашиваю, слухи ходят по Муравейнику. А ты же, Тэхен, знаешь, как тут со слухами обстоит дело – всегда есть в них доля правды. - И что за слухи? Надежда надувает губы, скрещивая руки на груди, и звонко смеется: - Ты не в курсе, да? - Был бы в курсе – не спрашивал бы, - начинает терять всякое терпение Тэхен. Хосок до и после трагедии – болтливый, но если Хосок до – болтливый в хорошем плане, то у Хосока после отсутствует всякое чувство меры. Ему нравится рассказывать загадки, бросать намеки и оставлять людей томиться в ожидании финала. – Если не хочешь рассказывать, зачем тогда дергаешь? - Тайны, Тэхен, - не-Хосок облизывает губы. Длинный розовый язык пробегает из одного уголка губ к другому, и тонкая ниточка блестящей слюны прилипает к чужому подбородку. Это жадно и пошло, где-то посередине между бесстыдным восторгом и отвращением. – Разве тайны не сексуальны? Разве ты не чувствуешь возбуждения от того, что где-то совсем рядом находится правда, но ты никак не можешь ее увидеть? Ты похож на слепого волчонка, тыкающегося по сторонам носом с закрытыми глазами. Ты и есть маленький слепой волчонок, Ким Тэхен. - У волчат тоже есть зубы, - предупреждает его Тэхен, заводя руку за спину и нащупывая холодную рукоятку оружия. Стрелять в Надежду – проигрышный вариант, но это ощущение хотя бы заставляет его успокоиться и перестать нервничать без повода. - Волчонок убил Хосока, - соглашается с ним Надежда. – Волчонок не побежал искать помощь. Волчонок решил спасать своего кролика. - Я не убивал Хосока! – кричит в родное лицо Тэхен, бессильно сжимая свободную руку в кулак. – Ты, блять, убил Хосока! Я не знаю, из какого ада ты выполз, но это ты убил моего друга! Ты сжег всю память о нем, украл его лицо и теперь делаешь вид, будто знаешь правду. Он и сам не знает правды. Когда Хосок оказался под завалом, Тэхен действительно не стал искать помощь, потому что сразу несколько человек обстреливали его из укрытия. Но могло ли хоть что-то спасти Хосоку жизнь, он так никогда и не узнает – когда они вытащили его из-под обломков, тот все еще дышал. Вряд ли Хосок умер в тот самый момент, как оказался в ловушке, потому что еще до больнице он был в сознании, цепляясь пальцами левой руки за бомбер Тэхена и скуля от боли. Но, может быть, если бы он действительно побежал на помощь, выскочил из-за перевернутого стола прямо под пули и смог бы добежать до выхода раньше… Нет, качает он головой на собственный вопрос. Нет, так бы он убил и себя, и Хосока. Муравейник поднимает с темных глубин его самые страшные сомнения. Надежда, видимо, удовлетворенный реакцией, ощутимо расслабляется, вновь возвращаясь в привычное состояние ленивой большой кошки, и улыбается – уже не зло, но все еще пусто и не искренне: - Ты ведь идешь на арену? - Куда мне еще идти? – вопросом на вопрос отвечает Тэхен, наконец разжимая хватку на рукояти беретты. – И нет, я не хочу, чтобы ты составил мне компанию. Надежда ухмыляется, толкая дверь металлической рукой, и затхлый запах бьет им в лицо, когда они склоняются над перилами, вглядываясь в черный провал под ногами. Раньше тут точно был лестничный пролет, но, судя по налипшей на стены копоти и отсутствию ступенек ближайшие два этажа, Тэхену стоит обновить свое знание ходов Муравейника. Он разворачивается назад, сворачивая вправо, чтобы добраться до следующего коридора, ведущего в нужную сторону, но Надежда обхватывает его запястье, останавливая, и качает головой. Рука, которой он держит Тэхена, - настоящая, и ощущение чужой теплой влажной кожи заставляет Тэхена вздрогнуть. Ему всегда легче было разделять Надежду и Хосока в те моменты, когда он тянулся к чужой ладони, но касался металла. Надежда не дает ему такой поблажки на этот раз: - Я знаю все пути, волчонок. И так уж вышло, что я все равно пойду с тобой.

***

В потрескавшееся зеркало в ванной Джисон старается не смотреть. Стоит поднять взгляд, как десятки мелких трещин, разделивших стекло на части, раскалывают ее лицо уродливой маской, в которой Джисон, как бы ни старалась, себя узнать не может. Так что она привычно опускает голову, разглядывая пожелтевшую от времени керамическую раковину, и стирает с лица макияж наощупь, размазывая по щекам иссиня-черные тени. Ни шума воды, ни звуков Муравейника за тонкими стенами ей не слышно – вакуумные наушники полностью справляются со звукоизоляцией, хотя Джисон никогда не включает музыку. В такие моменты, когда ей кажется, что она вот-вот сдастся, единственное, что спасает ее от сумасшествия, - тишина. Сейчас она с трудом сдерживается от того, чтобы сорвать наушники и выбросить их в мусорку, позволяя звукам ворваться в голову и спрятать под фоновым шумом мысли, которые она так тщательно от себя отгоняет. Безразличное лицо брата, обращенное к узкой полоске неба над их головами, никак не исчезает из-под ее век, горит яркой картинкой. Ему нельзя было возвращаться: война подбирается к Муравейнику, - и Тэхен, потерявший весь свой огонь, умрет. Просто не сможет бороться, как раньше, смысла в этой отчаянной битве не увидит. Джисон с таким трудом смогла его отпустить и даже научилась жить без него за эти полгода, простила ему все, что он сказал ей в попытке задеть. Но вот то, что вернулся, она ему простить не может. - Придурок, - беззвучно шепчет она. – Какой придурок. Она ненавидит терять близких. Их и так осталось слишком мало. Дайте Джисон шанс, и она сердце свое собственное вырвет, лишь бы тех, кто остался спасти, да только не нужно никому ее кровоточащее сердце. Никого в этой жизни Джисон спасти не может – она и на спасителя не слишком-то похожа. И ей бы смириться, принять тот факт, что Муравейник под своей каменной грудой их всех похоронит, так нет же. Как бы она ни старалась веру в лучшее из себя выкорчевать, все равно что-то остается, прорастает сквозь ее грудную клетку сорняком и отказывается умирать. Прикосновение к шее не становится для нее неожиданностью. Отсутствие звука вовсе не делает ее беззащитной, потому что за долгие годы Джисон учится выживать в таких условиях, в которых никто не смог бы. Она чувствует чужое присутствие еще в тот момент, когда едва заметная тень скользит по порогу ванной, давая понять о приближении человека. Тот, кто заходит внутрь, движется с умом, не пересекая лучи света, исходящие от настенной лампы, и ничем практически себя не выдавая; но это тоже дело привычки. Они всегда так передвигаются, потому что нет больше в Муравейнике безопасных мест. Джисон не напрягается – она мягкую кошачью походку своей королевы ни с чем не спутает. Она кажется Джисон ледяной королевой из сказки, но ее руки удивительно теплые, когда она осторожно касается самыми кончиками пальцев ее щек, мягко поглаживая. Тени, растекшиеся по ее скулам, темными уродливыми мазками ложатся на кожу, пачкают белые отвороты блузки, но Черин не останавливается ни на мгновение. Ее голос напоминает горную реку: есть в нем эти глубокие рокочущие ноты, зарождающиеся в груди вибрациями, - и она беспомощно тонет в нем, не в силах сосредоточиться на словах. Все ее тело горит – словно кто-то поджег каждый нерв, заставляя его корчиться от адской боли, но она не позволяет себе дрожать, не позволяет кулакам сжиматься, ее мышцы остаются все такими же расслабленными, даже когда ладонь Черин накрывает сосредоточие боли. Ли Черин, Тигр Севера, ничего не говорит. Знает и так, что ни один звук не пробьется через преграду наушников. Но и не уходит никуда, остается стоять там, прижимаясь бедром к раковине и потирая пальцами ноющие мышцы плеч, снимая напряжение. Они знают друг друга настолько хорошо, что слова не нужны, но Джисон почему-то кажется жизненно необходимым услышать сейчас ее голос, так что она слабо кивает на вопросительный взгляд Черин. Та заправляет выбившиеся из прически пепельные пряди за уши, легонько дергая мочки, чтобы привлечь внимание, и прячет наушники в кейс по одному. Шум врывается в ее голову. Крики, грохот очередей где-то на полигоне, заливистый смех и ругань – она сжимает зубы, борясь с подступающей тошнотой и заставляя себя вслушиваться во всю эту какофонию звуков. Но стоит перетерпеть первые несколько секунд, как уровень шума, достигая самого пика, начинает снижаться, оставляя после себя лишь слабую пульсацию зарождающейся мигрени. - Принести таблетки? – голос у Черин хриплый. Прокуренный и сорванный. Большие золотые кольца, оттягивающие мочки, забавно трясутся, когда она подается вперед, взволнованно всматриваясь в лицо Джисон в поисках любого признака боли. – Давай, детка, поговори со мной. - Тебе нельзя здесь находиться, - удается прохрипеть ей. – Кто-нибудь может увидеть. - Все и так знают, - пожимает плечами лидер Хва, и Джисон вскидывает голову, встречаясь с ней взглядом. Глаза у Тигра Севера жестокие: едва заметный блеклый шрам, проходящий через висок к уголку глаза, заставляет нижнее веко казаться больше, оттягивает его вниз, открывая алую слизистую, покрытую сеткой капилляров. Ей в глаза даже сам дьявол смотреть побоится. Десятки людей сложили свои головы под ногами Ли Черин, когда та в северную часть Муравейника вгрызалась голодным зверем, отвоевывая каждый метр, каждый переулок и каждый дом. – Все знают, что ты моя. Правда в том, что Ким Джисон принадлежит Ли Черин, но сама Ли Черин никому и никогда принадлежать не будет. Это могло бы причинять боль, но Джисон достаточно взрослая, чтобы принимать вещи такими, как они есть, и не чинить то, что не сломано. Черин – не ее любовница, не человек, в которого она влюблена, если уж совсем честной с самой собой быть. Они вдвоем как создатель и его детище, которое он ненавидит и о котором заботится; это не те отношения, о которых мечтают подростки, но это единственные отношения, которые Джисон может выдержать, не сломавшись. Глаза Черин холодные. Она может рассмотреть едва заметные линии цветных линз, накрывающих радужку серыми кольцами. - Ты расскажешь, почему… - лидер обводит пальцем ее лицо. - …почему ты вот так сидишь? - Потому что кто-то должен сказать Тэхену. Она думает о том, как брат отреагирует на слова, которые ей придется произнести. Сочтет ли это предательством, решит ли, что они не сказали ему, потому что сомневаются в его способности рационально мыслить. Тэхен – взрослый человек, но есть вещи, которые делают его тем самым обиженным волчонком, которого она подобрала на окровавленном ринге. Черин не выглядит впечатленной: - И ты думаешь, что должна это сделать. Джисон должна. Как бы они все ни были близки друг с другом, их с Тэхеном связь отличается от любой другой, и если есть кто-то, кто должен сказать ему, то это она. Ей стоило рассказать ему правду еще в тот самый момент, как он вошел в Муравейник, но он выглядел таким разбитым и сломленным, что Джисон не смогла. Ни одно слово не слетело с ее губ, когда голос Тэхена дрожал, рассказывая о том, как его предал человек, которому он доверял больше всего. - Ага, - соглашается она, поворачиваясь к Черин и утыкаясь лицом в подтянутый живот. Сильные руки, накрывающие ее голову, сжимаются в защитном объятии, и ей сложно описать, насколько она ценит этот маленький знак поддержки. У лидера Хва есть дела поважнее, чем стоять тут и успокаивать ее, но Сиэль стоит здесь и ни шага в сторону двери не делает. – Только я не думаю, что смогу. Не смогу ему в глаза смотреть и говорить, что он тоже здесь. - Рано или поздно мальчик сам все узнает. - Это неправильно. Кто-то должен ему сказать, что… - Надежда скажет, - перебивает ее Черин, и одно это имя заставляет Джисон замереть. – Или Чимин. Мальчик с ними все равно столкнется, а ни один, ни второй не умеют держать язык за зубами. Серый кардинал Муравейника, человек, владеющий информацией о каждом и собирающий компромат на всех подряд, и самый злобный из всех церберов Вип, тот, кто когда-то был лучшим другом Джисон. Это не звучит хорошей идеей, потому что, если кто-то из них расскажет Тэхену правду, волчонку может сорвать крышу. Последствия неудержимого гнева Тэхена у Джисон до сих пор стоят перед глазами – в последний раз брат терял контроль перед самым выходом на свободу, и кровь стекала по его лбу крупными каплями, когда он раз за разом вонзал нож в чужую шею. Джисон холодно. Она вжимается в замершую Черин, борясь с подступающей дрожью, и едва сдерживает слезы от усталости и от неправильности всего происходящего. Если у ее брата вновь случится приступ, а рядом не будет никого, кто сможет удержать его от совершения глупостей… Она почти до боли хочет, чтобы рядом сейчас стояла Рихей, точно знающая, как правильно держать ее в объятиях и какие слова говорить. Но Рихей давно уже нет рядом, Рихей трахает какую-то красивую тоненькую девочку парой этажей ниже, и Джисон чувствует себя одиноко, несмотря на то что чужие ладони все еще гладят ее голову. Ей не на что жаловаться, на самом деле, лидер берет в свою постель далеко не каждого человека, но это все равно не заставляет давящее чувство одиночества исчезнуть. Джисон три года живет с дырой в сердце. У нее всю жизнь война забрала, вырвала из груди и растоптала в грязи вместе с мечтами, целями и верой в лучшее будущее. Нет у Джисон теперь ни достойной мечты, ни достойной цели, а будущего – и подавно. Есть только верность, горящая в груди пламенем, и желание любой ценой защитить женщину, ведущую их за собой. Как и всякое чудовище, Джисон знает своего хозяина, знает, кому принадлежит. - Таблетки. Наверное, ты права – и мне стоит выпить таблетки, - возвращается она к началу разговора, не собираясь больше грузить лидера своими проблемами, и Черин смотрит на нее своим нечитаемым взглядом, прежде чем наклониться и поцеловать. Губы королевы Хва теплые и мягкие, но целуется она так же безжалостно и жестоко, как сражается. Они сталкиваются зубами, губами, языками, и это тот неряшливый поцелуй, который обычно никому не кажется сексуальным. Джисон плевать. Она больше не думает о разбитом лице брата. - Ты моя королева, - в обещании выдыхает она в чужие опухшие губы, и от собственной искренности на глаза наворачиваются слезы. У Джисон почти никого не остается, но пока у нее есть ее верность, все будет в порядке. Она грудью своего лидера закроет, не побоится ни боли, ни смерти. Кровавый лотос Хва цветет над ее сердцем алой татуировкой, давно заполнив всю грудную клетку острыми лепестками. – Господи, Черин, ты моя королева. Моя, моя, моя. Слова отдаются в ушах эхом, вытесняют шум Муравейника – и чувство одиночества ненадолго отступает под напористыми движениями Черин, обхватывающей ладонью ее беззащитное горло. В Джисон есть много от зверя – звериные рефлексы, звериные инстинкты, даже чутье – и то звериное; но она доверяет своей королеве жизнь, а потому только распахивает глаза, тяжело дыша, и ждет. Хватка на ее горле сжимается стальным обручем, лишая возможности вдохнуть. Черин разбирает ее на части. Джисон не уверена, что кто-нибудь сможет ее собрать, после того как ее королева ее разрушит.

***

Старые боги умирают, уступая место новым, когда люди перестают в них верить и стаскивают их статуи с постаментов, разбивая скульптурные тела на осколки. Мин Соломон, глава Бантан, умирает долго, мучительно и очень уж затянуто по времени, так что Намджун не может удержаться от того, чтобы помочь ему в этом, без сомнения важном, занятии. Глава Мин все еще дышит, мыслит и сидит на своем метафорическом троне из человеческих костей, но это как со звездами – они все еще полыхают на небосводе, хотя давно уже мертвы. Никто больше не верит в Мин Соломона, не осталось практически никого, кто за ним пошел бы, а Бантан теряют территорию, влияние и инициативу в большой игре. И если на Соломона Намджуну глубоко плевать, то на Бантан – нет. Таблетки от головной боли, которые Намджуну приходится выпить еще до начала церемонии, не спасают его от раздражающей пульсации в затылке, грозящей вот-вот перерасти в мигрень, и громкие восторженные выкрики новобранцев ни капли не помогают ему с этой ситуацией справиться. Ему хочется наплевать на всех и вся и просто закрыть глаза, чтобы вся эта цветастая мешанина перестала мелькать в поле его зрения, но правила есть правила, Намджуну по статусу не положено их нарушать. Так что он сидит на неудобном деревянном стуле, готовясь получить еще и ноющие мышцы спины в качестве бесплатного дополнения к мигрени, и безотрывно смотрит в точку над плечом главы клана. Так безопаснее всего: его взгляд кажется достаточно сосредоточенным для постороннего наблюдателя, - словно он действительно следит за всем, что происходит в помещении. На самом деле, он отключается сразу же после приветственной речи и слабо понимает, зачем вообще необходимо присутствие всех четырех высших лиц триады, но – опять же – правила запрещают задавать лишние вопросы. Он обещает себе потерпеть еще немного - Мин Соломон может рассказывать новобранцам какие угодно сказки о своем величии, сравнивая себя с мудрым царем древности, но скоро рассказывать эти сказки станет некому. Пусть порадуется, потешит свое самолюбие и длинным языком своим потреплет бессменный глава Бантан, пока ему язык этот не вырвали. Три года трещит по швам триада, три долгих года, проведенных в сомнениях, требуются двум заместителям Мин Соломона, чтобы подписать главе клана окончательный приговор. Отъелся глава, потерял всякую деловую хватку. Стоит подождать еще год – и не станет Бантан, разорвут на куски ее и обычные банды, и другие триады. Они еле дождались сегодняшнего вечера – и больше ждать не собираются. - …Ким Намджун! – объявляет Соломон, указывая растопыренной ладонью на него, и Намджун растягивает губы в идеальной улыбке, кивая притихшим новобранцам. – Орел Юга! Жди, змея, жди. Сожрет тебя орел – не подавится. Кому летать в небесах, а кому в грязи ползать, не так ли, Мин Соломон? Ничто не выдает его раздражения – не дергается ни одна мышца на лице Намджуна, когда он благодарит своего лидера, на мгновение приподнимаясь со стула, чтобы согнуться в глубоком поклоне в гробовой тишине, накрывшей зал. Когда он разгибается снова, лидер на него уже не смотрит, повернувшись лицом к своему второму командиру: - Ким Сокджин, Сокол Юга! Ледяная улыбка, застывшая на губах Сокджина, выглядит слишком идеальной, чтобы быть правдой, и Намджун едва сдерживается от усмешки, когда они встречаются взглядами. Три лидера. Три головы гидры. Это похоже на очередное доказательство того, что Мин Соломону здесь больше нет места. Три головы у гидры, и каждая, кроме одной, голодна. Когда начнется война – а она скоро начнется – Сокджин своего не упустит, слишком уж долго терпел быть вторым, а то и третьим в этой погоне за властью. Длительная церемония заканчивается еще одной грандиозной по уровню пафоса речью о будущих великих свершениях, никаким боком не относящейся к тому, чем триада занимается, и Намджун откланивается перед главой, стараясь поскорее исчезнуть из этого столпотворения. Длинные запутанные коридоры этажа, принадлежащего Мину, каждый раз сбивают его с толку, так что пару раз ему приходится останавливать кого-нибудь, чтобы спросить путь к выходу. Богатое убранство, вензеля, золотые подсвечники, картины великих художников предыдущих эпох смешиваются в одну сплошную безвкусицу, и его тошнит от этого показного богатства. В этом доме нечем дышать, и Намджун искренне ненавидит каждую церемонию, обязывающую его присутствовать в этих огромных мертвых залах. Первое, что он сделает после того, как они перережут змее горло, - прикажет снести это адское место, чтобы даже напоминания не осталось. Кто-то пытается остановить его и завязать разговор, но Намджун лишь вежливо кланяется, ссылаясь на срочные дела, и возвращается к сплетению коридоров, ведущих из южного сектора Муравейника в центр. Сокджин на мероприятии не задерживается тоже, бросает лишь задумчивый взгляд на спешащего убраться поскорее соперника, и тоже исчезает в толпе. - Вы уверены, босс? – Чимин, выскальзывающий тенью из открытой двери одной из центральных квартир, протягивает ему черный портфель из змеиной кожи. – Это серьезное решение. - Да, - он отказывается выражать сомнение перед своим заместителем. – Из них двоих я выберу Хва. Историю Хва и Вип в Муравейнике знает каждый. Каждый помнит, как разваливалась на части слабая беспомощная триада УайДжи, когда двое лидеров встали друг против друга. Северо-восточная часть Муравейника не переставала полыхать несколько месяцев подряд, а автоматные очереди раздавались на каждом этаже, когда бойцы обеих сторон отказывались уступать даже метр своей территории. Вместо полумертвой УайДжи подняли свои головы две гигантские кобры, потерявшие много крови, но не ставшие от этого менее опасными. Квон Джиен, лидер Вип, и Ли Черин, глава Хва, к перемирию пришли лишь чудом. Не учитывать их силы будет ошибкой, так что из двух зол Намджун выбирает то, которое понимает чуть больше, и назначает встречу в одном из зданий нейтрального сектора, давно ставшего своеобразной оливковой ветвью для враждующих банд. В отличие от всего остального Муравейника, центральный район кажется почти мертвым из-за оглушающей тишины, стоящей на улице. Верхние ярусы Центра больше похожи на просторные залы из фильмов про богатых аристократов, но в отличие от безвкусного уродливого здания Соломона здесь все достаточно просто и без излишков. Он входит в одну из маленьких переговорных комнат, облицованную черной новенькой плиткой, и сразу же сгибается в почтительном поклоне перед женщиной, лениво листающей страницы какой-то потрепанной книги. Ли Черин может с одинаковым выражением лица читать как бульварную писанину, так и философские трактаты великих мастеров слова, так что тут Намджун не берется угадать, но зачем-то спрашивает: - Что это? - Это? – длинный заостренный ноготь с наклеенными маленькими шестеренками стучит по переплету, прежде чем Черин усмехается: - Трактаты о военном искусстве с комментариями Чжан Юя. - Война любит победу и не любит продолжительности, - с улыбкой цитирует, прикрыв глаза, Намджун. – Отец заставил меня выучить эту часть наизусть. - Сунь Цзы неправ, - Черин захлопывает книгу, доставая из стального портсигара сигарету и щелкая зажигалкой. - Война ничего и никого не любит. Я знаю, зачем ты пришел ко мне. Это мой ответ. Теперь он не может перестать улыбаться: этот маленький красивый спектакль заставляет его чувствовать себя важным. В том, что Черин прекрасно понимает, о чем он хочет спросить, Намджун не сомневается – их пути пересекаются слишком редко, чтобы даже подумать о чем-то другом. И нет никого, кто не знал бы, что происходит сейчас в Бантан. - Я дам тебе всего один совет, Ким Намджун, - Черин прикусывает фильтр, с громким щелчком лопая капсулу, и Намджун подаётся вперед, приподнимая бровь. Война между ячейками - за власть, за территорию, за лучшую жизнь - не закончится никогда, но это не отменяет того факта, что к Ли Черин он относится с уважением. Нет ни одного человека в здравом уме, кто относился бы к королева Хва иначе, так что Намджун молчит - и слушает, каждое слово запоминает. - Не я твой враг. Помни это. Я слишком много людей потеряла в прошлой войне, так что мне нет никакой выгоды вступать в новую. Хва не поддержит тебя, но и на стороне Сокджина никого из нас не будет. Это ваша с ним война, так что не впутывай ни меня, ни Джиена, мы свое уже отвоевали. - Она недолго молчит, выдыхая дым, поднимающийся кольцами к высокому потолку. - Ты мне нравишься, Намджун. Действительно нравишься. Умный, жестокий и хладнокровный - идеальный лидер. - Но ты меня не поддержишь, - мягко повторяет он, поглаживая пальцами змеиную кожу портфеля с документами. В его недрах лежит достаточно компромата, нарытого Чимином, чтобы заставить всех перегрызться между собой, но он так и не открывает замок. Каждое слово королевы Хва звучит окончательно, и какие бы ящики Пандоры он бы перед ней ни открывал, Сиэль своего решения не изменит. Он и не надеялся на другой исход событий, так что ни разочарования, не горечи не чувствует. Он пришел сюда не просить о помощи. Он пришел из уважения, чтобы предупредить ее о том, что вскоре произойдет, и удостовериться, что Бантан смогут разобраться во всем без неожиданных ударов в спину. Черин пожимает плечами: - Сокджин мне тоже нравится. Он похож на змею, так что я бы не стала снимать его со счетов. Бантан должны разобраться между собой, но меня устраивают оба лидера, кто бы ни пришел по итогу к власти. Есть в Черин то, чего Намджуну в самом себе не хватает, - та резкая честность, используемая в самые редкие моменты. Она прекрасно знает, когда нужно сказать правду, а когда отступить в сторону и солгать. Ему нравится ее умение оперировать фактами и использовать их в своих целях, так что на всех собраниях он вслушивается в каждое слово. Сейчас ей выгодно сказать правду - мало осталось людей у Хва, никто воевать за чужую землю не хочет. Но и в этих словах звучит предупреждение, мол, людей мало, но лезть не стоит - раненные звери обороняются во много раз яростнее. Да и не полезет никто ни на Хва, ни на Вип - кому охота голову под пули Ви, Джисон, Рихей и Надежды подставлять? - Если я выиграю, - он приподнимает бровь, продумывая правильную формулировку. - Если встану у власти. Будут ли у меня гарантии, что Хва не воспользуются нашим положением и не нападут? Это риторический вопрос, и он это знает, но задать его все же обязан. Черин может солгать и клятвенно пообещать, что никаких действий принимать не будет, а потом передумать и перерезать ослабевшим Бантан глотку. Черин не лжет. - Я не даю таких обещаний, Намджун. Хва действуют только в своих интересах – и, если в наших интересах будет воспользоваться вашей слабостью, мы это сделаем. Но и ты, и я и так это прекрасно знаем. Разговоры с ней всегда напоминают Джуну шахматную партию, в которой вместо керамических пешек с доски сваливаются человеческие тела. Они оба стратеги - причем в чистом виде, для тактики у них есть другие люди, способные принимать решения в короткие сроки. И Намджун, и Сиэль не смотрят на настоящее, их планы тянутся куда дальше, так что это всегда приятно - поучаствовать в такой странной завораживающей игре. Однажды им придется схлестнуться друг против друга в настоящей битве, и даже этого момента он ждет со странным нетерпением. С самого детства его отец учил сына, что нет в жизни ничего прекраснее, чем найти достойного соперника, - и Намджун смеялся, не представляя, как соперник может делать хоть что-то прекрасным. Неправ был маленький Джун. Здесь, в Муравейнике, его жизнь обретает смысл. Он чувствует себя полководцем древности, ведущим свои войска в новые завоевания, и знание того, что ему противостоит сама королева Хва, заставляет его гордиться собой. Где-то там, на верхних этажах восточного сектора, ведут такие же разговоры Сокджин и Дракон Востока - и это будоражит его кровь в предвкушении. Отец, готовивший его в качестве преемника главы компании, ошибся в своих предположениях - место Намджуна всегда было здесь. Здесь он может вершить чужие судьбы и быть легендой во плоти, а не одним из многих, и, может быть, его отцу стоило обратить внимание на амбиции собственного сына до того, как тот вырос. Но Ким-старший никогда не видел дальше идеально слепленной маски, и теперь Намджун знает свое место. Он на самой вершине пищевой цепи. Намджун верит в бога. Действительно верит. Даже в церковь ходит каждое воскресенье. И все же Муравейник - не божье творение, так что он сам себя к богам причисляет. Здесь своя религия, свои старые и новые боги, и он один из них. Он откидывается на спинку кресла, чувствуя себя странно удовлетворенным, и следит за тонкими змейками дыма, стелющимися по стенам. В воздухе пахнет приближающейся грозой, и это лишь усиливает его ощущение затишья перед бурей, так что Намджун молчит, следит за тем, как королева курит, и позволяет себе насладиться последними мгновениями покоя. Междоусобная война - не самый безболезненный процесс, и вероятность того, что рассвета нового Бантан он уже не увидит, достаточно велика. Как бы ни отгораживался Намджун от мира десятками верных людей, сколько бы ни выставлял телохранителей у квартиры, это никогда не гарантирует безопасности. Но официального объявления войны - а на этот раз он хочет поступить правильно и дать людям определиться, к какой стороне примкнуть, - еще не прозвучало. - Могу я спросить? - формально интересуется Черин, привлекая внимание, и сразу же задает вопрос, не дожидаясь согласного кивка. Знает и без того, что может. - Зачем так официально? Зачем тебе предупреждающий выстрел и объявление войны? - Потому что так правильно, - он ни на секунду не сомневается в своем ответе, и королева Хва только задумчиво хмыкает, стряхивая пепел на черную лакированную столешницу. - Люди устали от беспредела. Я хочу показать, что даже у войны есть правила. В конце концов, даже те, кто на стороне Сокджина, все еще Бантан. Выбравшие неправильного лидера, но все же. - Правила чужды Муравейнику. Люди могут выбрать того, кто действует быстро и без сожалений. - Могут, - соглашается Намджун, потративший много бессонных ночей на обдумывание плана. Люди могут вообще его не поддержать - и тогда с шахматной доски вместо пешек свалится король. - Но тогда это не мои люди. Черин странно улыбается - краешек ее губ дёргается вверх, искажая лицо в мимолетной надменной усмешке. Им особо не о чем разговаривать, на самом деле, но слова, произнесенные вслух, значат гораздо меньше, чем весь тот подтекст, что в них был спрятан. Намджуну не нужно, чтобы она поддержала его как лидера, но ему чертовски важно, чтобы она поняла его как лидера. Так что в каждое свое предложение он вкладывает немного себя, добавляет немного бравады, выкладывает все это на стол, как будто раскрывая карты, и ждет – не одобрения, нет, но понимания. Эта надменная величественная улыбка говорит ему все, что он хотел знать. Не смогут два тигра ужиться на одной горе – и не Намджун будет тем, кто полетит в пропасть.

***

Тату-мастер заканчивает свою работу через пять долгих часов, когда кожа уже перестает принимать краску и просто отторгает любые попытки вмешательства, и откладывает самодельную машинку в сторону. Скалится с мускулистого бедра японский они, не контролирующий свой гнев, и идеальные четкие линии его оскала пестрят выступившими капельками крови, смешивающимися с черной краской. Спрятанного под свежим слоем давнего партака, набитого еще в армии, больше не видно, но Чонгук трогает опухшую от травм кожу с легким опасением – ему кажется, словно если он нажмет чуть сильнее, то синяя краска, покрывающая лицо демона, слезет и откроет кривоватую уродливую пантеру, которую он так надеялся спрятать. - Нравится? – мастер приподнимает бровь, явно довольный своей работой, и Чонгук коротко кивает: ему действительно нравится. Эскиз пришлось долго подгонять под идею, возникшую у него в голове, но вышло даже лучше, чем он думал. Синекожий они, пожирающий засохшую розу, смотрит на мир злыми желтыми глазами, и выражение гнева на его изуродованном лице идеально передает эмоцию. – Тогда супер. Никаких махинаций с татуировкой не… - Знаю, не первый раз бью. - …проводи, - договаривает тот, возвращаясь к разбросанным по столу баночкам краски. – Вижу, что не первый. И все же закончу. Пленку я тебе наклеил, ее нужно будет потом снять. Если появятся пузыри… Чонгук дальше не слушает, заинтересованный развешенными на стене фотографиями предыдущих работ мастера. Он в этой студии давно уже ошивается, но возможности посмотреть фотки раньше не было: после сеанса ему хотелось умереть, а не что-то рассматривать. Так что он выпрямляется, позволяя затекшим от долгого бездействия в неудобном положении мышцам приятно ныть, и всматривается в лакированные прямоугольники карточек. Аниме, какой-то нуарный комикс в качестве рукава, десятки надписей разными шрифтами, пара орлов в реализме… Одна из татуировок выглядит знакомой, и он подается вперед, не отрывая взгляда от размазанных по чьему-то запястью цветных пятен, на фоне которых гордо поднимает голову огненный феникс. - Это чье? - Феникс? – парень пожимает плечами. – Бил его парню какому-то смешному. Года два назад, наверное. - Три, - тихо поправляет его Чонгук. – Три года назад. - Может, и три. Я на верхних ярусах не торчу, известных людей не знаю, - не спорит мастер. Ему вряд ли нужно запоминать имена и даты, но Чонгук татуировку узнает почти сразу – такую сложно не узнать. Феникс во многих мифологиях ассоциируется у людей с надеждой, так что ничего удивительного в том, что Хосок выбрал именно его в качестве своей татуировки, нет. – Слушай, может, давай тебе и этот партак перекроем? Чонгук машинально накрывает ладонью ключицу, потирая пальцами тонкие линии чернил, въевшихся в кожу, и качает головой в отрицании. Старая блеклая надпись, набитая еще до армии и всех ужасов, которых ему там довелось насмотреться, выглядит не так хорошо, как хотелось бы, но он не позволяет себе даже думать о том, чтобы ее перекрыть. Ее бы спрятать под плотным слоем краски и одежды, скрыть от любопытных посторонних глаз, чтобы никогда больше с их презрением и недоверием не сталкиваться – да только Чонгук своей веры не стыдится и гордость свою умерять тоже в ближайшем будущем не планирует. У Бога миллионы сыновей, но я – Его любимый. Говорят, гордыня – один из самых страшных смертных грехов, ведущий ко всему остальному пороку, но Чонгуку на слова в древних переписанных монахами книгах плевать. Когда те книги писались, мир совсем другой был, совсем другие люди в нем жили – и совсем за другие вещи боролись. В новом мире, в который Чонгук входит с высоко поднятой головой, свое место он знает – и оно там, на вершине, одного его дожидающееся. Бог ведет его по крутой лестнице, и он послушно следует, падая и разбивая колени, но все равно с каждым шагом приближаясь к цели. Он рассеянно стучит пальцами по коже, прикрыв глаза, и мастер кивает ему: - Понимаю. - Нет, - одними губами шепчет Чонгук. – Не понимаешь – и никогда не поймешь. Он стискивает зубы, наскоро прощаясь с татуировщиком, и выбирается из студии на улицу, крепко стискивая в ладони ремешок спортивной сумки. Полгода относительно счастливой жизни за пределами тюрьмы приводят его к вполне ожидаемому исходу – он в эту тюрьму возвращается. Кто-то отзывает свои показания, находят новых свидетелей – не имеет значения как, но он все равно оказывается в Муравейнике. И если раньше у него были связи, были люди, готовые протянуть руку и поддержать, то сейчас он оказывается совершенно один, выброшенный обществом на эту свалку и оставленный умирать. Чонгук здесь уже две недели. За все это время он не заходит выше третьего этажа и чудом умудряется найти свободную маленькую квартирку на самой окраине южного сектора. Здесь нечем дышать, не на что смотреть и не за чем жить – но подняться выше он пока не может, все боится знакомые лица увидеть, лицом к лицу с прошлым столкнуться. Но и прятаться вечность в этой дыре он не сможет тоже – прошло всего две недели, а у него уже заканчиваются деньги. Южный сектор – неспокойное место. На нижних этажах еще ладно, там никого серьезного нет – а парикмахеров, татуировщиков и прочих безобидных ребят политика мало интересует. Но вот выше разгораются страсти, в которые Чонгуку одновременно и очень хочется, и очень не хочется ввязываться. Он достает из кармана смятые влажные купюры, мысленно отсчитывая траты на сегодняшний ужин, и разочарованно качает головой: слишком мало. На то, чтобы выжить несколько дней, хватит, но Чонгук не выживать сюда вернулся. - Ладно, - говорит Чонгук сам себе, закидывая сумку чуть повыше, чтобы ремень не перетирал плечо. Единственный быстрый способ и заработать, и проявить себя перед сильными мира сего звучит в отдалении нестройным хором голосов и дикими визгами. – Арена так арена. Он сворачивает в переулок, надеясь срезать путь и успеть к самому веселью, и понятия не имеет, что в коридоре над его головой идет человек, которого он так боится увидеть. Достаточно Чонгуку было поднять голову, чтобы увидеть знакомую вихрастую голову в окне, да только Чонгук давно уже на небо не смотрит.