lets fuck

***

      Занимаясь по несколько часов подряд каждый день, только если не на задании, проводя по несколько недель в самых горячих точках, снова занимаясь физической подготовкой, избивая грушу, бегая по десять километров, проплывая два, раскручиваясь на брусьях и ужасно долго растягивая себя в шпагате, постоянно пререкаясь с Мерлином, изредка на него огрызаясь, зарываясь в документацию, проводя в тёмных архивах сутки, разбирая старые дела и часто занимаясь пыльной работой, дома почти не появляясь, а если и появляясь, то тратя всё время на не нужную уборку, стирку, опасное протирание окон, вытирание пыли, переставлением чашек с одной полки серванта на другую, гоняясь от химчистки до ателье, от ателье на задание и от задания до химчистки, снова зависая в отдалённых районах планеты без доступа в сеть, где нужно просто заниматься наблюдением и сбором данных, или отправляясь в самое пекло в страны третьего мира, где военная промышленность, на удивление, развита не порядком лучше, чем у многих других стран, и где нужно каждую секунду стараться не попадать под пули, но попадая под пули, взрывы, частые очереди автоматов, Эггси выматывает себя.       А если быть предельно честным с самим собой, то занимается самоубийством.       С каждым днём жизни в качестве агента Галахада ему всё невыносимей и тяжелее не жить прошлым, которое своими длинными и костлявыми пальцами хватает за плечи и тянет в омут горечи. Выбраться из этого можно лишь стопроцентной загрузкой. Лучше физической, от которой сводит все мышцы, от которой с ног валишься, от которой думать перестаёшь, перестаёшь анализировать и рефлексировать, а не мыслительной: все мысли рано или поздно (конечно, лучше бы поздно, но, почему-то всегда получается рано) приходят к одним и тем же выводам, с которыми очень трудно ужиться под одной черепной коробкой. Проще измотать себя, пока не начнёт воротить в прямом смысле этого слова.       В какой-то момент жизни аспекты питания перестают быть столь значимыми. Какой смысл, если потом, после пяти-шести часов тренировки утром, его обязательно вывернет сегодняшним лёгким перекусом и вчерашним ланчем. Он принципиально не ужинает. Все приёмы пищи вмиг заменяются, уменьшаются и даже частично убираются. Сначала с этим сложно смириться, потому что очень часто хочется забросить подальше очередной отчёт по трёхнедельной миссии в Джайпуре, где было почти негде, да и нечего поесть из привычной пищи. Забросить и пойти в кафе, преспокойно съесть тарелку чего-нибудь сытного; или пойти к драгоценной маме. Она всё зовёт и зовёт Эггси домой, надеясь, что сын придёт, целый и невредимый, и расскажет ей всё-всё, а Эггси малодушно отказывается и откладывает, потому что банально боится увидеть пронзительный взгляд родных маминых глаз, под которыми ему думается лишь я облажался и ничего другого.       Поэтому он встречается с Рокси, которая готовит не хуже, не задаёт лишних вопросов и всегда готова сама вести разговор. Ему лишняя компания, где можно развесить уши и внимательно слушать собеседника одобрительно поддакивая или согласно хаять кого-нибудь, очень даже нужна — так можно и без выматывающих физических нагрузок отстраниться от мира сего, вникая в чужие проблемы и заботы.       Но после Джайпура есть не то, что не хочется — не получается. Он не может съесть пищи больше, потому что начнёт тошнить. Эта лёгкость, которая сопровождает его целыми днями, ему даже нравится: кофе с утра, до обеда на воде и жвачке, в обед какой-то салат и кусок отварной курицы, а потом всё та же вода, и всё та же жвачка. Но это если он в Лондоне. Где-то на заданиях ему даже думать не приходится об этом — он бесконечно работает и работает, как наручные часы, сделанные в Kingsman.       Когда он набивает грушу до того состояния своих костяшек, когда тренировочные бинты, хлюпая, пропитываются кровью, а на пол уже капает, то из ниоткуда появляется Мерлин: злой, как стая собак, и хмурый. Почему-то Эггси эта морщина между бровей забавляет — напоминает Джей-Би, полностью состоящего их этих нежно-кофейных и тёплых складок. Пёс всё то время, пока Эггси выматывает себя, живёт с матерью. Хоть он и губит себя — он не может зависящему от него животному позволить погибнуть вместе с ним. Если у системы Анвин пошёл сбой, и корабль Галахад полетел в тартарары, то никого за собой парень не потащит, а в особенности близких и дорогих ему людей. И не людей.       Тренировочная футболка, ставшая за несколько недель чуть больше, чем была раньше, прилипает к влажному телу, а шорты еле держатся на верёвочках. Зато пресс видно лучше, сам он становится жилистым и до ужаса подтянутым. Теряя своё лицо в противных зеркалах, Эггси смотрит на своё тело, которое он начинает любить именно таким: таким сухим, лишённым всего плохого, поджарым.       — Галахад!       — Мерлин.       Эггси не отвлекается, но долго не может понять, что этот хриплый и нечеловеческий голос — его. Он ногой с оборота бьёт грушу, а затем продолжает делать это руками, игнорируя то, как кулаки скользят по и так скользкой груше, игнорируя усталость, игнорируя уже ставшей привычной ноющую боль во всех группах мышц. Игнорируя все раздражители, даже отказываясь надевать наушники и включать музыку, как делал это ещё несколько месяцев назад, чувствуя себя одним целым, единым с этим мотивом, растягиваясь, а теперь желая полностью сосредоточиться на звуке удара, который глухо отстреливает по внутреннему уху собственной нежной мелодией.       — Остановись.       Эггси игнорирует. Он продолжает двигаться в том же темпе, с той же скоростью. Он перескакивает с ноги на ногу, не размышляя ни секунды, пока размеренные постукивания кулаков о грушу сливаются в нестройный, но цикличный мотив, всякий раз заканчивающийся пронзительным ударом ноги. А потом всё сначала, как в устаканившейся жизни Эггси: долгие тренировки, задания, отчёты, один день отдыха и снова тренировки, и снова задания, и снова отчёты, и никакого отдыха…       — Остановись сейчас же.       Даже если бы он хотел — он не может. Он не может сбиться со счёта, который ведёт. Он не может прервать цикл на половине, чтобы потом начать его ни с начала, ни с места, на котором остановился. Зацикливаясь на какой-то простой мелочи, как тренировка, как удары о грушу, он игнорирует, что в другом конце зала появляется Рокси, настороженно наблюдая за всем происходящим, сложив руки на груди и загораживая своей тонкой фигуркой запасной путь отступления.       — Остановись, или я применю другие меры.       Эггси и теперь не останавливается. Его цикл завершается ударом ноги по груше, и именно в этот момент он теряет контроль — в шею ему с силой входит иголка, а следом по венам растекается что-то. Это что-то скорее всего снотворное, потому что парень замирает на месте, а затем мир плывёт с той же непозволительной скоростью, с которой это бывает при опьянении. Но Эггси не пьёт уже несколько месяцев.       В этот момент его мысли прерываются, переставая течь даже медленной рекой по искрящим нейронам, и Эггси впадает в неожиданно спокойный и долгий сон.

***

      Эггси думает, что сделал что-то не так. Определённо точно сделал не так что-то важное. А может и нет. Может, он в какой-то момент поступил не так, подумал не то, сказал что-то лишнее; или, наоборот, не сказал. Может, это было вчера вечером, когда Эггси проверял расписание тренировочного зала, может, пять месяцев назад, когда отказался трахнуть ту принцесску, а может это было в день, а точнее ночь, когда он украл машину на погонять. Может он просто родился, и всё пошло под откос. Да чего уж томить: всё пошло по пизде куда-то на хуй через жопу, потому что что-то точно не так.       Вот не так и всё.       В какой-то момент рассуждения приходят к тому, что, может, стоило, всё-таки, начать пить? Это и проще, и приятнее. Наверное. Но проще — это точно. Для того, чтобы податься в алкоголики, стоит только завязать дружбу с Дином и его прихвостнями — дальше всё пойдёт, как по маслу. Точнее, по пизде. Прямо то, что Эггси любит. Но если исключить из этого уравнения слагаемое Дин, добавить коллекция элитного алкоголя под боком, то результат должен быть ещё лучше. Даже успешнее! Элитный алкоголь а) крепче, от чего пьянеешь сильнее; б) вкуснее, отчего не замечаешь, что пьянеешь. Но есть в этом уравнение одно слагаемое, портящее весь результат — и это Эггси. Он н е н а в и д и т алкоголь и всё, что с ним связано. Он видел людей, выпивающих изредка, употребляющих на регулярной основе, беспробудно не вылезающих из алкогольной зависимости. А ещё он видел дорогих сердцу людей, напивающихся до состояния полного непонимания того, что происходит вокруг; и видел, что именно делают с людьми в таком состоянии другие люди в таком состоянии.       От алкоголя больше двух стаканов невыносимо хочется блевать. На всех заданиях Эггси пьёт три бокала шампанского, предпочитая бороться с тошнотой, чем с нервозностью. Такой метод ещё ни разу не подводил лишь потому, что перед всем этим он выпивал какие-то таблетки, выданные лабораторией Kingsman. Всё, только чтобы не опьянеть. В таком состоянии страшнее всего находится. Страшнее всего, потому что всем известная истина гласит: Правду говорят только три человека — пьяный, злой и ребёнок. Сколько себя ни переубеждай, Эггси боится узнать правду. Про себя, про других, про мир — про что угодно. Его колотит от этого страха так, что кажется ещё чуть-чуть и прямо в рай. Он давно уже не ребёнок, злость выплёскивает на боксёрской груше и людях, которых он безнаказанно убивает, а пить не пьёт.       Хотя сейчас кажется, что лучше бы начал.       Лучше бы утопил свою боль где-то в мутно-зелёном стекле бутылки, чем то, что он делает с собой. И, честно говоря, он не понимал и всё ещё не понимает, что же такого страшного он сделал, но мозг по устойчивому кругу транслирует мысль Ты сделал что-то не так.       Может, стоило вскрыться? Ладно-ладно… не вскрыться, хорошо. Но… селфхарм? Наверное, стоило заняться высшей степенью самобичевания. Ему действительно кажется, что лучше бы он начал резаться. Ему раньше это нравилось, он умеет это делать. Он знает, где лучше всего резать, как лучше всего это сделать и чем. Как обрабатывать раны, как сохранить боль, либо избежать её, как оправдываться, куда идти и какую мазь покупать. Он в этом как рыба в воде; стоит лишь вспомнить свои ужасные подростковые годы, когда отчим только начал бить, когда вся жизнь покатилась в тартарары, когда он ушёл из гимнастической команды, когда он первый раз схлопотал за то, что распустил язык. Во всех смыслах. В общем, это был тот период, когда расцветала культура эмо, когда каждый первый был жертвой, даже если реальная статистика показывала, что каждый седьмой, когда разговоры о том, что кто-то где-то когда-то и почему-то режется были слышны из каждого утюга. Для этих эмо это был имидж перед готами, для Эггси — охуенная профессиональная психотерапия, после которой ни один удар от отчима больше не казался страшным наказанием. И, как и с любой другой зависимостью, с этой пришлось прощаться всеми правдами и неправдами — с ломкой, с выворотом кишок и побледневшей худобой. Он справился, когда ушёл учиться на морпеха.       Видит Бог, ему в самом деле кажется, что лучше бы он начал резаться. Ушла бы напряжённость, ушла бы боль, ушли бы страдания. Ушло бы всё. Стоит только изящный нож-бабочку приложить к бедру — сразу полегчает. Может, если повезёт, надавит у вены слишком сильно, а там и похороны агента, который, о чудо, впервые умер не на миссии. Хотя он, наверное, стал бы агентом, умершим самой глупой и дурацкой смертью. Действительно кажется, малодушно и трусливо, что такой исход чем-то лучше любого другого: лучше, чем умереть от старости, и естественно лучше, чем на миссии; лучше хотя бы потому, что он сам выбирает где, как и когда. Есть ощущения выбора, которым жизнь его не особо-то балует. Никогда не баловала.       А нож-бабочка с деревянной рукоятью, покрытой ярко-синей краской и блестящим лаком, и вечно-холодным длинным лезвием дарят свободу на блюдечке с золотой каёмочкой: бери — не хочу!       Как же малодушно — думать о смерти от своих же рук, пока его жизнь приносит столько пользы. Как же он слаб духом, думая, что прохлада металла отрезвит его от бесконечного забытья, в котором он скитается несколько месяцев подряд. Сколько же в нём эгоизма, раз он думает, что имеет право решать: жить ему сегодня, жить завтра, послезавтра и через неделю, или умереть сейчас в своей ванной комнате, истекая кровью. Высшим проявлением издевательства над жизнью было бы, если бы Эггси кровью написал Kingsman своими трясущимися и почти безжизненными пальцами. Для него — дань уважения любимому автору, для Мерлина — мысли, что же они он сделал не так, раз человек — ещё ребёнок, но уже мужчина, парень, агент, друг, подопечный — сделал такое с собой. Это действительно ужасно, но Эггси задумывается об этом, с еле заметным облегчением вспоминая, как же хорошо ему становилось…       Эггси думает, что сделал что-то не так. Как ему удалось вляпаться в такое дерьмо, что теперь так паршиво, что на стенку лезть хочется. Хочется выть и кричать от всех чувств, которые он запихивал в себя поглубже месяцами, которые наконец-то окрепли настолько, что готовы вырваться наружу, сметая всё на своём пути, разрушая и уничтожая — эти эмоции делают с ним всё то же самое, но только изнутри, пожирая, разъедая, заставляя гнить заживо.       Что-то точно не так, раз Эггси раздирает себе предплечья чуть ли не в кровь: он трёт и трёт их коротко подстриженными ногтями, надеясь избавиться от противного зуда, которого на самом деле нет. Нет, как и воздуха в лёгких, когда он не может нормально вдохнуть, замирая на месте; воздуха, который так нужен, когда его нет, и который так раздражает, когда опаляет лёгкие своей прохладой по утрам или во время оргазма. Воздуха, которым наслаждаешься, стоя на краю обрыва, а потом прыгаешь без секундного промедления вниз — за жертвой и прямо в горячую голубизну океана, между волн которого хочется греться до тех пор, пока воздух не станет остро-холодным. Наверно, это и есть что-то не так, потому что бесконечное преследование опасности и боли — это явный звоночек.       Точнее, не звоночек — звонок. Звон, колокол, набат. Это огромный гонг, в который беспрерывно бьёт вся нервная система, прося, умоляя, чтобы нескончаемые боли и неровности жизни прекратились. Умоляя прекратить все пытки: раздирание предплечий в кровь, ужасные тренировки по многу часов подряд, монотонные ненужные действия, угрозы жизни, отсутствие нормального сна, голодовку, истязания организма, зацикленность на счёте; банальное отсутствие удовольствия от вещей, что раньше доставляли уйму радости. Ему на ухо названивает одно и то же часами, вечно всё и вся кричит прекрати, а он завязывает глаза непропускающей свет тканью и идёт набивать грушу до того состояния своих костяшек, когда тренировочные бинты, хлюпая, пропитываются кровью, а на пол уже капает. Ему кажется — он испытывает себя на прочность, сколько он ещё сможет, справится ли. И это и есть проверка, да. Но проверка, в конце которой он сломается, и не проверка вовсе.       Это саморазрушение, которое протекает до безумия медленно, ломая и уничтожая не только тело — твою личность, твой дух. Спроси у Эггси, что он делал неделю назад, он спросит в ответ какой сейчас день недели, а потом, исходя из ответа, проскандирует расписание на этот день. И в этом графике всё сухо и ужасно удущающе — нет и места для встречи с Рокси или матерью, как и отдыху.       Это самобичевание, саморазрушение и, проще говоря, самоубийство.       Гэри Анвин становится самым изощрённым убийцей, и это понимание снова сдавливает грудь. В этот раз оно садится на грудь насмешливой Юбабой в синем платье, размахивающей короткими ножками и приговаривающей хочешь стать свинкой? Или превратить тебя в уголёк? Может быть парень бы даже рассмеялся, если бы не противная ведьма в синем платье, ассоциирующаяся с ужасом и страхом. Она тыкает своими красными длинными ногтями ему прямо под рёбра и называет недотёпой, тупицей и плаксой, от чего на глаза наворачиваются предательские горькие слёзы.       А страх всё сидит и сидит на груди. В голове крутиться мысль что же пошло не так? Избавиться от подобных мыслей всегда помогала тренировка: сначала разминка, растяжка, растяжка с эластичной лентой, а затем брусья; в любую погоду десять километров вокруг резиденции, пока на одном из кругов за ним наблюдает Мерлин, на двух другие агенты, а на всех остальных — рекруты-желторотики; если этого мало, то либо два километра в бассейне, либо полчаса с грушей. На крайний случай — стрельба, где он засаживает по девять пуль в одну и ту же дырку, потому что настолько ему приелась сама мысль о стрельбе, что само действие становится рутинным и монотонным. И это спасает. Спасало, пока в голову не стали лезть мысли поверх физической усталости. С детства было понимание, что если в голове каша и бардак, то лучше всего заняться физическими упражнениями, уборкой или какой-то активностью, ведь это беспроигрышно помогает.       Но что-то пошло однозначно по пизде, раз это перестало помогать.       Сохраняя дыхание глубоким и спокойным, Эггси старается не подать виду, что он очнулся, потому что в палату быстрым шагом входят два человека: Мерлин и ещё кто-то. Кто угодно, лишь бы не Рокси скользит лениво в только недавно очнувшемся от сильного снотворного сознании. В голове мелькают обрывки молитв, которым учили в младших классах, но ничего связного не получается, и Эггси бросает это занятие, принимаясь молиться Локи. Он ведь не крещёный католик, так что лобызание ног скандинавского Бога в языческих порывах очень даже не осуждается.       Вторым человеком оказывается медсестра, которая шёпотом что-то сказала Мерлину, а затем выскочила из палаты. И правильно. Мерлин в гневе — зрелище не для слабонервных. Как-то раз, где-то в Бангладеше, Эггси стал свидетелем расчленения человека прямо перед своим прицелом из-за чего почти промазал, отвлекаясь на всё возвращающиеся мысли о коже, которую снимали с гранатово-красных мышц; тошнота сводила желудок сильными спазмами, так что сдержать рвотные позывы казалось невыполнимой задачей, а отвратительные картинки преследовали до самого штаба. До самого штаба лишь потому, что увиденное оказалось лишь цветочками по сравнению с почти убийственной пассивной агрессией Мерлина ввиду того, что Эггси почти промахнулся. Твоя задача — попасть в безопасную для поражения зону вокруг сердца, чтобы цель не умерла, а ты, как будто в первый раз в руках винтовку держал, рядом с сердцем прошёлся; и это ещё хорошо, что рядом наши люди были, так бы бедолага умер бы прямо на месте. И ничего про то, что этот бедолага смотрел и, вроде бы, приказывал, убить того парня.       Так что медсестра правильно сделала, что смылась, потому что, кто знает, вдруг Мерлин тоже умеет профессионально, как искусный мясник, отделять мясо от кости.       Две секунды на вдох, секунда паузы, две секунды на выдох и ещё секунда на паузу — Эггси запомнил такое дыхание человека в глубоком сне. Так дышали те, с кем Эггси спал. И если бы не стоическая выдержка — он бы разрыдался прямо здесь, опутанный махровым одеялом больничного отсека. Даже не дёргаясь ни одной мышцей, он продолжает со спокойным умиротворением дышать, прислушиваясь к тому, как Мерлин, всё ещё продолжая стоять посреди палаты, что-то печатает на своём планшете, полностью игнорируя Эггси, к которому пришёл, как к больному. С удивлением осознавая, что к нему не подключён ни один прибор, ни одна трубка и ни один провод, он лишь расслабляется: он здесь не пациент, а лишь временный посетитель, вырубившийся во время тренировки. Его не будут пичкать лекарствами, не заставят спать и есть по графику, ему не нужно будет лежать целыми днями и не нужно будет лишать себя стресса — обычно ему приходилось оставаться неподвижным и в спокойствии, потому что его тело, видите ли, восстанавливается. Вам, мистер Анвин, не меньше любого другого Галахада, стоит отдыхать больше! Ну вот в чём прелесть изводить себя до такого состояния, что головокружение застанет сразу после одного упражнения? Причитания старшей медсестры вечно одинаковы, но не лишены смысла.       Хотя Эггси кажется, что заставлять его выполнить банальные упражнения сразу же после того, как он впервые за несколько дней встал с кровати, а потом делать выводы на основе того, как он сделал эти упражнения, сущий бред. Он даже ходить нормально сначала не может, не то что на скакалке тридцать раз прыгнуть.       Вдох — две секунды.       Пауза — одна секунда.       Выдох — две секунды.       Пауза — одна…       — Мистер Анвин, я в курсе, что Вы очнулись. Прекратите симулировать.       С ленивой медлительностью открывая глаза, Эггси думает, что паника все ещё напоминает Ведьму Пустоши, и что если к нему начинают обращаться официально — жди беды.       — Привет, Мерлин.       Лучший способ защиты — нападение. Эггси щурится от яркого света, долго и часто моргает, а затем осматривается: он — в своей домашней одежде, на нём махровое покрывало, на стуле рядом с койкой костюм, на тумбочке — какие-то сладости. Палата смутно знакомая, а Мерлин в простой рубашке и джинсах — нечто невероятное.       — Объяснишься?       — Не за что.       Лучший способ врать — притвориться дурачком. Это всегда срабатывало. Особенно с Дином. Особенно в полицейском участке. Особенно на предпоследнем испытании. Да и на последнем тоже. Ему становится плохо, начинает кружиться голова, а мысли начинают разбегаться, потому что Эггси позволил себе зайти слишком далеко. Уже дважды, если не трижды, за последние несколько минут, он находился на краю того, чтобы уже подумать об этом, но чудесным образом ему оба раза удаётся избежать. Избежать страха и паники, и так уже в двойном объёме обнявших его лёгкие.       Под натиском уставших глаз, которые знают все уловки Эггси, притворяться тем, кто ничего не знаю, ничего не понимаю, и вообще как я здесь оказался — задача трудная. И, наверное, она бы стала хоть чуточку проще, если бы ему объяснили, о чём же его вообще спрашивают. Видимо, это какая-то привычка: отнекиваться, даже не понимая, по какому поводу.       Хочется дать себе подзатыльник, но под суровым взглядом Мерлина, который и так хочет прожечь в нём дыру размером баскетбольный мяч, это кажется слишком глупой идеей.       — Эггси, — неожиданно уставше и спокойной говорит мужчина, тяжело выдыхая, — не я один — все, а особенно Рокси, которая уже вся извелась, видим, что что-то не так.       — Всё путём, — Эггси даже улыбается. Выходит, откровенно говоря, хреново.       — Послушай, — мужчина присаживается на ещё один стул, свободный от одежды, и смотрит прямо в экран планшета, — снижение процента жира в теле, увеличение мышечной массы, но всё равно потеря веса, слабая реакция условных рефлексов на искусственные раздражители, общие показатели, такие как плохое настроение, угрюмость, задумчивость, высокий уровень утомляемости, трудоголизм, зацикленность с задатками ОКР, явно выраженное ПТСР. Подозреваю, что недосып, голодание, навязчивые мысли и пагубные привычки.       Либо в агентстве установлены скрытые камеры, либо Мерлин сделал на него расклад на таро — по-другому он просто не мог бы всё это вычислить. По крайней мере, Эггси не может объяснить это иначе. Да, даже невооружённым глазом видно, что он похудел, это нельзя отрицать, может так же заметен и набор мышечной массы, но всё остальное? Ладно, может они провели какие-то банальные тесты, типа фонариком в глаза посветили, а что дальше?       Рокси — осенило парня. Она почувствовала. Сам Эггси всеми способами старался скрыть хоть каплю своей подавленности, но, видимо, от нее не укрылись какие-то мелкие детали. Да, в архиве всё-таки он слишком долго засиживался, где ненароком пару раз засыпал прямо в кипе бумаг, уткнувшись в них лицом, возможно счёт битья, но он никому не рассказывал об этом. А о ПТСР он никогда не задумывался — причин не видит. У всех бывают трудные дни, у агентов бывают трудные миссии, но у Эггси совершенно нет причин, чтобы впадать в это стрессовое расстройство. Вот нет никаких абсолютно.       Тяжело вздыхая и уже даже не стараясь сделать вид, что он пытается сохранить лицо, его кривая улыбка сползает. Вот теперь паника перестаёт обнимать его изнутри: Юбаба под руку уводит дружелюбную Ведьму Пустоши.       — Так, допустим, и?       — И? Эггси, ты в своём уме? Ты потерял около пяти килограммов, бесконечно работаешь или тренируешься. Тебя новобранцы боятся. Я сам перестаю доверять тебе — происходит что-то, что я могу объяснить, но не могу до конца понять причину.       Магия: Мерлин и чудеса психоанализа — новая детективная книжка Джоан Кейтлин Роулинг. Всем читать в обязательном порядке.       — Всё равно не пойму, о чём ты.       Кажется, мужчина даже раздражается, но не показывает этого, а просто снимает очки и трёт лицо руками.       — Ты в режиме реального времени каждый грёбанный день убиваешь себя. Ты знаешь как это тяжело?       — Умирать или наблюдать? — его губы снова украшает странная улыбка, которую Мерлин зеркалит гримасой отвращения.       — Наблюдать, Эггси! Наблюдать. Я вижу абсолютно всё, что с тобой происходит. Я вижу каждое изменение в лице, вижу впадающие щёки, вижу отсутствие сна и отдыха, вижу тренировки, слышу, как ты считаешь. В конце концов, именно я координирую каждую твою миссию — такого желания умереть я не видел давно, а до тебя бывали не менее… странные экземпляры.       Всё время до этого Эггси блевал едой, которая, по мнению его организма, была лишней. Теперь желудок бунтует, что ему снова хочется блевать. Пусть ему и нечем — он готов вывернуть все органы наружу, лишь бы стало легче. Готов с рассудком попрощаться, лишь бы только никогда больше и намёка слышать.       — Мерлин, у меня действительно нет проблем. Если тебе так невыносимо видеть меня, то давай просто я буду у другого куратора.       — Не в этом дело, Эггси! — Мерлин начинает ругаться. В радиусе пяти километров уже, наверно, передохла вся живность, — Скажи честно, это из-за… — на этом моменте парня начинает не по-детски мутить. Он выбрасывает вперёд ладонь в запрещающем говорить жесте, отворачивается и кусает губу. Еще слово и его точно вывернет.       — Не надо ничего говорить.       Он надеется, что его голос не звучал жалобно или умоляюще, что он не напоминает голос пятнадцатилетнего подростка, только начинающий ломаться. Хотя он всё-таки жалок. Он видит это в чужих глазах.       — Это из-за Гарри Харта?       Его вырывает на пол.       Вот блядство.       Его рвёт недолго, натужно, больно и отвратительно. Рвёт желчью, потому что больше нечем. Он не ел уже точно больше двух суток.       Он бежал от этого.       Преступно долго, малодушно и трусливо. Он забивал на всё, занимаясь по нескольку часов подряд каждый день, только если не на задании, избивая грушу, бегая по десять километров, проплывая два, раскручиваясь на брусьях и ужасно долго растягивая себя в шпагате, постоянно пререкаясь с Мерлином, изредка на него огрызаясь, зарываясь в документацию, проводя в тёмных архивах сутки, разбирая старые дела и часто занимаясь пыльной работой, дома почти не появляясь, а если и появляясь, то тратя всё время на ненужную уборку. Он настолько сильно выматывал себя, что мышцы скручивало болезненными спазмами, он занимался такими банальными, рутинными и скучнымы делами, что мозг вырубался и не функционировал.       Он так боялся подумать о нём, что забыл о жизни вокруг, сосредотачиваясь на своих мелких, точнее, ужасающе огромных страхах, запираясь в кладовке горя, где, по сути, и не сидел, боясь, что все эти отрицательные эмоции заберут всю силу. Он так боялся подумать о том плохом, что забирает всю жизненную энергию, что трудился до онемения мышц, что забирало жизненную энергию. Проклятое колесо сансары, а единственная Нирвана в его жизни — группа. Снова крутится мысль, что Курт был неглупым чуваком.       — Эггси.       Он молчит. Он лежит на кровати, пялясь в потолок, руки его сложены на животе поверх одеяла и если бы Мерлина не было в комнате — он бы поддался порыву и начал бы чесать предплечье правой руки.       — Прекрати всё это.       Он всё ещё молчит. Ответа никакого нет. Как и вопроса. Он прекратит? Вряд ли. Как это сделать? Непонятно. Нет воспоминаний о жизни, когда можно было жить по-другому: не нужно было издеваться над собой, чтобы закрыть глаза и не увидеть картинок, от которых сердце рвётся. Нет таких воспоминаний, потому что последние месяцев пять он жил именно так и никак иначе. Самая забавная часть заключается в том, что все воспоминания о жизни до мозг будто специально игнорирует.       — Я тебе сказал Эггси, нужно проявить терпение. Но надежда есть, понимаешь? — конечно Эггси помнит. Он помнит эту надежду, в которую он верил несколько недель, верил искренней верой в лучшее, верой в Мерлина, верой в него. А потом, если честно, заебался верить и принялся ждать, малодушно предался унынию. Его уже воротит от слова малодушно, как воротило от того факта, что нужно ждать. Он ждал Гарри из комы, а теперь снова? Ну уж нет: с глаз долой — из сердца вон. Только что-то снова пошло по пизде, раз очередной план Эггси не удаётся. — Я тебе ни разу не говорил, что надежды нет.       Неудача лучше, чем бездействие — грёбанная установка Эггси, благодаря которой свершилось множество вещей: почти все отношения, первый секс, первый поцелуй. Он бесконечно предлагал ему переспать, и к чему это привело? Правильно! К сексу. Да, потом он сглупил, оставив свой, можно сказать, самый важный вопрос-возможная-неудача на попозже: нравится ли он, Эггси, ему? Ох, как же парень досадует, впиваясь ногтями в одеяло.       Так что молчание Мерлина все эти пять месяцев — признак бездействия. Неудача лучше, чем бездействие, так что Эггси, наверное, жилось легче, если бы он узнал, что он погиб. Да, однозначно легче.       — Ты мне ни разу не говорил, что она есть.       — А ты не спрашивал.       Если бы у парня были силы и возможность, то он с удовольствием побился бы головой о стол или о стену. Логика у мужчины непробиваемая, ужасно прямолинейная, правильная, но, сука, хуёвая. Мерлин — искусный психолог и манипулятор, он знает всех и каждого из своих агентов, потому что именно он является все эти долгие месяцы главным в агентстве, так что он понимает, как нужно с ними общаться. Эггси он тоже знает как облупленного, так что можно сделать вывод: либо Мерлин, прикидывался идиотом, как парень делал это несколько минут назад, тогда как Эггси понимает, что если бы тот хотел сказать правду — давно бы сказал; либо Мерлин действительно от переутомлённости окончательно ебанулся.       Хочется верить в первый вариант, но тогда — резонный вопрос: что же является причиной для того, что мужчина молчит.       Он умер? Зачем изводить парня, проще же сказать.       Он жив? Всё равно в чём идея изводить парня?       Ладно, во втором случае понятно вот что: если он жив, но не очнулся, значит критическое состояние, граничащее со смертью и лучше не обнадёживать, а дождаться либо смерти, либо улучшений; а если он жив и находится в сносном состоянии, то…       …у Эггси голова болит от таких долгих рассуждений и умозаключений. Хочется поспать, хотя после такого крепкого сна сначала бы поесть.       — Ты издеваешься?       — Это ты издеваешься. И не только над собой, но и над всеми нами.       У Мерлина действительно огромные синяки под глазами и уставший внешний вид.       — Как Рокси? — интересуется Эггси.       Он помнит, что накануне того дня, они с ним обсуждали Рокси и Мерлина. Думать о Мерлине, любящем нечто кроме кофе, скотча и острых шуток, всё ещё отвратительно.       — Хочется сказать, что мог бы сам у неё спросить, если бы удостоил своим вниманием хоть раз, или если бы пришёл к ней на день рождения, но скажу, что всё хорошо.       Немного всё равно стыдно, и Эггси улыбается. Наверно, всё-таки, стоило смотреть в свой график повнимательнее, потому что перед днём рождения Рокси идёт его день рождения. Можно было бы на могилку сходить…       Могилки нет. Не было, нет и, хочется надеятся, не будет. Точнее, ему так известно.       — Его же не похоронили? — и, вроде бы неловкая улыбка снова превращается в кривую.       Хочется добавить прости, блевать больше нечем: пока ещё не научился выплёвывать органы. Но Эггси не говорит и про себя отмечает, что теперь ему не особо-то хочется предоставить внутренние органы, а в частности желудок, свежему воздуху и на всеобщее обозрение. Это прорыв. Огромный шаг для него. Но вот имя он всё ещё опасается произносить. Думать может, сказать может, а вот имя — с именем у него, как и у Софи, которая никак имя Ведьмы Пустоши сказать не могла, сколько не тужься, не получится. Как жаль, что для Эггси-Софи он и Ведьма Пустоши, и Хаул.       Наверно, стоит всё-таки глянуть «Красотку», потому что думать о творчестве Миядзаки уже нет сил. Главное, не добрести чего-то другого в этом жанре и не начать сравнивать свою жизнь с Такой и Мицухой. Тогда уж точно Эггси отважиться найти тот нож-бабочку.       В нервном ожидании ответа и того момента, когда уже Мерлин соберётся с мыслями, которые, видимо, никак не желают собираться в кучу а сколько, позвольте поинтересоваться, времени можно это делать, ему резко хочется закурить. Вот до чего жизнь доводит! В Kingsman помогли избавиться ото всех пагубных привычек, кроме расхлябанности и флирта-как-способа-общения-со-всеми-и-каждым, что, по мнению Эггси, не особенно-то и плохо, а скорее мило и полезно, а теперь он доведён до такого состояния, до ручки, что хочется наплевать на все правила и закурить прямо здесь, сильно затягиваясь, чтобы болели лёгкие и жгло горло.       — Незачем хоронить.       При первой их встрече, он только раз отметил, что от Эггси несёт дешёвыми, явно ввиду небезбедной жизни, и горькими сигаретами, и зарёкся отучить его от этого. Эггси сам прекрасно справился с этим уже на третьей неделе в роли рекрута, на второй неделе его пребывания в коме. В Лондоне, уже имея солидный счёт на своё имя в банке, Эггси всё равно покупает себе те самые сигареты, трясущимися руками подпаливает одну и быстро скуривает одну; а потом всю пачку.       Гарри, мать его, Харт жив.

***

      Чувствовать себя живым приятно. Приятно просыпаться по утрам в своей кровати, приятно гулять с псом, приятно пить свежий кофе, приятно собираться и осознавать, что делаешь это с удовольствием, а не с вымученной усталостью. Приятно вдохнуть утренний воздух и вести машину, не думая о том, что если не нажать на тормоза при повороте, то можно удачно врезаться в столб. Всё вокруг даже становится более интересным, более приветливым, пока не заходишь в ателье, где пробирает тоской.       Очередное собрание, Мерлин стоит за креслом Артура — всё кажется теперь сюром. Эггси догадывается, кто там должен сидеть. Кто именно там будет сидеть. И он уверен в том, кто это будет. От этой уверенности появляется щекочущее чувство внизу живота, и хочется глубоко вздохнуть, прикрыв глаза. Вроде бы это называется «счастье», но Эггси не уверен и слушает голос Мерлина дальше, не меняясь в лице и не двигаясь. Рокси пристально за ним наблюдает.       С утра всё кажется приятным, в ателье хочется выть от тоски, а после брошенного быстрого взгляда на почти королевское место Артура, в теле разливается горячая лава возбуждения — слишком всё неустойчиво и переменчиво. В конце дня, довольно улыбаясь своему отражению в витрине, Эггси только сейчас позволяет себе закурить: весь день, как и все дни до этого, за ним бдит подруга, пристально рассматривая из-под чёлки и толстых линз очков, поэтому сбежать от этого взгляда под предлогом покурить было бы преступной трусостью, да и банально могло бы привести к некоторым лекциям от некоторых людей. Но внутри него есть убеждение, что ему, Эггси, эта слабость пока позволена; и пока что, как Бриджит Джонс, он ставит себе цель бросить курить, а пока по-дурацки записывает количество сигарет за день.       Не боясь теперь трусливости своих действий, Эггси курит на крыльце ателье, раздумывая, насколько сильно будет некрасиво, если он решиться присесть на ступеньки. Костюм, один из новых, кстати, отговаривает его от этого, и Эггси продолжает курить так, стоя. Сбившись считать количество затяжек, он внутренне недолго ликует, что избавляется от отвратительной привычки, выкидывает окурок и видит его.       Не его.       Его.       Чарли.       Эта встреча — отвратнешее случайно-неслучайное происшествие, которое только могло с ним произойти. С ним, с его автомобилем и его костюмом. Утром день казался идеальным. Идеальным, чтобы чувствовать себя хорошо, чтобы улыбнуться, чтобы погулять с псом, чтобы поздороваться с Рокси, чтобы выпить любимый кофе, чтобы мечтать о вечернем просмотре чего-нибудь, либо чтении чего-либо. Но теперь настроение такое, что сам концепт ухода в ремиссию он ставит под огромный вопрос. Лучше бы уж он довёл себя до ручки, лучше бы убил себя, но не стал возвращаться домой, к псу и уюту, грязным с ног до головы, полностью пропахшим канализацией и пробитым роботизированной рукой Чарли, мать его Хескета.       Всё, что угодно, только не это. Только не бесконечное унижение и мысли о том, почему именно он. Почему именно Эггси, просто сильный конкурент из трущоб, сломать которого никому не удалось? Почему именно Чарли, попавший в рекруты по блату, у которого шансов на прекрасную жизнь и без Kingsman больше, чем сумочек Королевы Елизаветы Второй. Наверное, всё это потому, что Эггси слишком не такой, укравший у Чарли его место, и потому, что это именно Чарли Хескет, который уязвился, что проиграл какому-то чуваку из гетто и девчонке прямо перед ними, Артуром и, кажись, всем агентством; потому что опозорился.       Но почему не Роксана Мортон? Почему не эта красотка-отличница, отомстить которой было бы в разы приятнее, потому что она всех и всегда обходила, потому что знала всё назубок, а теперь ещё и является одним из лучших агентов, работающая с особым усердием, запоминающая слишком много всего, являющаяся особенным, привилегированным агентом. Ей мстить правильнее.       Но она всё ещё девчонка.       Девочкам мстят только обиженные мальчики, ничего не знающие про уважение и терпеливость. Которые считают, что девочка не может дать отпор. А вот мстить лосю Эггси, укравшему его, Чарли, место, правильнее. Хотя Эггси даже не забирал места Чарли, фактически.        Эггси забрал чужое место.       Его слегка коробит на пороге своего дома от такой мысли.       Своего — он вполне имеет право называть чужой дом своим, так как хозяина здесь нет уже давно. Чужое место назвать своим он не может.       Странная фаза. Но Эггси стоит на пороге дома в ужасном состоянии и впервые за много месяцев боится войти. Он не боится призраков, как много лет назад, когда отец был ещё жив, и маленький мальчик прибегал к нему в объятия в поисках защиты от духов, летающих за его окном; отец успокаивал, а мать, слыша всхлипы сына, приносила ему печенье. Теперь он не боится призраков, которые преследует его за каждым углом, за поворотом, в ванной комнате, в ближайшем магазине, в ателье, возле столовой, переговорной, около Мерлина. Он не боится их, но переступить порог не может.       Джей-Би по ту сторону двери уже скребётся, чувствуя хозяина, а хозяин даже рук своих не чувствует, теряя воздух из лёгких, когда думает о нём слишком усердно и со слишком весёлой улыбкой.       Как бы он отреагировал, увидев его, Эггси, в этом ужасно грязном костюме, со спутанными волосами, понурым взглядом и запахом канализации, который распространяется на ближайшие километра два?       Так много думать о тех, кто стал призраком, немного нездорово и совершенно противопоказано. Эггси трясущимися руками открывает входную дверь и чувствует, что что-то изменилось. Что-то неуловимо поменялось в воздухе. Всё стало в его отсутствие другим. Каким-то невесомым, выжидающим и тревожным. Но интригующим и приятно заинтересовывающим. Пообещав Джей-Би погулять с ним, Эггси быстро обходит коридор, мимолётом заглядывая во все комнаты, позволяет себе один раз тихое есть тут кто-нибудь? и забрасывает это дело, идя в ванну.       Он, как ребёнок, откладывающий подарок на попозже, чтобы продлить удовольствие и наслаждение от долгожданного сюрприза, медленно принимает душ, с сожалением смотря на некогда ярко-жёлтый пиджак, ещё медленнее рассматривает уходящие следы своего зарывания в яму (следы от ногтей на предплечье и синяки под глазами размером с Ла-Манш), а только потом, измучавшись в томительном ожидании и терпкой щекоткой внизу живота, обходит каждую комнату, каждый угол и ничего не находит.       Детская сказка и вера в чудо мимолётно растворяется, как только мордашка Джей-Би появляется рядом.       — Кажется, мой дорогой, я навсегда останусь одиноким красавцем. А ты будешь и моим драконом в башне, в которой я заточён, и принцем на белом коне.       Пёс ничего, естественно, не понимает, но высоко потявкивает, когда Эггси тянет к нему свою руку. Откуда такой поэтичный настрой — он не знает, но уверенность в своих словах крепчает с каждым новым воспоминанием о каждом вечере, поведённом по одинаковому сценарию: прогулка с псом, душ, ужин, чтение, сон.       Точнее выматывающая прогулка с псом, горяче-обжигающий душ на грани с кипятком и признаками самоповреждения, несытный ужин, либо его отсутствие, пресное чтение, беспокойный и поверхностный сон, прерывающийся всякий раз в три-четыре часа утра, таблетка снотворного и стакан виски.       Иногда хочется блевать от заунывности каждого вечера, в котором места нет ни переработкам, ни безалаберности, ни Рокси, ни кому-либо ещё. Год назад он в это время шёл крышевать магазины, воровать из клатчей и сумочек, взламывать машины, либо идти в знакомый переулок, приодевшись понаряднее. Полгода назад в это время они с Рокси сидели на соседних койках и после ужина и перед отбоем обсуждали всё на свете, наслаждаясь компанией друг друга, а изредка улетая кто куда: он к нему, она к Мерлину; жаль, это всё было в мыслях. Тогда. Месяц назад он был с головой закопан в бумажки, не желая оттуда выбираться и становится полноценным членом общества — ничего лучше нет страусиных пряток, так рассудил Эггси, закрываясь в своём подбитом мирке надежд и разбитого сердца.       Сейчас ему от тоски взвыть хочется, хоть иди и готовясь к полной смене в том самом переулке, но эта секундочка слабости пропадает, и Эггси, уставший и стабильный, идёт в кровать, надеясь только на то, что и завтрашний день закончится чем-то подобным, а не желанием перерезать себе вены.

***

      Ни к чему никогда не удаётся быть готовым на сто процентов. Даже на пятьдесят иногда не удаётся быть готовым.       Короче, всё всегда происходит слишком неожиданно.       Все эти образные он, его и прочее, которые ещё утром проскальзывали незаметными ленивыми рассуждениями, уже к полудню превращаются в максимально осязаемый образ с именем и такими знакомыми повадками, чертами лица, интонацией, взглядом и голосом. Пока Эггси утром собирается, он предвкушает интересную миссию по устранению идиота Чарли и, как им всем (самому Эггси и Мерлину, а ещё возможно Рокси) кажется, какой-то ужасно огромной корпорации. Смакует будущее избиение этой наглой рожи, из-за которой он потерял свою машину и пролез по канализации добрых две дюжины километров. Находится в слегка взвинченном состоянии из-за экстренного вызова Мерлина в агентство, чтобы всё обсудить, совсем как вчерашняя вера в чудо. Шанс на хорошее дело, в которое придётся вложится на все двести процентов, что на сто пятьдесят процентов больше, чем готовность парня к любым неожиданным событиям, этот шанс всегда радует, как рождественский подарок.       Вчерашняя и нынешняя параллель с подарками никак не пересекается. По Евклиду.       Над дверью звенит уже приевшийся колокольчик, а Том за стойкой выглядит опешившим. Он, конечно же, держит лицо отменно, как истинный джентльмен, но не так хорошо, как агенты, поэтому Эггси почти без труда замечает его удивление и смущение. Это явно относится не к самому Эггси, так что парень напрягается. Они здороваются, и для Эггси не остаётся незамеченным то, что мужчина хочет сказать что-то ещё. Но пока он подбирает слова, мусолит нижнюю губу и прячет взгляд в бумажном (кто-то ими ещё пользуется?) журнале, парень уже проходит мимо.       — Сэр, будьте рассудительны, — всё же произносит Том, не оборачиваясь и не обращаясь по имени, как обычно это делает.       Теперь Эггси полностью сосредотачивается на своих ощущениях и медленно поднимается по лестнице, в надежде уловить хоть какую-либо подсказку, указывающую на то, что же тут, блять, происходит.       С камерами кругом всё в порядке, людей немного, как и всегда, а все, кто есть — знакомые. Никаких странных следов, ничего необычного. В воздухе привычный запах пыли со склада, от ковров веет очистителем — на прошлой неделе у одного из агентов (у Гавейна, вроде) открылась недавняя рана в бедре, которая залила добрый квадратный метр покрытия. Всё как всегда. Даже еле заметные ароматы духов, которыми пользуются агенты, привычно витают вокруг. Всё как всегда.       Хотя, кажется, кто-то сменил духи. Что-то очень знакомое, но Эггси отмахивается от этого. Не запах газа, и то хорошо.       Уже готовый вытащить из кобуры пистолет, Эггси заходит в столовую.       И замирает прямо там. В дверях. В этот же момент Эггси вспоминает, что ненавидит Лобачевского за его философские излияния души и слёз в геометрию. И, к сожалению, как раз благодаря этому русскому заносчивому идиоту вчерашняя и нынешняя параллели пересеклись. Вот же блядство.       Помните: ни к чему никогда не удаётся быть готовым на сто процентов. Эггси никогда не смог бы быть готовым к этому рождественскому подарку.       Он замирает на несколько секунд. Этого времени хватает, чтобы хорошенько грязно выругаться про себя, расстроиться, что агентам больше не вставляют в зубы капсулы с цианидом, проклясть этот мир и пожелать смерти себе и Мерлину. Мерлину дважды. Он продолжает стоять, держась за дверную ручку, которую он неосознанно сжимает сильнее, а внутри него поднимается два противоречивых чувства: злость и слёзы. Хотя, в принципе, это можно совместить, и противоречия как не бывало. Разрыдаться хочется ну пиздец как. Так разрыдаться, как он уже давно не ревел — именно ревел, а не плакал. Чтобы понял он, что именно Эггси чувствовал и продолжает чувствовать. А ещё хочется ударить. Даже избить. Желание уже поднимается до той критичной отметки избить до смерти, что становится смешно.       Кажется, он всё-таки ухмыльнулся, раз его лицо забавно вытянулось. Вот так вот неожиданно оказывается, что эмоции ему подвластны.       — Эггси!..       Ох, его голос. Наверно, не стоило убегать, но Эггси неподвластно то, что с ним происходит. Ему неподвластны ни эмоции, ни слёзы, ни то, что Гарри, мать его, Харт мог бы и раньше появится. Ему неподвластны решения Мерлина, неподвластны пули, неподвластны слова и мысли. Это чувство ничтожности перед огромным миром, перед сетью непонятной жизни, накрывающей с головой — оно схватило за горло и позволило слезам литься и литься. Очки Эггси кинул на диван в ателье, когда убегал, и Мерлину теперь понадобится чуть больше времени, чтобы его найти — ни минута, а три. Может две, а может Мерлин не станет его искать.       Может это сделает Гарри.       Вчерашнее чувство радости и ожидания подарка отдаёт сейчас только знакомым волнением. Сердце вот-вот перестанет так гнать кровь по венам, если Эггси не перестанет сам так гнать — гнать к берегу, к реке, к свободе и свободному падению. Как же эта возможность снова привлекает — всё, лишь бы только не возвращаться к реальности, где Гарри Харт жив. Несколько месяцев назад он бы отдал всё, чтобы не жить в мире, Гарри мёртв — сейчас он хочет продолжать жить в этом мире, ставшим для него уже родным домом. Заново учиться жить в реальности, где Гарри вполне живой, осязаемый и сомнительно здоровый ни капельки не хочется. Не хочется подходить к исхудавшему лицу, к заметному даже за четыре метра шраму у виска, к идеальной походке, длинным прекрасным ногам, к самым любимым глазам, к мягкой улыбке, к… самому Гарри.       Снова мучиться вопросами.       И самым главным из них, которым Эггси задавался с того самого дня — с тех самых двадцати четырёх часов, — что же Гарри к нему испытывает?       Скорее всего, в нынешней ситуации это не особо важно. Скорее всего, Гарри скажет прошу прощения, что так всё резко произошло, но так сложились обстоятельства. Он вряд ли вспомнит об обещании серьёзно поговорить, вряд ли напомнит об их последнем дне и скорее всего не станет ничего продолжать. Из дома выгнать не выгонит, но Эггси сам съедет, потому что жить рядом с ходячим божеством, равнодушие которого хуже смерти, ему просто не по силам. Он не вынесет дежурных улыбок, ничего не значащих разговоров и нахождения с мужчиной наедине.       За шесть месяцев он так и не смог заставить своё сердце биться спокойнее при мысли о Гарри.

Это просто пиздец, что ты меня не предупредил. Я бы тогда заранее съехал и написал заявление об увольнении.

Извиняться не буду. Возвращаться сегодня тоже.

Пришли все материалы на почту. Спишемся завтра.

Он хотел сам всё рассказать. Я его отговаривал, но он сказал, что лучше так.

А ещё он извиняется и просит тебя приехать на базу завтра.

      Что, блять? Смелости не хватило? Уверенности в своих решениях? Он что, тупой, блять? Ему что, пятнадцать? Нужно было сделать — так сделал бы. Эггси злится на Гарри ещё сильнее. Он же взрослый, ответственный человек. Джентльмен в конце концов! Он просто обязан был сообщить, хоть намекнуть как-то! Ладно, хорошо, что случилось, то случилось. Извинится хотя бы можно было лично. А не через Мерлина.       А Мерлин ещё тот предатель. Громче всех кричал ему, Эггси, что не нужно закрываться, кричал про доверие. А сам скрыл и не предупредил.

Возвращайся домой. От реки ветер нагонит скоро тучи, а ты не взял свой зонт.

      Он уже минут семь стоит на этой набережной, переводя дыхания и размазывая слёзы по щекам. Теряет хватку наш координатор. Сдаёт!       Эггси устал. Он прячет телефон во внутренний карман пиджака, а на плечах он чувствует тяжесть целого Камелота, а сердце проткнуто Экскалибуром. Он курит над Темзой, рассматривая неспокойную воду и сопротивляясь всё новым порывам ветра. Теперь у него ограничитель — часов двадцать на то, чтобы осмыслить всё, переосмыслить, прийти к некоторым выводам, смириться, отпустить, простить и жить дальше. По-хорошему, ему нужны подсказки, с которыми было бы проще определить некоторые исходы, но Эггси не имеет ни подсказок, ни опции звонок другу. Он видел в столовой Рокси без привычного хвостика, в привычных очках и уже ставшем традиционным у Ланселотов клетчатом костюме-тройке с укороченными брюками (а это уже от Рокс) — он видел её и не хочет ей звонить. Она тоже предательница.       Только старый Том-портной предупредил и попросил быть рассудительным.       К сожалению, вспыльчивость Эггси так и не смог побороть за последний год. Ему нужно время, чтобы успокоиться.       После сигареты становится лучше и чуть-чуть спокойнее. А может ему и правда нужно было это время. Эти пятнадцать минут, за которые он успел трижды подумать о том, что пока ещё не поздно спрыгнуть в Темзу, пару раз подумывал связаться с Гарри и попросить объясниться и ещё несколько раз колебался от желания завалить его в постель до просто завалить.       Домой он идёт под накрапывающим дождиком.       И зонтики это прерогатива Гарри, а не Эггси.

***

      Как только он заходит в дом, он чувствует чужое присутствие. Почти как вчера, но теперь это точно не чувство-обманка, заигрывающее с чувствительными лёгкими и изредка щекочущее низ живота. Навстречу ему не выбегает Джей-Би. Эггси даже не слышит его присутствия.       Зато чужого человека он чувствует слишком хорошо. На двери нет следов взлома, в прихожей нет ни следов, ни чужой пары обуви, всё стоит так же, как и стояло, но никто не отменяет того, что могли пробраться через окно, которых в доме несколько. Возможно это Хескет, возможно просто грабитель — и тот, и другой могли взять пёсика в качестве заложника, так что Эггси вытаскивает из-за пазухи пистолет и медленно идёт по коридору, бесшумно ступая и оставляя за собой след воды, капающей с промокшего костюма.       Пуленепробиваемый, но не водоотталкивающий.       Подходя к гостиной, он сильнее сжимает рукоять пистолета, а затем чувствует духи. Те самые, которые он почувствовал в коридоре ателье. Вот вам и грабитель чужих сердец и веры в лучшее.       — Если ты, Гарри, взял Джей-Би в заложники, то я тебя убью. И на этот раз доведу дело до конца.       Ответом ему служит тишина, ужасно давящая и противная. Совсем как в больницах, где первым, последним и единственным желанием является сбежать уже хоть куда-нибудь. Да хоть даже в собственный безмолвный дом, где уютнее. Сейчас свой дом Эггси не может назвать уютным — в его доме, его крепости, появился кто-то, возможно даже и самый дорогой ему человек, и теперь покой нарушен.       Сквозь ближайший дверной проём, ведущий в гостиную, Эггси слышит шорохи. Нашёлся!       Он делает резкое движение вперёд и вытягивает руки, крепко держащие пистолет, прямо по направлению к стоящему. Эггси не меняется в лице, когда через прицел видит посреди комнаты Гарри с бокалом алкоголя. Он ещё несколько секунд стоит не шевелясь, сжимая пистолет, и опускает его, когда Джей-Би семенит по ковру к ногам хозяина, в надежде приласкаться к его рукам.       — Привет, мой хороший! Этот гадкий человек ничего с тобой не делал, а? — Эггси засовывает пистолет обратно в кобуру, присаживается на корточки и тянет руки, чтобы потискать пса.       — Я его не трогал, — подаёт голос Гарри.       — Ничего не делал, ты уверен? Ну смотри, если что, мы с тобой его вместе закопаем у Мерлина под кустами роз, — пёс звонко тявкает, услышав знакомое имя, и продолжает вилять хвостом, подставляя уши, чтобы за ними почесали.       Эггси демонстративно игнорирует Гарри. Не здоровается, не улыбается, не смотрит, не реагирует на слова. Ему всё ещё обидно, но теперь уже больше волнительно. В горле пересыхает, а руки уже перестают слушаться. Вот он, Гарри, стоит в метре от него, Эггси, живой, невредимый, вроде здоровый и ужасно довольный. Состояние удовольствия Эггси считывает у мужчины, даже не смотря на него.       — Эггси?       — Ну, пошли? Я тебя покормлю, — он медленно встаёт, всё ещё рассматривая пса, который снова активно виляет хвостом.       — Я его покормил. Через пару часов могу выгулять.       На часах уже около трёх, и Эггси бесконечно рад тому, что смог позволить себе отвратительно медленно идти домой. Он погрузился в спасительно медитативное состояние, так что прошёл полгорода за большее количество времени, чем обычно делал. Это успокоило, а ещё отвлекло: не каждый день увидишь такое количество голубей в лужах, бегающих на каблуках красоток и аварий в пределах одного района из-за маленького наводнения.       — Эггси, — снова настойчиво повторяет Гарри, но Эггси всё ещё на него не смотрит.       — А может ты ещё за меня жить будешь?       У Гарри худое лицо с запавшими глазами, ещё заметными синяками под ними, с желтоватой кожей. У него свежеподстриженные волосы, костюм чуть меньше, чем раньше — он весь уменьшился. А за очками скрыт шрам у виска, идущий горизонтально почти от внешнего уголка глаза и до линии роста волос. Если очки не снимать, то будет незаметно. Но Эггси замечает это, потому что Гарри всего ему хочется запомнить до мельчайшей детали, по крупице собрать и сохранить ангельский образ, особенно если есть такая возможность.       Свой собственный голос немного пугает Эггси, но он больше забавляется еле заметной реакцией Гарри: он чуть-чуть поднимает плечи, на секунду замирает, а глаза немного округляются. Гарри опешил. Гарри смущён. Гарри удивлён.       — Эггси, не будь таким категоричным…       — А каким ты прикажешь мне быть?!       Ещё немного, и Эггси набросится на него с кулаками. Он ему ещё что-то говорит. Да как он может?       Такого раздражения, такой злобы он давно не чувствовал. Вот он здесь — Гарри Харт — стоит посреди гостиной комнаты некогда своего собственного дома, живой, относительно здоровый, пытается успокоить Эггси и заодно и научить как правильно жить. Верх наглости. Верх безрассудства и просто…       Нет сил злиться. Нет уже даже желания. Эггси молчит, и в голову не идут больше никакие ругательства. Злобы нет. Он просто устал, потух, как горящий фитиль от пороховой бочки, на которой он всё это время сидел. Теперь от него осталась труха, пыль — ему не хочется больше ничего. Он сильно извёл себя за последние месяцы, а за последние часы — довёл до ручки.       — А знаешь что? — всё-таки начинает говорить Эггси, рассматривая некогда такие родные, а теперь ставшие такими далёкими, карие глаза Гарри, — Я ведь так измучился, довёл себя до состояния, когда просто мысль о тебе становилась для меня причиной тошноты, не то, что разговоры, от которых меня в прямом смысле выворачивало. Я не то чтобы тебя обвиняю, но по-другому не получается. Я страдал, ужасно страдал, много думал и мучался. Я всё это время был в неведении: жив ты или мёртв. В день V мне Мерлин сказал, что надежда есть, и я верил в эту надежду. Долго верил, а потом перестал. Потом выяснилось, что ты жив — как же я был рад! Я словно ожил. Волновался каждый раз, что я зайду в ателье и на месте Артура увижу тебя. Переживал и чувствовал грёбаных бабочек в животе, словно пятнадцатилетка. Разве что не дрочил на тебя по ночам, вдыхая запах твоего шампуня, который остался на подушках. Я всё это время размышлял, как же мы встретимся, а вчера я почувствовал твоё присутствие в доме. Вчера я как никогда был готов. Сегодня — уже нет. Ты последняя тварь, Гарольд Фицуильям Харт, потому что джентльмен не должен заставлять ждать его так долго.       Он не набрасывается на него с объятиями или поцелуями. Эггси имеет достоинство и гордость. Скорее всего, у Гарри нет никаких предубеждений, иначе из них вышли бы чудесные Элизабет Беннет и мистер Дарси. Хотя и Бриджет с Марком можно обойтись.       Эггси нужно время. Слишком много. Больше, чем казалось, потому что у него и так было предостаточно шансов, чтобы обдумать всё и простить. Выходит, было мало. И Эггси досадует, что так происходит. Он искренне хочет не винить и не обижаться на Гарри, но не выходит. Ему искреннее хочется его обнять, но обида, нахлынувшая сильной смертоносной волной, не даёт ему сделать это. Не даёт даже вздохнуть.       Больше всего Эггси хочет обратиться старушкой Софи, потому что её возлюбленный ни в чём не был виноват.       — Разговор, — у Гарри привычный спокойный голос. Только Эггси и немногим другим очень внимательным людям удастся отметить то, что мужчину накрывает дрожь. Дрожь, которая донимает тело уже от последние несколько минут. Гарри говорит медленно, чтобы замаскировать свой собственный страх. Его пугает Эггси, и этот вывод сам по себе пугающий. Скорее даже не пугает, а настораживает. Хотя, если честно, с их профессией это уже кажется одним и тем же. — Ты хотел поговорить, когда я… тогда в общем.       Первая стадия: отрицание.       Эггси не соглашается верить, что Гарри помнит этот пустяк. Пустяк, который донимал Эггси как и тогда, в тот день… в то утро, когда они последний раз увиделись; позже донимал, когда Эггси бесконечно горевал, а сейчас он просто иногда приходит навязчивой тупой идеей для размышления, которая раз за разом заходила, заходит и, казалось, всегда будет заходить в тупик.       Вторая стадия: гнев.       Да как он смеет?! Он вламывается в дом, в жизнь — тогда, больше года назад, открывая тайный мир шпионажа, и вот теперь, ворочая старые воспоминания. Он смеет напоминать о чём-то таком трепетном, таком близком сердцу. Он не может не догадываться, о чём Эггси хотелось поговорить. Только не великой Гарри Харт — только не он может не понять. Он знает, но зачем провоцирует прямо сейчас?       Третья стадия: торг.       Скорее всего, Гарри не про это. Может Мерлин ему ничего не объяснял, и Гарри уверен, что они должны обсудить план по устранению Артура. Это было бы более правдоподобным, если бы Гарри не не сидел на месте Артура при их встрече несколько часов назад. Тогда в этом мире можно найти ещё с дюжину причин для такого разговора.       Четвёртая стадия: депрессия.       Это кошмар. Это катастрофа. Эггси был настолько уверен, что Гарри даже не вспомнит об этом, что сейчас растерян. Он не знает, что сказать. Он не представляет о чём говорить, какие слова подбирать и сколько сделать вдохов-выдохов, чтобы успокоиться. Хочется снова сбежать и снова порыдать, желательно Рокси в плечо. Может съесть мороженого, выпить вина — всё в лучших традициях ромкомов.       Пятая стадия: принятие.       — Я тебя…       — Стоп.       Это происходит. Здесь и сейчас. Голос у Гарри затвердел, стал жёстким. Этот приказной тон нельзя спутать с несерьёзной шуткой. Он сейчас вполне серьёзно собирается… что? Отказать? Сказать, что это было просто… поблажкой. Или же ошибкой. Или чем-то неправильным. Стоило видимо по дороге домой заскочить в какое-нибудь кафе, чтобы написать там заявление об увольнении. А лучше вскрыться прямо у Темзы, держа в руке телефон с сообщениями от Мерлина.       — Пожалуйста, душ. Потом Серьёзные разговоры.       Они снова откладывают этот разговор. Если бы у Эггси были силы, то он обязательно улыбнулся или даже усмехнулся бы.       — Могу сделать вафли. Как тогда.       Как же всё-таки Эггси рад, что ничего не менял в доме Гарри, потому что этот дом навсегда останется домом Гарри. И никогда не станет домом Эггси.       А вот их домом он сможет стать в любой момент, только если Эггси вытерпит всё это. В частности — душ.       Вещей Эггси в его спальне — гостевой — нет. Всё, выгоняет — заключил парень, но додумался тихо зайти в комнату Гарри. Вещи парня были заботливо разложены по полкам шкафа и в ящиках комода.       Блять.       В ванной комнате все вещи переставлены. Тут даже без разговора всё понятно, но Эггси не верит одним лишь только действиями. Ему нужны слова. Ему нужны десятки извинений и сотни признаний в любви. Банальный переезд ничего не доказывает. Даже для Эггси. Тем более для Эггси. Он ненавидит недосказанности, намёки и завуалированные слова, которыми детей пичкают родители с самого рождения, чем-то придурковатым и нелепым называя интимные части тела; и такими же завуалированными словами некоторые барышни и многие идиоты-парни продолжают называть свои половые органы, то ли всерьёз думая кого-то этим возбудить, то ли просто балуясь, то ли… Эггси не знает что ещё, но он однозначно наслушался подобного, насмотрелся типа недвусмысленных жестов настолько, что его теперь воротит от всего неоднозначного.       И вот, спустя такое количество времени, до него доходит, почему ему не нравились слова Мерлина: он хотел точного да, Эггси, этот заигрыватель с судьбой, старый чмошник и лизоблюдский ангел подох, он даже смог бы выдержать Эггси, этот последний гад так невовремя покинул нас.       Наверное.       Сидя на кухне, Эггси чувствует отголоски прошлого, дежавю, которое упорно хватает его за голые пятки, которые он подсовывает под себя, садясь по-турецки и даже не боясь замечаний Гарри. И пока тот готовит ему грёбаный кофе, Эггси жуёт вафлю в надежде не разрыдаться подобно Тихиро, точнее Сэн, которая жевала невообразимо прекрасную сладость, принесённую Хаку, и пыталась вспомнить, кто же она. Только вот Эггси всё ещё имеет гордость и не такой боязливый, как та девочка. Хотя в детстве призраков он боялся.       Гарри для него призрак прошлого, и Эггси его не боится.       — Ты начнёшь или лучше мне?       Такой почтительный, такой учтивый — джентльмен. Даже и не верится. Даже и не верится, что такое высокое воспитание и серебряная ложечка смогли прятаться так долго. Кажется, вторая реакция возвращается.       — У нас в стране вроде принято уступать старшим.       Эггси уверен, что ему точно удалось изобразить премерзкую и гаденькую улыбку. Самую противную из всех возможных       — Сочту это за комплимент, — как хочешь, старый ублюдок. Могу нассать тебе в уши и назвать это комплиментом. Главное, чтобы тебе было хорошо. — Рана была смертельной. Мерлин сам был не уверен, что выкарабкаюсь, поэтому и дал тебе такой… неопределённый намёк. Я только недавно очнулся. Как я понимаю, ровно после этого Мерлин дал тебе более прозрачный намёк на моё доброе здравие. Я бы и сам тебе дал понять, что со мной всё хорошо, но этот Хескет… он испортил нам все планы, и мне пришлось вмешаться раньше, чем предполагалось. Прости.       Эггси бы соврал всем и каждому, если бы сказал, что не сердится. Если бы сказал, что у него уже нет обиды. Если бы сказал, что ему не стало лучше от этого измученного «прости», в которое Гарри вложил, кажется, остатки своей души.       — Я хотел тогда поговорить о том, что ты ко мне чувствуешь, — почти сразу говорит Эггси, выпив полчашки кофе за раз. — Что я чувствовал, было и идиоту понятно, но ты… Ты шпион, ты мог сделать вид, что умираешь, и я бы даже не засомневался, что собственно и произошло, — Гарри ухмыляется, и Эггси делает это тоже, чувствуя, как оттаивает лёд на сердце, — и ты так же легко мог сделать вид, что я интересен тебе. Поэтому всё ещё чувствуя все силы и запал, я был готов поговорить с тобой об этом. А ты нагло проигнорировал меня.       Он уже иронизирует. Как же легко Гарри Харт заполучает сердца людей!       — Ты говорил в прошедшем времени. Ты чувствовал… что ты сейчас чувствуешь?       Это нагло подстроенная ловушка, хитроспроектированная с целью выведать оставшиеся тайны из сердца Эггси. Это становится ясно как день, когда Гарри начинает наклоняться к парню ближе. Они сидят через угол стола, и между ними меньше метра. Если слишком сильно наклонится одному, то второму понадобится лишь неаккуратно качнутся в сторону первого, чтобы их губ соприкоснулись.       — Я, Гарри, так и не изменил своей глубокой любви к тебе, каждый грёбанный день молясь, чтобы ты оказался жив и чтобы полюбил меня в ответ.       — Считай, что твои молитвы услышаны.       Эггси ненавидит недосказанности, утайки, намёки, тайны.       В этот раз ему не хочется уточнять, не хочется переспрашивать. Он всё понимает.       Ему нравится этот ответ с лихвой.       Эггси подаётся немного вперёд, и сильный наклон Гарри навстречу даёт ему шанс поцеловать его. Поцеловать человека, которого он полюбил, возможно, с первого взгляда, которого он боготворил и которого не желал предавать забвению.       И Гарри любит его в ответ, о чём и мечтать всегда было сложно.       Совсем как и о том, как он снова его поцелует.

***

      — Потрахаемся?       Они стоят под зонтиком, укрываясь от падающих на них остатков робота, и Эггси так беззаботно задаёт этот вопрос, словно это некая банальность вроде «как погода?» или «всё в порядке со здоровьем?» Но это ни черта не оно, и в какой-то мере Эггси даже жалко, что он изображает занятость своим пистолетом, а не смотрит на лицо Гарри. Что-то ему подсказывает, что тот поражён.       Им хорошо работается вместе. Эггси это замечает ещё на подходе к базе Золотого кольца, когда они, даже не сговариваясь, запрашивают у Мерлина через наушник одинаковые данные о камерах и количестве охраны. Они без слов понимают, что и когда делать, без проблем расчищают себе дорогу через закрывающиеся двери. Сначала Эггси придерживает Гарри за плечо, пока тот укрывает их обоих зонтом, затем наоборот — когда Эггси защищается.       У них чудесная связь для работы в команде, о чём сообщает Мерлин. Гарри даже и не скрывает своей напыщенности, говоря «естественно, он ведь мой ученик». А Эггси считает, что это потому, что он заправски отсосал мужчине в самолёте каких-то жалких сорок минут назад.       И Гарри он наслаждается больше, чем тем, как они убивают дюжины полторы невинных людей. Обычно Эггси всегда полностью занят миссией, с головой, не отвлекается и делает всё согласно поставленной задаче. Сейчас он вовсе и не скрывает, что любуется Гарри, трогает и прикасается к нему. Не скрывает, что не сводит взгляда, хотя и задерживать его нельзя — не то место, не то время. А крепкая ладонь Гарри на плече? Как этим не наслаждаться, вспоминая, как она недавно сильно сжимала его, Эггси плечи, и как заламывала и выворачивала сразу обе кисти. Эта сила, мощь, которая нежной поддержкой просто касается — об этом нельзя не замечтаться. Точнее можно, но слишком сильно хочется.       В рукопашке Эггси красуется. Он специально делает всё так, чтобы лишний раз показать, на что он способен: то прогнёт спину, то сделает кувырок или переворот, а то и вовсе высший класс по стрельбе в движении показывает. Всё, лишь бы Гарри заметил, заметил и насладился им, Эггси. И в который раз убедился, что ему достался самый красивый из всех парней. А Эггси очень даже уверен, что ему есть чем гордится. Им можно гордиться.       Они стоят под зонтиком, где Гарри только что спас его; пока рука ещё хранит горячий отпечаток крепкой помогающей ладони. У них есть ещё пара секунд, чтобы отдышаться, отряхнуть одежду и бежать спасать мир. О, это чувство власти над целой планетой! Это бы возбуждало, если бы рядом не стоял Гарри, мать его, Харт.       И этого Гарри Харта хочется буквально всегда и везде.       Даже сейчас.       — Потрахаемся, — так же непринуждённо отвечает Гарри, складывая свой зонтик.       Где-то в самолёте в нескольких километрах отсюда прямо в наушники Эггси и Гарри усмехается Мерлин, но они уже летят в сторону ресторанчика к Поппи и Хескету. Что ж, десерт может и подождать, а пока что — спасать мир, думает Эггси, с огорчением рассматривая стройные ноги Гарри в этом невозможном сером костюме.       В любом случае то, что Гарри отвечает теми же словами, что он соглашается, что он говорит это своим абсолютно харизматичным и невероятно сексульным, а Гарри знает, что Эггси так считает, голосом, заставляет парня поразиться такой реакции, приятно поразиться и даже позволить себе немного развлечься.       И Эггси убивает — хруст шеи Чарли не доставляет ему никакого удовольствия, но это немного приближает его к главному — к Гарри. А Гарри в золоте. Не всё то золото, что блестит — Эггси считает Гарри бриллиантом. Он говорит, что старомоден, но за полминуты до этого, он говорит у тебя шикарные ноги, прежде чем они входят в ресторан снова. Он говорит, что геноцид даму не украшает, но за полдня до этого он говорит «ты захватил моё сердце».       — Потрахаемся? — она так бесстыдно предлагает ему стать друг к другу чуть ближе.       — Боюсь, это маловероятно.       Гарри говорит почти так же, как самому Эггси полтора или уже даже два года назад. От этого непроизвольно начинаешь возбуждаться, когда так откровенно тебе намекают, думает Эггси. А Гарри действительно намекает, незаметно подмигивая. Трахаться с уже почти трупами — не так увлекательно, как с лгуном, отрекающимся от знаний по части наркотиков.       Ото всех этих нескончаемых драк, от ударов и тяжёлых выдохов, от играющей рядом опасности, Эггси вспоминает, как Гарри дрался в баре, и какое впечатление он тогда произвёл на парня. И он снова смотрит на мужчину с придурковатой улыбкой и широко распахнутыми глазами.       И как он хотел тогда, так теперь и случилось: он отдаётся Гарри, мать его, Харту на барной стойке.       И ни о чём не жалеет.