Маяки

Раньше я был уверен, что поздние сумерки — наиболее благосклонное для разговоров по душам время. Ещё не наступила ночь, которая по своей подлой привычке стирает границу между реальностью и вымыслом, в темноте которой никогда не различишь правду, но при этом солнце уже скрылось за горизонтом, завершив свой ежедневный путь по небосклону погаснувшим за секунду ярким оранжево-розовым просветом, и черты реального мира уже начали немного расплываться. За этим размытием как никогда проще говорить что-то откровенное, ведь оно приобретает нечёткую форму и растворяется в сумерках, как туман, словно и не было произнесено вслух. Тем не менее я никак не мог привыкнуть к тому, с каким откровением Антон делился со мной, с почти незнакомым человеком вдвое старше его, своими воспоминаниями, интимными подробностями, ведь со стороны наш капитан выглядел слишком замкнутым, что я не устану повторять, полностью погружённым в свои мысли. И даже сумеречное время не могло так сильно повлиять на резкую смену его привычек, его принципов. Я не преминул сообщить о своём наблюдении ему самому. — Я не всегда был таким... замкнутым, как вы выразились, — на следующее утро после так резко прервавшейся ночной исповеди (а я знал, верил, хотел, чтобы было продолжение) он ходил по палубе, а я стоял у края, облокотившись на фальшборт. Деревянные доски скрипели под его ногами. На море был штиль. — Я был открытым, — он остановился и поправил челку одной рукой, — да, открытым. Всегда улыбался, смеялся, много рассказывал о себе; такая душа компании. И даже если случались какие-то жизненные неурядицы или плачевные события, я всё равно выходил сухим из воды, если можно так выразиться. И даже если внутри буря, то снаружи — веселящийся сам и веселящий всех вокруг матрос. Так было всегда. Я был уверен да и все, кто знал меня лично, были уверены, что так будет всегда. Ну а потом я... — Сломался, — почти шёпотом произнёс я, избегая зрительного контакта. Роль духовного отца мне всё ещё не нравилась, казалась уж слишком тяжёлой, гнетущей, но всё то же любопытство брало верх, и я пересиливал себя, задавая наводящие вопросы, продолжая слушать, пережёвывать и переваривать чужую жизнь, — верно? — Верно, — вздохнул Антон и направился к штурвалу, прогоняя оттуда мальчишку-матроса, временно взявшего обязанности управления на себя. В тот день мы должны были пришвартоваться к островку, чтобы наконец-то сбагрить одну часть нашего груза и отправиться дальше, выполняя другие заказы. Название острова мне ни о чём не говорило, и даже на нашей карте с большим количеством обозначений специально для мореплавателей он был отмечен маленькой точкой, которую я со своим уже изрядно испортившимся зрением и не заметил сначала. Из-за приближающейся возможности ступить на берег, на землю, перестать качаться из стороны в сторону и нормально выпить, матросы всё утро находились в возбуждённом настроении. Его даже не смогли испортить приказ капитана «не шляться по острову» и заявление о том, что якорь будет брошен лишь на несколько часов. Предвкушение береговых увеселений легко сменилось суетой предстоящего спуска груза. Работа кипела, накладные перебирались, груз в больших коробках перемещался ближе к палубе. Никто не сидел на месте, поэтому наш разговор с Антоном прерывался тысячу раз на протяжении целого дня. Он тоже был всё время чем-то занят, а я, как попугай, ходил за ним по кораблю в ожидании ещё парочки предложений его рассказа, и если б была возможность сесть ему на плечо и внимательно слушать, изредка вставляя свои комментарии, я бы так и поступил. — В тот год я, конечно, был ещё открытым, — когда я подошёл к штурвалу, сказал Антон, продолжая прерванный рассказ с того же места. — Когда время и обязанности на корабле немного подлечили мои мысли о доме и родителях (хотя, скорее всего, ни время, ни работа не справились бы с этой задачей никогда, если бы рядом не было Арса), тогда я вновь приобрёл этот... вкус жизни, если хотите. Никаких тебе драм, никаких особенных происшествий, лишь вечные шутки, лишь прогулки за руку по ночам, лишь купание голышом в холодной Неве да такое сильное ощущение в груди, что всё будет хорошо, что всё самое страшное уже давно миновало, что впереди только счастливое будущее. Настрой этот сохранили мы и перед отправлением в Испанию, это предвкушение чего-то нового и обязательно-обязательно хорошего. И это ощущение в груди росло, росло с каждой секундой от осознания, что что-то хорошее ждёт уже не только меня одного, а нас, нас двоих, нас вместе. Тогда-то Арсений и поделился со мной своей мыслью про маяк — мол, пришёл в его жизнь кучерявый парень и своей широкой улыбкой осветил его «бессмысленную жизнь». Да-да, так он и говорил, что его жизнь была скучной, серой, и каждый день походил на предыдущий, словно отражаясь в водной глади, пока, видите ли, я не нарисовался на горизонте и это отражение не всколыхнул. Я не стал ему говорить, что сблизились мы, когда я совсем не улыбался, когда кудри мои были спутаны от бесконечного лежания на кровати, когда я напоминал, скорее, заброшенный, вышедший из строя маяк, который стоит на краю неизвестного острова и давно не функционирует, не помогая морякам в тёмные времена, не освещая ничего и никого, а наоборот... И не сказал я ему, что сам он ко мне явился маяком тогда, в комнате, что он-то и освещал мне весь дальнейший путь. Но сейчас-то что? Не сказал и не сказал. Я ему много чего не успел сказать. Антон немного помолчал, не смотря на меня, а я разглядывал стол у штурвала — на нём были разбросаны карты, очередные накладные, всё пожелтевшее, придавленное от возможных порывов ветра толстым позолоченным компасом, настоящей подзорной трубой и её копией-тайником, потрёпанной книжкой в коричневом переплёте (вряд ли она хоть раз использовалась по назначению на этом корабле) и парочкой колец и браслетов, которые принадлежали нашему капитану. Я давно заприметил его привычку увешивать свои худые запястья и длинные тонкие, в какой-то степени даже аристократические пальцы всякими безделушками, хотя некоторые украшения могли стоить немалых денег, и мне иногда казалось, что Антон однажды нашёл пиратский сундук с сокровищами и теперь не расставался с его содержимым. Чёрные и коричневые кожаные ремни кочевали с одного запястья на другое, металлические браслеты обвивались вокруг костей и выступающих синих вен, цепочки звякали и дрожали при малейшем движении руками. Часто и без особой причины наш капитан менял свои украшения, и пока одни доблестно служили своему хозяину, другие отдыхали на столе, покрываясь тонким слоем воды и грязи, падали и закатывались в палубные щели. Лишь одно кольцо никогда не покидало его безымянного пальца — то самое с крупным рубином, которое я заметил ещё во время шторма. Я разглядывал его, щурясь, и думал, что было бы забавно разглядеть и на нём ту же букву «А», преследующую Антона, выгравированную изнутри или снаружи. Но даже её отсутствие не могло убедить меня в том, что драгоценность не была как-то связана с тем самым «А». — Вот вспоминаю, — продолжал Антон, прокручивая пальцами то самое кольцо, на которое было обращено моё внимание, и выдёргивая меня из размышлений, когда я уже мысленно начал думать о вещах капитана, которые могли бы так же служить ему вечным напоминанием о событиях его прошлой жизни, — вспоминаю, как же хорошо было гулять по ночным улицам столицы поздним летом, в августе, когда воздух тёплый, приятный, даже сладкий немного. Обычно он таким кажется, когда выпьешь и остаётся это липкое чувство на губах, щеках, ладонях, липкое и сладковатое, как будто воздух вокруг тебя пропитывается алкоголем, а не ты сам. Но в ту ночь мы были трезвые. Да и зачем было пить? Как это говорится во всяких романах?.. Нас опьяняла любовь! — Антон многозначительно поднял руку вверх, словно действительно продекламировал цитату из средневекового романа, и громко засмеялся. На секунду мне показалось, что прямо сейчас он был не совсем трезвый, но возможно, его опьяняли воспоминания. Тем временем он продолжал: — Воздух приятный, сладкий, пьяный, не знаю, какое ещё слово подобрать сюда... Но вот в ту ночь я прям чувствовал этот воздух на себе, понимаете? На слизистой глаза и на коже, под ногтями и в носу. Это такие странные ощущения, непередаваемые. Мы гуляли по берегам канала, и вода казалась такой же приятной, тёплой и такой же сладкой. Мы шли рядом, не за руку — стража, патрулируя улицы, часто появлялась из ниоткуда, — но на секунду переплетая пальцы в самых тёмных закоулках. Одна секунда! А я уже вовсю благодарил бога за то, что когда-то уехал из родных краёв! И постепенно я понимал, что тогда действительно было лучше, что так было правильно. И сладкий воздух, и тёплый ветер, и шум воды в каналах, и переплетённые пальцы — всё это было до ужаса правильно. Антон замолчал и, бросив мне тихое «подождите меня здесь», спустился в трюм, чтобы отдать последние распоряжения перед тем, как мы причалим. Я остался наедине со своими мыслями. Ни море, ни карты, ни оставленный штурвал — ничего не привлекало моё внимание, как собственные размышления о том, как судьба свела этих двух молодых людей, так неожиданно для них самих и в то же время «так правильно», как выразился сам Антон, свела их, чтобы они друг в друге обрели то, что в народе называется «домом». И Антон, который, рассказывая мне всё это, словно проживал каждое мгновение заново, словно становился на шаг ближе к тому Антону — влюблённому, счастливому, тонущему в этом «свете маяка» и в этих «сладких» чувствах, полному надежды на что-то «хорошее». И два этих образа — тот Антон и этот, которого я мог лицезреть сейчас, — они слишком разнились, казались мне двумя разными людьми, и тогда я впервые задумался, а существовал ли «тот Антон»? В силу своего характера он не мог поделиться ни со мной, ни с кем бы-то ни было другими своими самыми тёплыми воспоминаниями: о том, как руки дрожали в присутствии Арсения и ладошки потели от лихорадочных эмоций, разливающихся жаром по всему телу; о том, как дыхание прерывалось, как сердце начинало биться чаще, как голос подводил его и слова никак не хотели складываться в предложения; о том, как его появление в комнате вызывало непередаваемый трепет, мерцающий в глазах сотнями маленьких искр; о том, как каждое неловкое прикосновение, потерявшее со временем всю свою случайную природу, покрывало щёки Антона пунцовым румянцем; о первых поцелуях и более смелых касаниях, о совместных плаваниях, о прогулках за руку (обязательно ночью, чтобы никто не увидел), о сердечных разговорах, когда делишься с человеком самым сокровенным, самым потаённым, и сам не замечаешь того, что делишься; а потом о вторых поцелуях и последующих, и последующих... Антон, этот угрюмый и суровый человек, оказывался почти маленьким робким мальчиком, когда его рассказ доходил до одного из таких моментов, и он краснел, прерывался, отшучивался, поскорее уходил что-то чинить или рассматривать карту, оставляя меня с глупой улыбкой на лице и с какой-то отеческой теплотой внутри. Как будто я его не понимал! Он не рассказывал об этом подробно, но каждое из этих мгновений я пытался представить, и у меня неплохо получалось. Я не заметил, как Антон вернулся. Он напевал себе что-то под нос, а я осознал, что у меня успели затечь ноги от долгого стояния на одном месте. — А, вот ещё вспомнил! — встрепенулся Антон, когда мы присели на лавочку в ожидании прибытия на остров с минуты на минуты, и я мысленно улыбнулся. Почти весь его рассказ состоял из таких «ещё вспомнил»: разрозненные воспоминания, видимо, ни разу не структурированные, не разложенные в голове по полочкам, теперь всплывали в его памяти, как яркие вспышки, как картины неизвестных художников, которые он когда-то видел, но уже забыл. Его позитивный настрой совсем не сочетался с тем, что он собирался рассказать мне. Да и потом я уже понял, что это его внешнее поведение было обманчивым: чем глубже копал он яму в своей памяти, чем ближе подбирался к самым потаённым, самым страшным, причинившим больше всего боли и страданий воспоминаниям, тем веселее он становился, тем тщательнее под маской шутки и за улыбкой он скрывал свои истинные чувства. — Однажды он мне сказал что-то вроде: «Мне кажется, я лишён способности ощущать безусловную любовь по отношению к себе со стороны кого бы то ни было». Не дословно, конечно, но суть Вы наверняка уловили. А я что? Я парень простой, деревенский, самый настоящий матрос, который сути тогда не уловил. Я все его слова буквально понимал. И ни о чём больше думать не мог с тех пор, как бы все свои чувства ему отдать, вырвать сердце и всучить ему в руки, мол, на, держи, безусловная любовь, забирай, что хочешь делай. Как меня угораздило в ту ночь, когда он на кровати моей сидел и слушал мои всхлипы, как угораздило-то так влюбиться или полюбить, какое там чувство-то самое сильное, вот его испытать? Но отныне передо мной стояла лишь одна задача — попытаться своей любовью поделиться, хоть и не зная, как именно, стать таким же светом для него, каким он стал для меня, превратиться в настоящий маяк, каким он меня и видел, но каким я себя сам ещё не ощущал, понимаете? — Антон усмехнулся, но я расслышал тщательно запрятанные горестные нотки в этом смешке, — я заговорил как Вы, как поэт какой-нибудь... Когда мы наконец причалили к острову, я решил не выходить на берег вместе со всеми, а остаться в своей каюте. Перебирал свои заметки, перекладывая их из одного ящика моей прикроватной тумбочки в другой (это меня успокаивало), записал то, что Антон успел рассказать мне в тот день, сделал пометки на предыдущих записях. Буквы никак не хотели складываться в слова, руки дрожали, хотелось спать, и я впервые понял, насколько изнуряюще на меня действовали рассказы Антона. Казалось, я сам в это впутался, сам загорелся любопытством и даже подначивал его на очередную историю. И он, хоть был и рад в какой-то степени поделиться всем этим, казалось, тоже уставал. Меня вдруг осенило, что он действительно переживал всё заново, каждое чувство, каждую эмоцию. Это снова бурлило где-то внутри него и причиняло боль, видимо, настолько сильную, что она невольно передавалась мне, и я испытывал отдалённо похожие ощущения безвозвратной утраты, потерянного счастливого прошлого и каких-либо надежд на будущее. Но я уже не мог не слушать, а Антон, как мне казалось, уже не мог не рассказывать. После ужина, мы подняли якорь и начали отплывать от берега. Антон вернулся на корабль с небольшим сундучком, несмотря на то, что никакого нового груза брать не планировалось. Я не стал уточнять, что в нём, и капитан унёс его в свою каюту. Когда уже совсем стемнело, я снова подошёл к фальшборту, и Антон появился рядом со мной из ниоткуда, продолжая свой рассказ с середины, резко, без предупреждения, словно срывая бинт с раны, превратившийся в мерзкую корку запёкшейся крови: — Ночью, перед отъездом, естественно, мы не спали. Нервничали. Уже давно Арсений перекочевал в мою комнату, и в ту ночь, лёжа с ним рядом, я чувствовал эту нервозность, словно сама комната вокруг нас была против и пыталась высказать своё неодобрение. Я всё пытался доказать Арсу, что нас ждут невероятные приключения, описывал многочисленные плюсы службы там, в Испании. А сейчас понимаю, что себя убеждал больше, чем его. Он лишь улыбался, соглашался со всем кивком головы и смотрел на меня пристально, будто я прямо сейчас в воздухе растворюсь, не верил словно, что я вообще существую. И когда я свою тираду прервал, тихо спросив: «Почему же ты не отказался?», он лишь ещё шире улыбнулся, ямочки свои на щеках демонстрируя, засветился весь и ответил: «Разве я когда-нибудь тебя подводил?» Антон прервался резко, на выдохе, как бы кто-то перекрыл ему дыхательные пути. Я взглянул на него встревоженно и увидел, как тяжёлые веки его опустились и задрожали. — Я думал, у нас есть больше времени, — произнёс он тихо, одними губами, и слова его тут же утонули в шуме волн. Антон отошёл от меня, возвращаясь к какой-то насущной работе, а я остался смотреть на неспокойную воду, на удаляющийся берег, который стремительно превращался в маленькую точку где-то вдалеке, и поднимающийся прохладный ветер норовил растрепать мои отросшие волосы и бороду. Я ни за что не держался и покачивался вместе с кораблём. Ко мне подошёл один из матросов, и по профилю я узнал того, кто каждый раз слушал мои сказки с особым вниманием. — Хмурится, — грустно констатировал он, и я не понял, говорит он о погоде или о нашем капитане.